Изучение военной истории: источниковедческие проблемы

• исторические источники: «официальные» (листовки, военная печать, материалы военной цензуры и др.), «субъективные» (письма, дневники, воспоминания, материалы «устной истории»);
• социологические: данные статистики, интервьюирование, анкетный опрос.

Особое внимание уделено «личным» источникам (в частности, фронтовым письмам). В качестве исторического источника рассматриваются фронтовые поэзия и фольклор (редко попадающие в фокус внимания именно историка); приводится история песни «Разгоняет коптилочка тьму». В приложении к статье публикуются 2 блока вопросов для интервью: к ветеранам Великой Отечественной войны (на основе опросника К. Симонова) и к участникам вооруженных конфликтов ХХ века.

ПСИХОЛОГИЯ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ:

 ИСТОЧНИКОВЕДЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ[1]

«Война сложна, темна и густа, как непроходимый лес. Она не похожа на ее описания, она и проще, и сложнее. Ее чувствуют, но не всегда понимают ее участники. Ее понимают, но не чувствуют позднейшие исследователи»[2], – писал в 1943 г. Илья Эренбург.

М.А.Барг, например, определяет ее как «практическую, духовную, нравственную вооруженность индивида в процессе взаимодействия с объективным миром людей и вещей» и подчеркивает, что «именно включение интеллектуальных и эмоциональных сил в акт материального и духовного производства есть ключ к искомому ответу на вопрос о роли человеческой субъективности в истории»[4].

Значение мемуарных и эпистолярных источников очень велико, и дело даже не в том, что по целому ряду вопросов они служат единственным свидетельством. М.Н.Покровский писал по этому поводу: «В особенности ценными являются всякого рода воспоминания, дающие тот психологический фон и ту связь, без которой имеющиеся в наших руках отдельные документы могут оказаться непонятыми или понятыми неправильно. Непосредственные свидетели возникновения документа могут лучше истолковать его букву, нежели люди, подходящие к документу через ряд лет с настроениями и представлениями, которых не было ни у кого в ту минуту, когда документ возник» [7].

Источники личного происхождения играют первостепенную роль в воссоздании «жи­вого образа человека» в его неповторимой индивидуальности, дают возможность восстановить атмосферу эпохи, психологический фон событий, без которых немыслимо и само их понимание. Именно эти источники позволяют приоткрыть внутренний мир своих создателей, сделать изучение событий прошлого живым, эмоциональным.

Основным источником переписки и мемуаров является память, аккумулирующая человеческий опыт, сохраняющая традиции. При этом по памяти в первую очередь воспроизводится необходимое в человеческой деятельности, что связано с процессами мышления[8]. Однако запоминается подчас не все существенное; на первый план могут выступать разрозненные и даже случайные факты, а события более значительные – упущены, что-то может быть привнесено автором позднее, на основании других впечатлений, или просто придумано, но тем самым эти источники являются характерным отображением духовной деятельности людей, свидетельством особенностей все той же человеческой психики. Исследования психологов показывают, что наиболее значительные и важные для себя события человек запоминает в первую очередь, наиболее правильно и точно; то, что произвело на него наибольшее впечатление и было связано с более или менее сильными чувствами, сохраняется в памяти в течение продолжительного времени[9].

То есть процесс запоминания связан, прежде всего, с эмоциональным восприятием событий. Сами мемуаристы нередко подчеркивают сложности, с которыми сталкиваются, когда вспоминают прошлое. «Странная это вещь, память, избирательная, – размышляет ветеран Великой Отечественной Мансур Абдулин. – Картинку, например, помнишь до подробностей, звуки помнишь, запахи и, что интересно, мысли, которые в тот миг думались, помнишь… А название места забыл! Или неправильно его произносишь. Или дата не та!.. Но вот что тяжелей: ведь все, о чем я пишу, мне надо пережить заново, и у меня от этого «заново» стало побаливать сердце. Я могу записать «солдатский дневник», как он есть во мне, только через свои собственные ощущения. Может быть, мои товарищи гвардейцы и фронтовики узнают в этом описании и себя самих, и свои чувства в те дни…» [10]

В той же связи особое место занимают так называемые «лири­ческие отступления», время от времени прерывающие изложение событий, – это размышления, описания мыслей, чувств, впечатлений, личные оценки автора по поводу происходящего в окружающей его действительности. Что может быть субъективнее, чем этот своего рода «источник в источнике», весьма своеобразный элемент в и без того сложной структуре мемуарной и эпистолярной литературы? И тем не менее, именно эта часть источника является наиболее значимой в раскрытии и освещении психологии отдельного человека, а совокупность такого рода материалов дает возможность широкого обобщения, создания образа целого поколения, жизнь и деятельность которого пала на определенный отрезок времени.

В этом смысле особо выделяются источники периода Великой Отечественной войны, и не только потому, что своеобразие исторических условий, в которых они создавались, наложило отпечаток как на форму, так и на содержание этих документов (это закономерное явление, так как любой исторический источник является носителем социальной информации, продуктом своего времени), но и потому, что влияние событий Великой Отечественной войны определило целый исторический период в развитии духовной атмосферы советского общества, необычайно сильно отразилось в индивидуальном и массовом сознании всего населения нашей страны, а источники личного происхождения, как самый интимный, и потому отличающийся высокой степенью психологической достоверности вид документов, наиболее ярко воплотили в себе черты этого сознания во всей его многогранности, сложности и противоречивости. Еще К.Симонов подчеркивал огромную важность записи и сохранения воспоминаний о войне – «живой» памяти и «живой» истории – и сам немало для этого сделал. Вообще следует подчеркнуть, что для изучения духовных процессов в армии и обществе в период войны особое значение имеют свидетельства писателей и поэтов – ветеранов Великой Отечественной, чьи размышления о своем времени в публицистических статьях и литературных произведениях носят характер «обобщенной мемуаристики», – ибо, художественно переосмыслив личный жизненный опыт, они выражают настроения большинства своих сверстников, соратников и друзей, фронтового поколения в целом. При этом, когда речь идет о событиях, пережитых самим автором и описываемых им какое-то время спустя, они придерживаются герменевтического «взгляда на прошлое из прошлого», из «того времени», о котором пишут, стараясь избегать несвойственных ему критериев и оценок.

Говоря о таком источнике, как письма с фронта, следует отметить, что, хотя он и является массовым, при работе с ним, как правило, приходится иметь дело с единичными письмами многих авторов, в то время как комплексы писем одного лица встречаются сравнительно редко. В тех случаях, когда такие письма принадлежат перу известных людей или адресованы им, они могут отложиться в именных фондах архивов и музеев. Что касается писем рядовых граждан, то они обычно хранятся в семейных и личных архивах участников войны или их родственников, недоступные исследователям, а по прошествии времени часто оказываются утрачены. Но и получив доступ к частным архивам, не всегда можно обнаружить полную подборку документов за интересующий нас период: даже если солдат или офицер оставался жив и не выбывал надолго из строя по ранению, в сложных условиях военного времени далеко не все письма доходили по назначению. Лишь в отдельных случаях письма с фронта позволяют проследить боевой путь автора от начала и до конца войны (или до его гибели), – но это редкая удача для историка.

Все письма с фронта проходили через руки военной цензуры, сыгравшей особую роль в период Великой Отечественной войны, в которой участвовали многомиллионные массы людей, и поток писем из армии в тыл и обратно был огромен и по масштабу, и по значимости своего воздействия на общественное сознание. Разумеется, главной функцией цензуры являлось пресечение утечки через переписку информации, составляющей военную тайну (место действия, дислокация частей, их нумерация, фамилии командиров и т.п.). Однако она была озабочена не только сохранением военной тайны, но и настроениями в действующей армии. Раньше, в период Первой мировой войны, военная цензура занималась еще и снабжением войсковых частей газетами и литературой, естественно, прошедшими строгий отбор. Однако во время Великой Отечественной эта часть функций цензуры перешла к политорганам, а за ней сохранились преимущественно перлюстрация писем и составление обзоров о морально-психологи­ческом состоянии и настроении войск, причем информация поступала в основном в контрразведку и карательные органы, а политотделы получали ее по специальному запросу. Поэтому при использовании писем военных лет в качестве источника, при оценке полноты и достоверности их содержания всегда следует учитывать, что появились они в условиях военной цензуры, о деятельности которой было хорошо известно их авторам, понимавшим, что за любую неосторожную фразу можно жестоко поплатиться. В этом, кстати, кроется причина того, что мы оказались лишены многих духовных ценностей того времени – мыслей, оценок, стихов, которые авторы писем с фронта утаивали, удерживали в себе, зная, что им не миновать военной цензуры. Люди, без страха поднимавшиеся в атаку на врага, среди своих боялись «сболтнуть лишнее» и угодить в СМЕРШ.

И все же фронтовые письма являются, пожалуй, самыми уникальными и искренними свидетельствами того времени. Но огромный пласт этих бесценных документов даже сейчас остается малодоступным, так как материалы военной цензуры в Центральном Архиве Министерства Обороны до сих пор закрыты для исследователей. Получить доступ к некоторым из них можно в том случае, если они случайно отложились в других фондах, например, в делах политорганов в ответ на очередной запрос о настроениях военнослужащих, отраженных в частной переписке.

Что касается публикаций фронтовых писем (а их в послевоенные годы выходило немало как в столичных, так и в местных издательствах), то все они очень идеологизированы, подобраны «тематически» с единственной целью – показать героизм и патриотизм советских людей, их высокие душевные качества и, разумеется, преданность советской власти. Все это, несомненно, было. Но было и другое – отрицательные настроения, отражающие трудные условия фронтового быта, усталость от постоянного риска, конфликты с начальством или товарищами по службе, наконец, естественную реакцию на поражения наших войск и т.п. Такие письма не помещали в сборниках, не выставляли в экспозициях музеев. Да и в музейные фонды они могли попасть лишь случайно, «по недосмотру», а если уж попадали, то оставались запрятаны глубоко в хранилище, недоступном для широкой публики. Из-за такой недосказанности, «фигуры умолчания» жизнь человека на войне долгое время представлялась односторонне, в героико-романтизированном виде. В начале 1990-х гг. под лозунгом изучения «белых пятен истории» получила распространение другая крайность – печаталась только «чернуха», при этом очень часто из публикуемых документов, в том числе и писем, старательно убиралось то, что не соответствовало «новому взгляду» на наше прошлое. С научной точки зрения, оба этих подхода недопустимы: любая идеологическая цензура вредна для исторического источника. Поэтому объективные, строго научные публикации сборников писем военных лет еще впереди.

Еще один источник личного происхождения – дневники. Однако в отличие от достаточно распространенных дневниковых записей участников российских войн начала XX века, фронтовые дневники периода Великой Отечественной – явление довольно редкое. В действующей советской армии запрещалось ведение подобного рода записей. Вот как этот факт отмечается в воспоминаниях поэта-фронтовика Давида Самойлова:

«Вести дневник или записывать что-либо для памяти на войне не полагалось. Информбюро постоянно цитировало дневники немецких солдат и офицеров. Я не помню публикаций наших солдатских и офицерских дневников. Даже генеральских не помню. Есть журналистские дневники – Симонова и Полевого, но это другое дело. Солдат практически и не мог вести постоянные записи. Это внушило бы подозрения, да и при очередной бесцеремонной проверке вещмешка старшина приказал бы изничтожить тетрадку или записную книжку, поскольку они не входили в список необходимого и достаточного солдатского скарба»[11].

Однако, вопреки всем уставным запретам, записи такого рода все же велись и до нас дошли некоторые дневники, созданные на передовой и в партизанских отрядах. Авторами большинства опубликованных дневников являются фронтовые корреспонденты, писатели, поэты. Основная же масса этих документов хранится в семьях фронтовиков или в музейных фондах. Написанные «для себя», они отличаются большей свободой и раскованностью суждений, чем даже письма, которые обычно предназначаются для прочтения узким кругом людей, – разумеется, с поправкой на военную цензуру. Но и в дневниках, как в любом другом документе, сохраняется, – хотя и значительно слабее, – элемент самоцензуры.

Мемуары, в отличие от писем и дневников написанные по прошествии часто довольно длительного срока и рассматривающие события прошлого «через призму времени», подчас с изменившихся позиций, что ведет к определенным искажениям ввиду невозможности всецело восстановить подлинные мысли и ощущения давно минувшего, сохраняют, тем не менее, яркую эмоциональную окраску в повествовании и оценках и позволяют воссоздать образ одного человека в разные периоды его жизни – в тот, о котором идет речь в воспоминаниях, и тот, когда эти воспоминания создавались. С этой точки зрения, особый интерес представляют мемуары, автор которых, с одной стороны, пытается с максимальной полнотой и точностью восстановить свои мысли, чувства и поведение в описываемый им период, а затем выражает свое к ним отношение, сформировавшееся на протяжении ряда лет, иногда – целой жизни. Вопрос о том, «как бы я поступил сейчас, попав в подобную ситуацию», и ответ на него, содержащий иной канон поведения, ясно показывают эволюцию мировоззрения на основе сложного жизненного опыта и некоторые особенности возрастной психологии. Но и ответ, предусматривающий повторение поступка, совершенного в прошлом, вовсе не означает, что личность мемуариста и его представления о мире не претерпели никаких изменений. Это говорит, скорее, об устойчивости базисных элементов структуры данной личности и об их эволюции в пределах одной поведенческой установки, а не в переходе от одной установки к другой.

Особый интерес для нас представляют не только мемуары в собственном смысле слова, как их принято понимать, но и отрывочные воспоминания об отдельных боевых эпизодах, включая воспоминания-размышления в форме писем участников войны в редакции газет и журналов. Избирательность памяти почти всегда выносит на поверхность то, что вызвало когда-то наиболее глубокое потрясение. И, на наш взгляд, именно эта разновидность мемуаристики выявляет наиболее яркие впечатления и события человеческой жизни, дает больше возможностей для понимания психологии, чем воспоминания, охватывающие иногда довольно значительный период времени, а потому «смазывающие» значение отдельных эпизодов и вызываемых ими мыслей и чувств.

Социологические источники

Наряду с собственно историческими источниками огромную важность имеют источники социологические. Как уже говорилось, изучение историко-психологических явлений основано, прежде всего, на источниках личного происхождения, которые можно разделить на две основные категории. К первой относятся те из них, которые создаются непосредственно в ходе событий (письма и дневники); ко второй – источники, возникающие постфактум, часто спустя много лет, и содержащие ретроспективное описание и оценку событий, а также связанных с ними мыслей, чувств, настроений их участников (воспоминания). Как правило, эти документы возникают независимо от исследователя. Но если участники и современники изучаемых событий еще живы, историк имеет уникальную возможность использовать самих людей в качестве непосредственного источника информации. Преимущество в этом случае состоит в том, что исследователь может управлять процессом создания нового источника в соответствии с потребностями исследования, конкретизировать и уточнять получаемые данные. При этом как бы сочетается изучение такого традиционного источника как мемуары с методикой социологических исследований, прежде всего с интервьюированием. Данный вид исторических исследований в последние десятилетия широко применяется на Западе, где носит название «oral history», или «устная история».

Названный метод наиболее эффективен, когда сам респондент (опрашиваемый) хорошо помнит о происходивших событиях, охотно идет на контакт и готов давать правдивую, объективную информацию. Принято считать, что наиболее важно фиксировать свежие впечатления, «по горячим следам» событий, когда в памяти сохраняются все их детали и подробности. Но, во-первых, это далеко не всегда возможно (например, сегодня применительно к ветеранам Великой Отечественной или других прошедших войн), а во-вторых, вовсе не обязательно приносит наиболее значимые результаты. Так, на сознание участников боевых действий сильнейшее деструктивное влияние оказывает посттравматический синдром, одним из распространенных проявлений которого является защитная реакция «блокировки» памяти о травмирующих событиях. По данным медиков, смягчение посттравматического синдрома происходит спустя несколько лет после войны, и лишь тогда респонденты способны описывать и оценивать происшедшее с ними достаточно спокойно и трезво. Но, разумеется, при анализе этой «вторичной» (но отнюдь не второсортной!) информации нужно, как и в случае с классической мемуаристикой, делать поправку на «ретроспективный взгляд» и четко отслеживать все позднейшие наслоения, касающиеся, как правило, не фактической, а именно оценочной стороны событий – с позиций приобретенных респондентом уже после их окончания опыта и знаний.

Главной целью интервьюирования ветеранов войны является формирование историко-социологического источника, содержащего информацию по широкому кругу проблем фронтовой жизни, быта и психологии участников боевых действий. При этом задача целенаправленно создать совокупность источников личного происхождения (воспоминаний), особым образом организованных для раскрытия конкретных, прежде всего, психологических проблем истории Великой Отечественной войны, соответствует не социологическому, а именно историческому исследованию.

Желательно, чтобы непосредственному общению с респондентом в ходе «глубокого интервью» предшествовал анкетный опрос. Таким образом, будет проводиться «многоуровневое» исследование, включающее как получение значительного массива ответов на формализованные вопросы в ходе анкетирования, так и развернутую проработку наиболее важных проблем в процессе глубокого интервью. Преимущество такого обследования заключается прежде всего в том, что респонденты вначале будут подготовлены к «погружению в прошлое», оживив в памяти конкретные события, даты и факты. (Для людей пожилых, какими являются ветераны Великой Отечественной, этот «предварительный этап» особенно полезен и важен.) Затем историк использует возможность непосредственного живого контакта с «первоисточ­ником», не ограничиваясь «наличной» информацией, что характерно для письменных источников, а «вычерпывая» ее по тому кругу проблем, которые значимы для исследования. Этим обеспечивается и возможность сопоставления, уточнения информации, и высокая степень ее полноты и достоверности.

Историко–психологическое исследование

Задачи историко-психологического исследования состоят в том, чтобы получить индивидуально пережитые и осмысленные сведения по кругу вопросов, относящихся не только к объективным анкетным данным о самом респонденте, но и к обстоятельствам его участия в боевых действиях, особенностям фронтовой жизни и быта, к широкому спектру ценностных характеристик респондента (его отношение к войне и некоторым ее конкретным проявлениям, к врагу, к товарищам по оружию и т.п.). При этом интерес представляют не только восстанавливаемые в памяти события военного времени и возникавшие в тот период мысли и чувства, но и проблемы, связанные с выходом респондентов из войны, ее влиянием на их судьбу и личность, включая мировоззрение, ретроспективное отношение (на момент опроса) к тому, что происходило с ними в годы войны.

Методика исследования заключается в свободном интервью по заранее составленному опроснику, но с полным правом для респондентов отвечать лишь на те вопросы, на которые они сочтут для себя возможным. С согласия опрашиваемых беседа записывается на диктофон.В случае выхода за рамки конкретного вопроса опрашиваемые не должны прерываться, поскольку такое отклонение от темы часто свидетельствует об индивидуальной значимости для респондентов затронутых ими сюжетов и несет дополнительную информацию как об их личных психологических качествах, так и об особенностях восприятия ими обстоятельств войны.

В разработанном нами и уже хорошо зарекомендовавшем себя универсальном опроснике для участников вооруженных конфликтов ХХ века был учтен опыт Константина Симонова при создании им документального фильма «Солдатские мемуары»[12]. В отличие от «классического» интервью, в нем, как правило, задается не один вопрос, а целый блок взаимосвязанных вопросов, который ориентирует респондента на свободные и развернутые воспоминания в том порядке, в каком он считает необходимым. Как показывает опыт, в зависимости от интереса интервьюируемых к опросу беседа может продолжаться от получаса до трех-четырех часов. Соответственно и ответы могут быть получены в широком диапазоне от очень конкретных и лаконичных до пространных, с большим количеством фактических и психологических деталей.

Фронтовая поэзия и фольклор как исторический источник

Теперь, на наш взгляд, следует остановиться на особенностях фронтовой поэзии и фольклора (песенного и поэтического) как исторического источника. Прежде всего, это произведения народного творчества, элементы его духовной культуры. И информация, которую они несут в себе, в первую очередь свидетельствует об эмоционально-психологическом восприятии действительности в тот или иной период, в связи с тем или иным событием. Характерной особенностью этого вида документов является образность и широта обобщения. Исследователь, интересующийся конкретными историческими фактами или деталями событий, вряд ли сможет почерпнуть их из данного источника: искусство всегда сохраняло за собой право на условность, особенно в таких массовых видах, как народное песенное творчество. Даже в тех случаях, когда песня посвящена реальному герою, не только в процессе ее фольклоризации, но уже в самый момент создания в текст заложена типизация образа. В ряде песен герой – историческое лицо – назван своим подлинным именем, но часто бывало, что, утратив связь с «прототипом», песня продолжала жить как рассказ о безымянном герое. С другой стороны, «момент обобщения здесь настолько силен, а действительность давала такое количество примеров подвига, что часто песня о герое без имени применялась к конкретному историческому лицу, наполнялась живыми историческими подробностями»[13]. И все же в большинстве случаев в песнях как героического, так и лирического жанра дается собирательный образ бойца, защитника родной земли, отчего она становится близка и понятна каждому, сражающемуся с врагом, каждому, кто ждет с фронта родных и близких, – всему народу. В этом всенародном характере песен военных лет, независимо от того, солдатские они или партизанские, песни ли «полонянок», угнанных на немецкую каторгу, или матерей, жен, невест, ждущих возвращения мужчин с войны, – в этой осознаваемой всеми общности судеб советских людей заключается сила уникального исторического документа, который полнее, чем любой другой жанр фольклора, запечатлел героические дела и тяготы военной поры.

Несомненно, что ведущая роль в создании и распространении песен в годы Великой Отечественной войны принадлежала армии и партизанским отрядам, которые сосредоточили в себе лучшие, наиболее творческие силы народа. «Здесь, под влиянием героических событий, возникали новые песни, бесконечно варьировались и творчески переосмыслялись в связи с боевой обстановкой песни давно знакомые»[14], отражая не столько внешнюю, сколько внутреннюю сторону событий, своего рода «психологию войны».

Остановимся только на двух, на наш взгляд, наиболее важных аспектах проблемы. Оба они связаны с процессом фольклоризации авторских текстов популярных песен, с возникновением новых вариантов старых народных песен. Дело в том, что сама по себе широкая распространенность песни свидетельствует о социальной значимости отраженных в ней мыслей, чувств, настроений. Фольклоризация таких популярных произведений может означать либо приспособление содержания песни к изменившейся обстановке, к новым историческим условиям, – через дополнение абстрактного текста конкретными деталями, соответствующими образу жизни той социальной общности, в которой данный песенный вариант возник, или через создание нового текста «по мотивам» старого на прежней или слегка измененной музыкальной основе, – либо она представляет прямую полемику с автором произведения, если содержание песни не соответствует или даже противоречит настроениям, распространенным в настоящий момент в народе.

Приведем несколько примеров. Изменение старых песенных текстов, быть может, одно из самых интересных явлений в развитии фольклора военных лет. Наиболее распространенной была замена отдельных строк и куплетов в русских народных, казачьих, старых солдатских и популярных песнях советских авторов [15].

Очень часто сочинялись стихи на известные мелодии любимых песен. Известно множество вариантов стихотворных текстов на одну и ту же мелодию. Так, различные варианты старой шахтерской песни «Коногон» бытовали у представителей разных родов войск, при этом у танкистов, летчиков, моряков, артиллеристов при сохранении основы сюжета – гибели героя песни и описания горя его родных после получения известия об этом, сама сцена гибели каждый раз приводится в соответствие с реальными боевыми условиями, в которых данному роду войск приходилось действовать.

На разных этапах войны имели распространение те песни, которые наиболее точно отражали настроения людей в связи с изменением положения на фронтах. Так, по свидетельству К.Симонова, в сорок первом это было «Напрасно старушка ждет сына домой…», в сорок втором – «Землянка», в сорок третьем – «Темная ночь», в сорок четвертом – сорок пятом – «Хороша страна Болгария…», «Эх, кабы дожить бы до свадьбы-женитьбы…» и т.п.[16].

То же самое происходило и с фольклором – менялась жизнь, менялись и песни. А фольклор, как очень гибкая форма, на любые изменения «реагировал» довольно быстро. По существу, фронтовой фольклор – это песенная летопись войны. В ней, как в зеркале, отразились мысли и чувства людей, их боль и надежда. Были песни «официальные», одобренные на высоком уровне, звучавшие в концертах и по радио. Были и другие, – не вписывавшиеся своей сермяжной правдой в систему агитации и пропаганды, зачастую спорящие с ней. Их пели в землянках в минуты затишья, переписывали в блокноты, посылали в письмах домой, инвалиды исполняли их в поездах. Они разлетались по всей стране столь же быстро, как их знаменитые и обласканные собратья. Сегодня, незаслуженно забытые, они известны лишь узкому кругу специалистов, да еще сохранились в памяти тех, кто пережил войну.

Одним из наиболее ярких примеров отражения в фольклоре горькой, ничем не приукрашенной правды военных лет, являются, на наш взгляд, песни «интимного» содержания. Так, всем известная песня «Огонек» на стихи М.Исаковского имела распространение не только в виде традиционного рассказа о девушке, верно ждущей с фронта своего жениха, но и в прямо противоположном варианте, в котором она изменяет другу и отказывает ему, когда он возвращается домой инвалидом[17]. Подобный полемический характер имеют варианты таких песен, как «Темная ночь», «Моя любимая» и некоторых других. Это свидетельствует о том, что если в песнях «официальных» на всем протяжении войны преобладали мажорные ноты, то устное народное творчество, не связанное с задачами пропаганды, очень быстро откликалось на малейшие оттенки настроений людей, и непопулярные в средствах массовой информации темы предчувствия смерти, тоски по дому, осуждения женской неверности занимали в нем весьма значительное место, – очевидно, такое же, как и в самой жизни фронтовиков. Яркое тому подтверждение можно найти во фронтовом дневнике бойца Георгия Напетваридзе. 23 октября 1941 г. он записал:

«Едем на фронт. Вагон набит людьми, как ларь – кукурузой. Тихо, очень тихо, так, что даже нельзя разобрать слов, а только мотив, поют. Содержание песни такое: мы едем. Впереди путь далекий и незнакомый. Потеряна жена, чужие люди увели ребенка. Едем мы, гонимые, исполненные жажды мести. За нами – сожженные нивы и сады. Неутомимый враг преследует нас, и едем мы в глухую ночь. Мы вернемся и, усталые, позже снова отыщем друг друга, но на это требуется больше времени, чем на войну… По забитому людьми вагону проходит хмурый политрук. Он слышит песню, но ничего не говорит, не останавливает ребят. Мотив песни как нельзя лучше выражает общее горе, и у слушателей на глазах сверкают слезы»[18].

В этом рассказе интересно не только описание песни и ее эмоционального воздействия на бойцов, но и опасливое отношение к политработнику, который по долгу службы мог пресечь ее «разлагающее влияние» на боевой дух красноармейцев.

Еще в 1944 г. этнограф В.Ю.Крупянская выпустила в свет сборник «Фронтовой фольклор». В комментариях к нему автор отмечает, что «если в песенном творчестве наших поэтов преобладает героический жанр, то в красноармейской среде наблюдается огромная тяга к лирике», интимный мир переживаний и чувств ищет выхода в песне[19]. Фольклор так же, как письма и дневники, отражал то, что недоступно никаким другим видам источников, – душу человека на войне. Он возникал под влиянием чувств и переживаний, переполнивших эмоциональную сферу людей и требовавших какого-то выхода. Именно это вызвало небывалую творческую активность народа, сумевшего в особой лирической форме отразить всю историю Великой Отечественной войны. Фронтовая песня звучала в окопах и землянках, перед боем, на отдыхе, в походе… Везде она была неизменным спутником бойца, и каждый новый исполнитель непременно вносил что-то свое, становясь соавтором песни, автором которой был народ.

До сих пор мы говорили о фольклоре. Но очень сложно провести грань между песнями самодеятельными, авторы которых впервые начали сочинять в годы войны, и песнями, написанными поэтами-профессионалами, но прошедшими долгий путь из уст в уста, подвергшимися обработке и дошедшими до нас как варианты народных песен. Так же трудно разделить поэтическое и песенное творчество военных лет. Стихи фронтовых поэтов, в отличие от песен, не являются фольклором в полном смысле этого слова, если понимать под ним устное народное творчество. Кроме того, в большинстве случаев мы имеем здесь твердо установленное авторство. Однако процесс сближения и взаимопроникновения этих двух жанров шел довольно интенсивно, и значительная часть стихов, напечатанных как в центральных, так и во фронтовых, армейских, дивизионных газетах, продолжала дальнейшее свое существование в качестве песен, тем более, что сочинялись многие из них в ритмических размерах песен уже известных и легко ложились на их мелодии.

Известный этнограф М.Азадовский упоминает имевшие место во время войны дискуссии о том, являются ли вообще фронтовые песни фольклором или их следует рассматривать исключительно как формы народно-художественной самодеятельности и творчества начинающих поэтов, так как песни эти не отлились еще в эпические формы, не приобрели окончательной шлифовки и далеки от образцов старого фольклора. Однако, по его словам, подобно старинным народным песням они также утрачивают своего творца-создателя, становятся продуктом коллективного творчества и выполняют фольклорную функцию[20]. Иной точки зрения придерживается В.Ю.Крупянская, которая трактует термин «военный фольклор» очень широко, включая в него как памятники непосредственного творчества самой красноармейской массы (новые песни, частушки, шутливые рассказы и анекдоты, пословицы и поговорки), так и произведения поэтов-самоучек, и произведения, изданные профессиональными поэтами, получившие широкое распространение в красноармейской среде, ассимилировавшиеся с ней и подвергшиеся значительной переработке в соответствии с ее понятиями и вкусами[21].

Долгое время исследования этого вида источников носили этнографический или литературоведческий характер. Историки и источниковеды их изучением почти не занимались, хотя произведения песенного и поэтического фольклора абсолютно уникальны в плане раскрытия духовного облика социального субъекта в определенную историческую эпоху и могут успешно использоваться в историко-психологических и собственно исторических исследованиях.

Краткие итоги

Подводя итоги этого краткого источниковедческого анализа, можно сделать вывод, что источники для изучения психологии массового социального субъекта (в том числе личного состава вооруженных сил) имеют двойственный характер: с одной стороны, – объективно фиксируют социальную практику, а именно, – действия и поступки, в которых проявляются интересы, ценности, взгляды и убеждения людей; а с другой, – непосредственно отражают эту, субъективную сторону их бытия.

Субъективность отдельных видов источников (прежде всего, личного происхождения) при разработке тем, связанных с воссозданием атмосферы исторической эпохи, ее психологического фона, менталитета больших и малых социальных групп, является необходимым, а порой и единственным их свойством, позволяющим успешно решать указанные задачи. Внутренний мир человека – не что иное, как субъективная реальность, а изучение субъективной реальности возможно преимущественно на основе субъективных источников. Они имеют подчас не меньшее, а даже большее значение, чем источники, безличностно, чисто фактологически отражающие социальное бытие, потому что, в отличие от последних, позволяют непосредственно проникать в духовный мир человека, выявлять побудительные мотивы его поведения. При этом источники, относящиеся к продуктам индивидуальной духовной деятельности, часто становятся выразителями типичных взглядов и настроений.

В целом, разнородный характер источников, привлекаемых для исследования духовных феноменов Великой Отечественной войны, требует дифференцированного подхода к их изучению и использованию, в ряде случаев углубленного источниковедческого анализа и отработки некоторых специальных методик. В своей совокупности эти источники составляют комплекс взаимосвязанных и взаимодополняющих документов, позволяющий разносторонне осветить психологию участников и современников Второй мировой войны.

Дополнительные комментарии: фронтовые письма и фронтовые песни в форме писем

Однако своеобразие этих документов таково, что они не были простым отражением происходивших событий, но сами являлись органической частью, фактом духовной жизни народа в годы войны.

Особенно показательны в этом отношении фронтовые письма. Мысли и чувства разных людей были так близки, так совпадали их мечты и надежды, такое было духовное родство у товарищей по оружию, что и чужие письма – сугубо личные! – воспринимались как свои собственные. И тот, кто чувствовал, что сам не сумеет так живо и образно передать свое душевное состояние в строчках письма, заимствовал слова у другого. Наиболее яркие письма переписывались и распространялись наравне с полюбившимися песнями. Заменялись лишь адреса и имена, да некоторые детали. Так, в Центральном Музее Вооруженных Сил в Москве хранятся предсмертные письма старшего лейтенанта Александра Набоки к матери и жене[22]. В сборнике «Говорят погибшие герои» эти же письма – к матери и невесте – подписаны именем красноармейца Олега Нечитовского[23]. Письма О.Нечитовского были опубликованы после его гибели в газете «Комсомольская правда» 6 августа 1944 г., то есть на несколько месяцев раньше, чем погиб Александр Набока. Факт удивительный, но закономерный. И можно ли считать заимствованные слова «чужими» для человека, который пал смертью храбрых, как и их автор, и своей судьбой подтвердил и это письмо, и эти слова?

В воинских частях часто бывали случаи, когда бойцы, хорошо владевшие слогом, писали письма по просьбе своих менее грамотных товарищей, по-своему излагая их мысли. Об этом свидетельствует в воспоминаниях поэт-фронтовик Давид Самойлов, упоминая и о существовании такого явления, как солдатские «письмовники»[24]. И явление это в чем-то сродни процессу фольклоризации стихов и песен. Недаром же многие фронтовые песни созданы в форме письма к жене или к любимой девушке; известны и песни-ответы бойцам от имени далеких подруг[25]. Еще в 1944 г. В.Ю.Крупянская сделала такое наблюдение:

«Сейчас уже можно говорить о стихотворных посланиях (к матери, невесте, жене, другу) как о самостоятельном и очень активном фольклорном жанре. Подобные стихи, авторами которых являются и не поэты-профессионалы, чрезвычайно популярны, охотно переписываются, читаются, что называется, «ходят по рукам»[26].

История песни «Разгоняет коптилочка тьму»

Хочется подробно остановиться на одной из таких песен, потому что интересна сама судьба ее, связанная с судьбой человека. Эта песня «Разгоняет коптилочка тьму» на мотив знаменитой «Землянки» (кстати, стихи А.Суркова тоже написаны в форме письма) была обнаружена нами в экспозиции зала Победы Центрального Музея Вооруженных Сил в пробитой осколком записной книжке сержанта Дмитрия Власенко. Стихи сразу же привлекли внимание своей образностью и мелодичностью. Начался поиск, выяснение истории песни. В фондах музея оказался значительный комплекс документов о Д.Власенко, который погиб 20 февраля 1945 г. на подступах к Берлину[27]. 7 сентября 1945 г. в газете «Комсомольская правда» под заголовком «Бесстрашный русский воин» было опубликовано письмо старшего лейтенанта Якова Смоляка, в котором приводятся эти стихи, найденные у Д.Власенко после его гибели, рассказывается о подвиге сержанта и о том, как незадолго до своего последнего боя Д.Власенко, вспоминая невесту, сказал стихами:

«…Я хочу даже в крике «ура!»
 Твое имя вперед пронести».

«В газете была напечатана та песня, которую мы, офицеры и бойцы, так горячо любили во время боев с немецкими захватчиками. Сейчас, когда отгремели бои, во время учебы, можно услышать часто, как кто-нибудь из воинов запевает: «Разгоняет лампадочка тьму» – и сразу же перед глазами встают последние картины боя»[28].

О тебе я на фронте грущу,
И тебя после дней боевых
Я в глубоком тылу отыщу,
Если только останусь в живых»[29].

 «Разгоняет коптилочка тьму,
 Освещает мне путь для пера.
 Мы с тобою близки по письму,
 Мы с тобою, как брат и сестра».

«В войну часто переписывались незнакомые одинокие люди – солдаты, оставившие семью в оккупации, с девушками, заброшенными эвакуацией на Урал или в Сибирь. Девушек этих звали «заочницы». Порой такая переписка заканчивалась свадьбой»[30].

«Кто сказал, что надо бросить
 Песни на войне?
 После боя сердце просит
 Музыки вдвойне!»[31]

Что же касается писем, то почти в каждом из них встречаются слова о том, как радостно получать солдату весточку из дома, как поддерживает она его душевные силы, помогает и ободряет в бою. Но главное, подчеркивая искренность этих документов, многие фронтовики уже тогда считали, что в будущем именно по ним следует сверять свои душевные качества, чтобы поддерживать их на той нравственной высоте, которую достигли на войне, потому что под пулями не лгут, не лицемерят, не думают о том, как бы покрасивее высказаться.

«Кончится война, и совсем небезынтересно будет прочитать все эти письма, полученные на фронте, – писал 22 апреля 1943 г. пулеметчик Василий Пластинин. – И по ним сверить свою жизнь и жизнь своих друзей. Ведь сегодняшние дни, а теперь уже годы войны отличает невероятная людская искренность, что ли, обнаженные чувства, отсутствие фальши в отношениях между товарищами. И если кого-нибудь из них я увижу изменившимся, я предъявлю ему его собственное письмо и скажу: «Смотри, каким ты был»[32].

«Летописью боя» и «хроникой чувств» назвал в своих стихах фронтовые письма поэт Иосиф Уткин. Но этот образ с полным правом можно отнести также к поэзии и песенному фольклору военных лет, к дневникам и воспоминаниям фронтовиков, в которых нашли отражение социально-психологические аспекты истории Великой Отечественной войны.