«Важно, чтобы ребенок ощущал себя во времени, чувствовал себя его частью»
– Что дает вам работа с «материалом» – мемуарами, исследованиями при создании художественного текста? Когда писали книгу про Зулейху, когда работаете над новой повестью.
– Ощущение времени, о котором пишешь, – это, наверное, самое главное. Читаешь сотню работ, а используешь в итоге одну или две, но если не прочитаешь остальные девяносто девять, это будет заметно в тексте.
– Знакомство с материалом придает правдивость написанному?
– Да. Историческая достоверность может быть, на мой взгляд, нескольких уровней. Есть предметная достоверность: во что одевались, что ели, какие картины вешали на стены, что читали; ее достичь легче всего – достаточно тщательно «проштудировать матчасть». Есть – психологическая: о чем мечтали, чего боялись, чем вдохновлялись; нарисовать достоверный психологический портрет даже современника – довольно сложно, а человека, жившего пятьдесят или сто лет назад, – сложно вдвойне. Наконец, есть – драматургическая (и это высший пилотаж): о чем и как спорили, как реагировали на события…Так вот, чтение мемуаров и хороших научных работ дает ощущение всего этого: как люди могли говорить, отзываться на слова и поступки друг друга, чем дышали… Многое черпаю в мемуарах, что-то – в хороших научных работах: диссертации – прекрасный источник, читаю многое из того, что выходило по интересующей меня теме в последние годы (сейчас, кстати, через интернет все очень удобно заказывать). В одном из интервью Марины Степновой, где она рассказывает о написании своих знаменитых «Женщин Лазаря», я наткнулась на вот такое ее размышление: у писателя иногда бывает чувство определенного времени – определенного исторического периода; про эти десять, двадцать или сто лет ты многое понимаешь и чувствуешь, а шагни по шкале времени на десятилетие вперед или назад – и это ощущение пропадет. Я с ней согласна. К примеру, о современности писать не очень получается. Мне безумно интересно в раннем советском периоде – в 1920–1930-е годы.
– А вы хотели бы оказаться в том периоде – или вам интересно только смотреть туда?
– Жить в том времени не хотела бы – только изучать и наблюдать со стороны, ни в коем случае, не погружаясь туда. Меня вполне устраивает мое время, более того: я очень рада, что родилась именно в конце семидесятых и к началу эпохи глобализации и всепроникающего интернета подошла уже взрослой и сформировавшейся, но все-таки еще молодой.
– В вашей первой книге переплетена история и литература – «быль» и «вымысел». Были для вас какие-то ориентиры (отечественные, зарубежные), когда вы писали историю о Зулейхе?
– Точки соприкосновения были с кинематографом – ведь Зулейха рождалась как сценарий. Прежде всего, это фильм Сергея Эйзенштейна «Бежин луг» – история о раскулачивании и начале коллективизации в тех самых местах, которые описал Тургенев в своем произведении. Сама кинокартина была в годы войны утрачена, к сожалению, от нее сохранились немногие кадры и фотографии. По ним воссоздали историю – смонтировали фоторяд, наложили музыку; получилась двадцатиминутная фотоистория – ее можно посмотреть в интернете и составить представление о том, каким мог быть этот мощнейший фильм Эйзенштейна; возможно, он стал бы лучшим из его работ. Сценарий к фильму написан Александром Ржешевским. Это так называемый «эмоциональный сценарий»: автор не просто описывает происходящее на экране, но и пытается заложить в текст – через особый яркий язык, передачу мыслей героев, сопровождающей визуальный ряд музыки – всю палитру эмоций, которые должен испытывать зритель. От чтения этого сценария у меня временами мурашки по коже бегали… Много раз пересматривала «Землю» Довженко.
– У вас сразу были эти кино-ориентиры, камертоны?
– Сразу. Уже по первым страницам сценария Ржешевского было видно, что это совершенно безумный и при этом – гениальный текст; что писал человек не нашего времени – у него такой восторг перед происходящим. Вначале ты всем этим заражаешься, а потом – ужасаешься. Дети отказываются от родителей; убийства совершаются легко, между делом; председатель колхоза (мощная женщина с пышной грудью, эдакая колхозная Богоматерь) забирает новорожденного младенца из семьи кулаков, и ребенок тотчас начинает пить ее молоко, словно признавая новую власть… Красивые, но страшные образы – на протяжении всего сценария. Время так и выплескивается на каждой странице.
– В одном интервью вы говорите, что в рассказах вашей бабушки о жизни в Сибири не было горечи, а скорее, что-то светлое, даже радостное. Поэтому и ваша героиня Зулейха «недавно вдруг поняла: хорошо, что судьба забросила ее сюда. Ютится она в казенной лазаретной каморке, живет среди неродных по крови людей, разговаривает на неродном языке, охотится, как мужик, работает за троих, а ей – хорошо. Не то чтобы счастлива, нет. Но – хорошо». Часто ли встречалось вам похожее ощущение в мемуарах и документах: что им хорошо, они себя нашли в новой реальности?
– Ни разу. Но я же писала художественное произведение. В дневниках и мемуарах можно прочитать только о надежде, которая поддерживала людей. Кстати, недавно «Мемориал» издал дневник российского немца Дмитрия Бергмана, который в сентябре 1941-го был депортирован вместе с семьей из Поволжья. Книга называется «Путь в один конец». В ней – тот же мотив: очень больной человек долго надеется, что вот-вот станет лучше; что он и его жена будут хорошо работать, исполнят свой долг, и станет лучше… Так продолжается много месяцев – до тех пор, пока он не умирает. Но чтобы человек признавался, что он счастлив, – нет, такого не встречала.
– А почему главной героине вашей книги хорошо? Вы решили сделать ей подарок за предыдущую нелегкую жизнь? Хотя это типичная жизнь для ее круга.
– Она преодолела мифологическое сознание, стала другим человеком, вытащила себя из архаичного мира в мир современности, в какой-то мере – переломила свою судьбу. То маленькое горькое счастье, которое она обретает в конце – да, если угодно, пусть будет награда от автора.
– Зулейха – ваша любимая героиня, или вы всех «положительных» персонажей любите?
– И отрицательных люблю, конечно.
– И Горелова?
– Черными красками писать не трудно – получается ярко и четко. Такой персонаж – как ребенок, который не требует много внимания матери, и она ему за это благодарна. Горелов писался легко, я ему за это признательна. Да, люблю всех героев. Очень люблю Упыриху. Кому-то она не понравилась, кто-то посчитал даже, что это очернение образа татарской матери. А мне кажется, она прекрасна как мать: так страстно любит сына, так его поддерживает – до седых волос, всю жизнь свою кладет во имя его счастья.
– Работая над книгой, вы изучали большую историю через историю семьи, воспоминания, исследования. В чем изменила вас первая книга?
– Главный урок – это ответственность перед читателями, которую я совершенно не осознавала во время создания текста. Для меня написание «Зулейхи» было в какой-то мере даже игрой: очень хотелось написать хоть один роман, и я писала его, совершенно не заботясь, будут ли его читать, как воспримут, да и литература ли это вообще…
Это было огромное удовольствие. Счастье незнания. А когда роман вышел, и его стали читать – только тогда вдруг осознала ответственность за написанное. Кто-то увидел в Зулейхе свою бабушку, точно так же сосланную в Сибирь из родной деревни; ну хорошо, ладно, я тоже частично видела в ней свою бабушку. Кто-то увидел в Игнатове своего дедушку, он точно так же работал на поселении комендантом… Думать обо всех этих «рифмах» и одновременно писать – невозможно. Если бы знала обо всем этом заранее, никогда бы не дописала до конца – груз ответственности придавил бы. Поэтому самый главный мой урок – ответственность автора за написанный текст.
– А были у вас какие-то личные открытия?
– Не предполагала, что книга вызовет интерес за рубежом – считала, что история раскулаченной татарки будет интересна только в России. Но на сегодняшний день роман хотят перевести больше чем на 20 языков, включая даже фарси. Уже подержала в руках финское и сербское издание «Зулейхи», в феврале выйдет немецкий перевод, в ближайшее время голландский и китайский. Почему за рубежом интересна эта история? Возможно, благодаря человеческой линии: психологическое было для меня в тексте интереснее, чем политическое.
– Вы написали историю про Зулейху, и дальше она ведет вас в большой мир – вы ездите на встречи с читателями, презентации.
– Да, я ей за это признательна. Хотя и прежде я довольно много ездила – в командировки: работала в иностранной компании. Но ездить вместе с «Зулейхой», несомненно, приятнее.
– Изменилось ли ваше самоощущение после «Зулейхи»?
– Мне сложно об этом рефлексировать. Недавно была церемония «Большой книги», я «болела» за всех, кто попал в список лауреатов: и за Леонида Юзефовича, и за Людмилу Евгеньевну Улицкую, и за Евгения Водолазкина…И за Алексея Иванова, который в этом году премию не получил. Премии были вручены, и я испытала большое облегчение: словно замкнулся круг, и жизнь пошла дальше, вперед.
– Чему учит автора большая история и малые истории?
– Себя начинаешь лучше ощущать на шкале времени. Больше ценишь свое время, своих современников. Видишь, как изменилась жизнь: по сравнению с 1930-ми, к примеру. Сегодня у нас – совершенно иной уровень проблем. Вначале я думала даже строить «Зулейху» на истории ее правнучки, нашей современницы, чтобы показать контраст двух эпох, разницу уровня проблем тогда и сейчас.
– Как, вам кажется, надо учить детей и подростков истории? Как вы «учите истории» своего ребенка?
– У меня остались самые теплые воспоминания о нашем школьном учителе истории, Владимире Владимировиче Ленском. Самое главное в преподавании любого предмета, мне кажется, это страсть педагога. Через нее рождается и любовь учеников к предмету – не важно, литература это, астрономия или ОБЖ. Наш учитель истории прекрасно объяснял все периоды: первобытный, историю Древнего мира, Средних веков, современную… Но страсть питал к новой истории – истории Советского Союза. И мы заразились от него. Он был энтузиаст, преподавал по методу опорных сигналов Шаталова. Весь материал составлял сам, а учебник валялся где-то дома, мы даже не помнили, как он выглядит. С тех пор история советской России, – самое интересное для меня.
Что же касается истории в родительском доме, то мне кажется важным, чтобы ребенок ощущал себя во времени, чувствовал себя его частью. Для нашей девочки – ей сейчас двенадцать – мы нарисовали на стене две шкалы времени – длинные, в несколько метров. Одна шкала – мировая история; есть на ней и год рождения дочки, и наши с мужем. Вторая – история России. Дочка раньше часто пользовалась этой шкалой, сейчас – только, когда ей необходимо себя проверить, потому что многие даты уже помнит наизусть. Она знает исторические даты лучше, чем я. А еще у нее над кроватью висит наша родословная. Там не только имена, но и фотографии. Это тоже помогает ощутить время, привязать историю своей семьи к большой истории: в какие годы прабабушка была раскулачена, когда прадедушка в Туркестане беспризорником болтался… В разговорах о семье и предыдущих поколениях не должно быть запретных тем, по-моему. Дочка спрашивает нас обо всем, что ее интересует, и мы стараемся доступно объяснять, рассказывать. А еще мы показываем ей хорошие исторические фильмы.
– До какого колена вы знаете своих предков?
– По моей линии мы проследили до 1804 года. Со стороны мужа история семьи известна примерно до того же времени.
– Вы в архивы обращались, готовя родословную?
– Муж искал по архивам. А мне повезло больше – поисками занимались мой отец и тетя, мне достался уже готовый файл с именами.
