Выхолощенная память
В конце 80-х — начале 90-х годов в московскую приёмную недавно созданного Общество «Мемориал» стали ежедневно приходить родственники репрессированных. Лично мне довелось выслушать сотни их семейных историй. Главным рефреном в них было сожаление об отсутствии в семье памяти о репрессиях. В «Мемориал» же эти люди пришли за помощью — вспомнить… Тогда я обратил внимание на одну особенность. Приходили потомки (дети и внуки) кого угодно — репрессированных комсомольских и партийных деятелей, советских хозяйственников, военных, деятелей науки и культуры, инженеров и учителей, раскулаченных и депортированных, даже дети рабочих. Не было среди приходящих в приёмную «Мемориала» только детей репрессированных священников. Всего лишь один-два внука пришло. Что наводило на грустную мысль — глубже всего процесс уничтожения семейной памяти сказался на священнослужителях — сословии, почти полностью уничтоженном к концу 1930-х гг.
До конца 1980-х гг. в лояльной советскому государству Русской православной церкви на память об антицерковных гонениях был наложен запрет. Возникает принципиально важный вопрос: как это официальное беспамятство отражалось на повседневной жизни церкви? В условиях, когда церковные иерархи отрицали существование ГУЛАГа и репрессий, направленных против церкви, не упоминали о них ни в богословских трудах, ни в проповедях, ни в общении с паствой, память о репрессиях переместилась в подполье. Помнить о гонениях стало уделом церковных диссидентов и маргиналов. Встаёт вопрос: извлечен ли из беспамятства сегодня церковью и верующими урок? В текстах, издающихся сегодня РПЦ в совершенно иных исторических условиях и посвященных недавнему прошлому, особо акцентируется внимание на примерах верности религиозным традициям. Эти тексты рассказывают о непрекращавшейся приходской жизни, о случаях сохранения церковных реликвий прихожанами разоренных церквей и т.п. Такие факты должны свидетельствовать о преемственности церковной жизни, в том числе, поколений верующих. Преемственность эта призвана оправдать то, что каноничность и само существование Московской патриархии были сохранены в годы гонений ценой компромиссов и унизительных уступок богоборческому государству. Сохранены, можно сказать, «в обмен» на забвение жертв, на смиренное молчание.. Встаёт вопрос, а была ли эта преемственность на самом деле?
Известно, что после эпохи Юлиана Отступника христианство во всей Римской империи укрепилось. История ранних христиан, приносивших себя в жертву ради веры, несла в себе огромную силу воздействия на людей и увеличивала число верующих. Мученическая гибель тысяч православных христиан в советской России имела обратный эффект, количество верующих постоянно уменьшалось. Замалчивание жертв играло здесь, надо полагать, не последнюю роль.
С изложенным выше проблемам так или иначе связаны школьные исследовательские работы, о которых я хочу рассказать. Работы старшеклассников написаны в рамках конкурса «Человек в истории. Россия — ХХ век», который ежегодно проводит «Мемориал», начиная с 1999 года по настоящее время[1]. Все эти годы я был экспертом конкурса по теме «Церковь (религия)». Мою экспертную оценку за эти годы получило около четырехсот работ, присланных из многих регионов России, в основном из отдаленных сёл и небольших городов. Почти все эти работы посвящены истории разрушенных или оскверненных храмов Русской православной церкви и судьбам репрессированных священников. Исследования основаны, в том числе, на работах с архивными документами, с семейной историей, а также на опросах односельчан, т.е. устной истории. У каждой работы есть руководитель — обычно родитель или учитель.
Основные респонденты авторов работ по истории — бабушки и дедушки. В то время, когда бабушки и дедушки участников первых десяти конкурсов (1999–2008 годы) сами были детьми, они могли быть реальными свидетелями разрушения и осквернения церквей в 1930-е годы. Бабушки и дедушки авторов работ, написанных в последние годы, могли только слышать рассказы своих родителей о церкви и репрессиях против верующих.
Во многих работах есть несколько повторяющихся из раза в раз особенностей, которые, с моей точки зрения, нуждаются в комментариях. Прежде всего, это скудость информации о последствиях разрушения церкви или использования церковного здания под другие нужды. В таких работах предстает картина пустоты, атмосфера отсутствия церковной и религиозной памяти, в которой жили советские люди на протяжении десятилетий. «Безбожные пятилетки», Большой террор и последующие антицерковные гонения сделали своё дело — религия ушла из жизни нескольких поколений советских людей.
Моё первоначальное отношение к таким работам, в которых присутствовала эта лакуна в 50 или даже более лет, было в каком-то смысле негативно. Я воспринимал эту лакуну как свидетельство слабости работы, как явный недочет, недоработку. Но поскольку многие работы приходят из одних и тех же мест и, написаны под руководством одних и тех же наставников, в чьей добросовестности и профессионализме нет оснований сомневаться, подозрения в слабости, неподготовленности и т.п. зачастую не находят подтверждения.
Уничтожение церкви на селе — это событие, которое не могло пройти незамеченным. Церковь в селе или небольшом городе — главное здание, и с архитектурной точки зрения, и с культурно-исторической. Обращает на себя внимание безличностность памяти об этом событии; дистанцированность от него. Исчезновение центра жизни на селе почти не вызывает рефлексий. Возникает предположение, что нежелание помнить детально и подробно обусловлено многолетним страхом, например, возмездия или репрессий, и/или стыдом за содеянное. Говоря языком психологов, мы имеем здесь дело с вытеснением травматического опыта.
В работе ученицы 11-го класса о Вознесенской церкви села Берёзовка (Пермская область) история храма заканчивается так: «В 1936 г. церковь закрыли и переделали её в Дом культуры, где располагалась библиотека, проводились концерты, спектакли»[2]. Оттуда же, то есть из заключительной части работы, мы узнаем, что в 1991 районный Совет народных депутатов принял решение вернуть здание храма верующим. Там же находим такое, может быть и наивное рассуждение: «Кто бы мог подумать, что духовное пристанище, в котором еще вчера служили обедню, где еще вчера водили к причастию детишек и воспевали Бога, станет местом проведения танцев, показов фильмов, спектаклей, концертов, библиотекой. Разговаривая с женщинами пожилого возраста, ставшими свидетелями тех событий, я заметила, что им больно говорить об этом. Я сама помню, как нас в детском саду водили сюда на спектакли… С течением времени подавляющая часть населения не только нашего района, но и страны видели в церкви что-то запретное, ненужное, вредное обществу. Советское государство сумело выкорчевать из сознания многих людей чувства уважения к верующим...»[3].
Другое наблюдение — в целом равнодушное отношение к исчезновению церковной жизни, которая существовала много веков. Респонденты, в отличие от автора процитированной работы, не высказывают сожалений, не говорят, что разрушение веры привело к пагубным последствиям. Как правило, они ограничиваются перечислением утилитарных способов использования бывших церковных зданий. Любые подробности здесь — лишь подчеркивают эту пустоту.
Ученица 11 класса из села Борки Новгородской области рассказывает о судьбе двух церквей — деревянной, построенной в XVII веке, и каменной, построенной в XVIII веке и перестроенной в XIX:
«Сначала в деревянной церкви местные власти хотели устроить клуб, но она была слишком ветхая и не выдержала бы танцев. Во время оккупации немцы в деревянной церкви устроили столовую, а в каменной склад боеприпасов. Потом там укрывали лошадей и укрывались сами. На колокольне сидел немецкий снайпер, и он был сбит прямой наводкой из артиллерийского орудия прямо вместе с колокольней. Когда нашим войскам понадобилась переправа для танков, то командование приняло решение разобрать каменную церковь. Дело было сделано, но переправа не понадобилась: танки переправились в другом месте. Некоторое время после войны жители, вернувшиеся из эвакуации, разбирали бревна, доски, кирпичи, остатки церковных зданий»[4].
В работе, посвященной церкви села Шестаково (Кемеровская область), ученица 9-го класса также приводит сведения, относящиеся к периоду «после» закрытия. Она пишет:
«В 1934 году Шестаковская церковь была закрыта, колокола сняты. Церковная утварь была растащена, а здание церкви использовали для засыпки и хранения зерна… В начале 1960-х гг. здание церкви перестроили… и бывшая церковь стала сельским клубом. Кинофильмы показывали, молодежные танцы устраивали,.. молодежь спиртное приносила, распивали, курили. 21 февраля 1991 года здание клуба сгорело после ночного празднования Дня защитника отечества. Сгорела церковь от непогашенной сигареты… А там, где стояла церковь, вырос высокий бурьян. Все что осталось от церкви Архистрата [Архистратига — Б.Б.] Михаила — это два деревянных креста и часть колонны алтаря, которые хранятся в кабинете истории шестаковской школы. Да еще фотография тракториста, где на заднем плане видно здание церкви»[5].
«История» периода безверия укладывается, как правило, в несколько строк. Максимум — в один-два абзаца. Чем ближе к середине века подходит исследование, тем более обращает на себя внимание приблизительность получаемых юным исследователем сведений. И здесь — еще одно наблюдение: слишком часто встречается полное отсутствие информации о том, что стало с верующими, куда делась их вера, как могут они жить без молитвы и соблюдение обрядов, без книг, икон, наконец, без церковных праздников. Проблема эта становится понятной и некоторым из юных исследователей:
«Я всё думаю, почему селеченцы на этот раз позволили совершить святотатство над святынями? Ведь тут же стояли родители своих детей, которые кромсали церковные памятники — колокола, иконы, кресты? Почему разрешили своим детям совершить это кощунство? Ведь все они в разное время совершали в церкви церемонии: обряды венчания, отпевания умерших и т.д. Думается, что за годы безбожья молодые люди, если не все, то многие из их стали атеистами, ведь им в школе с малых лет внушали, что никакого Бога нет, что это выдумки церковников и т.д. Да что говорить о молодых, когда в разрушении памятников принимали непосредственное участие отцы этих же молодых людей»[6].
Чаще всего все сведения о репрессированном священнике обрываются в момент его смерти (расстрела). Как будто не было у священника паствы, родных, соседей. О том, что заменило жителям, в том числе бывшим прихожанам, храм, продолжалось ли в каких-то проявлениях исповедование веры, мы не узнаём. Вполне вероятно, респонденты юных интервьюеров,беседуя с более опытными, профессиональными исследователями, дали бы более подробную картину жизни в условиях невозможности участия в богослужениях, вне церкви, вне веры, Или, наоборот, в условиях сохранения признаков веры — иконы в красном углу избы, домашние молитвы, отмечание хотя бы двунадесятых праздников и, конечно, Пасхи. Хотя какие-то подробности юные исследователи все же добыли.
Две ученицы 8-го класса из Костромской области пытались узнать о проживавших в селах их района священниках. Почти ничего узнать про них авторы так и не смогли, несмотря на желание окружающих помочь. Всё, что односельчане помнят — что священник (отец Василий) был порядочным и ученым человеком. Одна из респондентов вспоминает, что он произносил душевные проповеди и пользовался авторитетом на селе, и что арестовали его, наверное, в 1930-е гг. Когда в другом селе при расспросах о другом исчезнувшем в годы гонений священнике девочки спрашивают о нем у его родной дочери, она говорит им: «Я ведь детям своим про отца ничего не говорила, скрывала, а потом в 1989 г. выдали мне справку»[7].
Я говорю о работах, авторы оказались в каком-то смысле в информационном вакууме. Таких работ большинство. Ни родители, ни учитель, ни местный священник (если таковой был рядом), ни земляки не смогли ничего рассказать о том, что произошло с «бывшими веруюшими» после прекращения церковной жизни в их населенном пункте. Симптоматично, что взрослые наставники школьников явно не понимают того, сколь вопиюще выглядит это белое пятно длиной в 50-60 лет. Школьники же просто «воспроизводят пустоту», не умея её заполнить. Эти пустоты могли бы быть заполнены свидетельствами либо отречения от веры, соучастия в уничтожении церкви, либо тайной религиозной жизни, сохранения традиций. Именно об отсутствии второго и говорят многие школьные работы.
Однако в некоторых школьных работах, достаточно редких, встречаются рассказы со страшными подробностями. Этим исследователям повезло найти респондентов, которые помнят. Например, рассказ ученика 11-го класса о храме и священнике из села Украинка Омской области:
«В конце 1931 года объявляется о высылке из Украинки гражданина Медведева, последнего в истории нашего села священнослужителя…. У него была жена и дети. После его высылки им предоставили «шанс» избежать подобной участи. Для этого они должны были через только что созданную районную газету «Знамя» отказаться от главы семьи. Им не осталось ничего, как выполнить это требование. Иннокентия Медведева выслали из села, семью оставили в покое. Сейчас в Украинке проживают его потомки во втором поколении. Последнее, что известно об Иннокентии Медведеве членам его семьи — это то, что он участвовал в Великой отечественной войне»[8].
История же осквернения и уничтожения храма такова:
«Сперва был сброшен крест. Все иконы были вынесены… Оставшиеся ризы были самостоятельно присвоены и использованы в личном хозяйстве. Так, один из крестьян перекроил ризу на штаны, у которых сзади был большой крест из желтой парчи… В 1936 году у церкви был срезан колокол. В самом здании все сцены из Библии на стенах были замазаны черной краской. Со второй половины 30-х годов она является сельским клубом… Клуб, по рассказам старожилов, был очень хорошим…. В 1953 году ночью, после одного из танцевальных вечеров, в здании сельского клуба начинается пожар. Старый пол рассохся, и под ним скопилось большое количество шелухи от семечек. Брошенный под пол окурок, как считают жители, послужил причиной возгорания… Через какое-то время после пожара остатки стен были использованы в качестве дров в сельской кочегарке»[9].
И тут мы подходим к ключевому вопросу: что есть память о репрессиях против церкви? Только ли история арестов, расстрелов, уничтожения? Или эта память должна включать в себя и то, что было потом, после репрессий?
Проблема сохранения памяти о репрессиях против церкви — только часть более широкой проблемы сохранения памяти о репрессиях советской эпохи, памяти о ГУЛАГе. Эта память долгие годы у подавляющего большинства советских людей если и была, то глубоко спрятана. И в результате у многих вообще стерлась. Что касается информации о годах репрессий и о ГУЛАГе, полученной в годы Перестройки и позднее, то эта информация не задевала, лично не касалась. Кто-то там арестовал, пытал, убил, замучил, кто-то там осквернил, разрушил… Память замещена суммой сведений. Но в ней нет места грузу личной ответственности, личной сопричастности недавним преступлениям государства, в том числе, против веры.
Более того, такое «молчание о прошлом» может быть и «заинтересованным молчанием», молчанием тех местных жителей, кто был заинтересован в разорении и уничтожении церкви. В работе учениц 11 класса из г. Вычуга Ивановской области находим такое свидетельство:
«Представляют интерес мотивы действий тех людей, которые разрушали эту церковь. Совсем недавно нам стало известно, что некоторые из них были в этом непосредственно заинтересованы. По словам Д***[в работе имя приведено полностью — Б.Б.], его отцу, работавшему тогда на фабрике Шагова электриком и тоже принимавшему участие в этих событиях, было предложено из полученного кирпича построить себе жильё. Из церковного кирпича в 1958 году и были построены дома № 1 и № 5 по улице 1-й Свердловской. Вообще в этом случае власти, что называется, пустили дело на самотёк: часть кирпича была откровенно разворована, часть — распродана местным жителям теми, кто разрушал церковь»[10].
Итак, большинство школьных исследований на религиозные темы, которые подразумевают охват всего ХХ века, содержат временную лакуну — с середины 1930-х годов до конца 1980-х. Стирается из коллективной памяти даже имя последнего священника. Если место разрушенного храма стоит пустое, то его обходят стороной, понимая, что произошло что-то неправильное, плохое, жестокое. Чтобы жить рядом, надо это «ужасное» вытеснить из своего сознания, из памяти, из повседневной жизни.
В последние годы количество работ по теме «Истории церкви» снизилось примерно вдвое. На снижение количества работ влияют и естественные причины, такие как смерть возможных респондентов, помнивших эпоху гонений, а также нежелание следующих поколений вспоминать теперь уже время «безверия». Я не читал ни одной работы, где бы, к примеру, местный батюшка помог, подсказал исследователю прояснить, «заполнить» временную лакуну от разорения храма до его восстановления.
История религиозной жизни России в 20 веке представляет собой картину последовательного забвения. Сначала в 20-30-годы подавляющее большинство россиян отказались от церковной традиции и забыли ее. Затем несколько десятилетий прикладывали усилия, чтобы забыть и не вспоминать жестокие гонения на церковь и верующих. А позже стремятся забыть и полвека безверия. И каждому из этих последовательных забвений находятся оправдания, объяснения.
Классический пример такого самооправдания можно найти в работе школьницы города Лихославль Тверской области, ученицы 10 класса Дарьи Комоловой. Речь в ее работе идет о церкви Успения Пресвятой Богородицы. После закрытия храма здание использовалось по-разному. В бывшей церкви какое-то время располагался клуб, во время войны там размещался музей, затем склад для горюче-смазочных материалов. Автор приводит воспоминания Бруцкой Лидии Николаевны:
«Райком партии направил меня в 1958 году директором на Лихославльскую инкубаторную станцию. До меня она уже действовала в здании церкви. В здании уже не было ни икон, ни другой церковной утвари, а про роспись стен я и не думала, не помню, чтобы она была. Может быть, её смыли, ведь до станции, в помещении церкви, если мне не изменяет память, был клуб, а до этого, помню, как с колокольни с парашютами прыгали, я тогда училась в классе 6, но мы с ребятами с улицы бегали смотреть, нам ведь всё интересно было… В те годы в каждом колхозе был свой птичник, а задача нашей станции была снабжать все колхозы цыплятами. На первом этаже церкви были установлены пятиярусные машины «Прогресс» они были тогда самыми современными. В эти машины мы закладывали яйца. Были и утиные, и куриные, в целом около трёх тысяч. Мы, работники станции, никогда не задумывались, что выращиваем цыплят в Божьем храме, это сейчас в храм хожу и удивляюсь, как мы работали: вокруг птичий помёт, запах, испарения, от которых осыпалась краска с фресок»[11].
Прервем на время воспоминания Бруцкой и приведу очень важную, на мой взгляд, ремарку автора работы, не попавшую в публикацию в сборнике:
«Я разговаривала со многими женщинами, которые сейчас постоянно ходят на службу, для большинства из них неожиданностью стало моё сообщение о размещение инкубатора в храме».
Из работы мы узнаем, что в пятидесятых годах была разрушена гордость церкви — сладкозвучная колокольня. По рассказам старожилов, храм пытались взорвать 3-4 раза, но ничего не вышло. Кладка была очень прочной.
В 70-е годы Министерство культуры СССР решило разместить в здании церкви всесоюзный научно-реставрационный комбинат, но узнав, что оно использовалось под инкубатор, отказалось от своей затеи. Впоследствии церковь превратили в склады. После — это здание РАЙПО, наполненное горами торфа и мусора, было брошено «из-за ветхости». Так года три церковь Успения Пресвятой Богородицы находилась в ужасном состоянии, без окон и дверей. В 1988 году руины облюбовала бесприютная молодежь. Устроили там ночлежку. Костёр разводили в самом здании. Удивительно, как они его не сожгли. Но вернемся к прерванному рассказу Бруцкой:
«Когда наш район объединили с Толмачёвским, то на базе их инкубаторной станции был открыт откормочный цех, где выращивали цыплят на заказ. Так как я была начальником инкубационной станции, то нередко я сама возила их продукцию в Москву, особенно когда работал съезд партии. Мы очень гордились, ведь нашими курами кормили депутатов и первых лиц страны. Свою продукцию мы отправляли и в Кремль, на стол членов Политбюро»[12].
На этом «духоподъемной» цитате я хотел бы закончить.
Укажу лишь еще раз на использованный мной материал из работ старшеклассников. Источник этот — несколько сот работ — содержит ценнейший, на мой взгляд, исторический материал, которым, я уверен, обязательно должны воспользоваться историки церкви.
Статья впервые опубликована под названием «Антицерковные гонения (1917 –1980-е гг.) и их последствия в исследованиях российских школьников» в книге «Конфессиональная политика советского государства в 1920-1950-е годы», выпущенной издательством «Росспэн» в 2019 году. В настоящей редакции статья была незначительно сокращена.
[1] Всего за эти годы в «Мемориал» поступило свыше 40 тыс. работ.
[2] Стругова Светлана. Вознесенская церковь с. Березовка Пермской области от основания до наших дней. 2001 г. С. 13.: Архив школьного конкурса «Человек в истории. Россия ХХ век». Междунароный Мемориал.
[3] Там же. С. 13–14.
[4] Аканжалы Ирина.История церкви Борковского погоста. 2002 г. С. 6. : Архив школьного конкурса…
[5] Сантьева Лариса. Судьба сельской церкви. 2001 г. С. 9–10. : Архив школьного конкурса…
[6] Сычёва Ирина. Селечинская Покровская церковь (Краткая история в ХХ в.). 2005 г. С. 16. Архив школьного конкурса….
[7] Комаричева Оксана, Ямщикова Наталья. История священнослужителей сел Ильино, Никольское, Большая Кузьминка. 2001 г. С. 8–9. : Архив школьного конкурса…
[8] Финк Александр. Невозможно вытеснть церковь из общества. 2002 г. С. 9–10. : Архив школьного конкурса…
[9] Там же. С. 10–11.
[10] Перекладова Кристина, Титова Светлана. Забытый храм: Никольская церковь села Новая Гольчиха. 2004 г. С.19–20. Архив школьного конкурса…
[11] Дарья Камолова. История церкви Успения Пресвятой Богородицы и судьба ее священика // Простые истории. История России ХХ века глазами школьников.: Сборник работ лауреатов Всероссийского конкурся исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия — ХХ век» 2018 года. М., Мемориал: 2018. С. 29.
[12] Там же. С. 29.
