«Кантград»

Анастасия Патлай, режиссер

Варвара Склез: Настя, расскажи, пожалуйста, немного о предыстории проекта.

Анастасия Патлай: В декабре прошлого года мне позвонил Миша Колчин, мой однокурсник по мастерской Разбежкиной, и сказал, что у него есть потрясающий материал. Мы встретились, и он рассказал о своей поездке в Калининград. Для нас всех оказалось новостью, что на протяжении нескольких лет после войны в Кенигсберге (позже – в Калининграде) параллельно с советскими переселенцами жили немцы.

В феврале Миша поехал туда в экспедицию, и мы с драматургом Наной Гринштейн тоже приехали на несколько дней. В марте у нас уже был готов первый вариант пьесы, хотя работа над ней продолжалась и во время репетиций. Была сложность, связанная с тем, что там огромное количество материала, и все кажется очень ценным. В театре должна быть история, человек, которому ты сопереживаешь. Но было бы обидно ограничиваться историей только одного человека. Проявления ненависти, сочувствия, любви и дружбы настолько разнообразны, что все время возникали опасения упустить масштаб событий.

Во время читки на фестивале «Охоте за реальностью» в Театре.doc мы почувствовали, как легко допустить какой-то «перекос» в этой теме. Модератор обсуждения, Елена Гремина, заметила, что у нас получился спектакль – обвинение русских, не учитывающий их тяжелый опыт войны. Этот разговор заставил нас задуматься о необходимости очень внимательного, взвешенного отношения к материалу.

ВС: А как появился персонаж Канта?

АП: Мы поняли, что именно Кант выступить в роли примиряющей фигуры, потому что он удален на необходимую дистанцию и от нас, и от Второй мировой войны. Нас заинтересовала его работа «К вечному миру», а также тот факт, что он никогда не выезжал за пределы Кенигсберга. Нам удалось встретиться с Василием Жарковым, и он очень много нам рассказал об этом тексте. Мы узнали, что эта работа вообще не была воспринята современниками Канта, считалась плодом воображения старого маразматика. И что сегодня эта работа считается политологами основой современного европейского геополитического устройства.

Во время нашей поездки в Калининград, мы всюду обнаруживали его следы. Кант там – это «наше все». При этом в городе есть известная сложность с идентичностью, связанная как с прошлым региона, так и с его положением анклава.

ВС: Расскажи еще о вашем впечатлении от Калининграда, от встреч с разными людьми.

АП: Миша познакомил нас с Инессой Наталич, которая проделала уникальную работу в своем селе и практически своими руками восстановила старую немецкую школу, сделала там музей. Она опросила стариков об их первых годах жизни после переезда, установила множество контактов с немцами, которые раньше жили в этой деревне. Они привозили ей аутентичные вещи, связанные конкретно с этой – и вообще с немецкой школой. На этом маленьком участке она знает все: как была устроена немецкая система образования, как сидели в классе дети, как вел себя учитель, что задавалось на дом.

Мы также познакомились с женщиной, которую выселяли из немецкого дома, где она прожила 40 лет. Нас познакомила Татьяна Поломодова, которая защищала ее в этом деле. В первом варианте пьесы у нас был современный «слой», и эта история там была. Эта женщина очень тяжело переживала переезд. Буквально в то же время у нее умер отец. Нас поразило, насколько важными для нее оказались повседневные вещи, связанные с этим домом: его толстые стены, немецкая печь, старые яблони, качели. Через ее судьбу стало понятно, что прошлое никуда не делось. Для современных людей, которые уже не думают ни о каком конфликте, вдруг становится ценным представление о немецком характере, о добротном немецком доме.

С другой стороны, в Калининграде и области есть аллеи-дороги с высокими старыми деревьями, которые местные жители называют «последними солдатами Вермахта». Считается, что аварии на дороге случаются по их вине. Несмотря на то, что война давно кончилась, а немцы и русские постоянно ездят друг к другу, оказалось, что и через 70 лет знаки этого непережитого прошлого все еще сохраняются в языке, в быту.

ВС: Несмотря на гуманистический пафос, спектакль рассказывает об очень тяжелых вещах. При этом, как это точно заметил Валера Золотухин во время одного из обсуждений, это не тот театр, который стремится вызвать у зрителя эмоциональное потрясение. Почему для тебя было важно рассказать эту историю сдержанно?

АП: Эмоциональная сдержанность, на мой взгляд, это и этическое и эстетическое требование в обращении с документальным материалом, особенно, в нашем спектакле, где документальные части рассказа сменяются вымышленными. Вымышленные части в нашем случае больше нуждаются в «разыгрывании», тем более что в них действует двойственный персонаж Краузе/Кант, сконструированный драматургом. И на самом деле, ценность этого персонажа для всей пьесы, ее пафоса тем выше, чем более зритель сумеет оценить искусственность и изящество этого конструкта. Документальные части, напротив, нуждаются в усилении «документальности» (в акценте на документальной природе текста), что и достигается некоторой, на первый взгляд, сухой манерой актерской игры. Иначе зритель перестает различать документальное и вымышленное, ландшафт пьесы для него выравнивается, и достоверность документального рассказа перестает быть некой особой ценностью.

С другой стороны, наша цель ведь не просто предъявить зрителю очередную порцию человеческих страданий. Мы, во-первых, знакомим его с до сих пор почти скрытой от нас частью послевоенной истории, в которой мы обнаружили – и хотим обратить на это внимание зрителей – уникальный (как минимум, редкий) случай, когда на довольно длинном временном отрезке бывшие враги, маркированные итогами войны как «победители» и «побежденные», да еще и носители разных языков и культур, были вынуждены сосуществовать в едином пространстве, в единой для всех бытовой ситуации. Эта история со-жительства развивалась от резкого неприятия, настороженности, страха к взаимовыручке и жертвенности, которые, в частности, мы наблюдаем у наших героинь: русской – Коркиной и немки – Кляйн. Их нарративы, разворачивающиеся параллельно, а иногда и перпендикулярно друг другу, требуют зрительского внимания и анализа. Кроме того, зрителю еще нужно успевать «переваривать» довольно сложные сентенции Канта и следить за нарративом вымышленного героя – Краузе – спятившего на почве войны старика-немца. В общем, спектакль поручает зрителю такое количество аналитической работы, что перегружать его еще и «эмоциональным потрясением» было бы жестоко. Но если серьезно, излишняя эмоциональность могла бы отвлечь от главного хода мысли – заложниками и жертвами политики и ее уродливых гримас – войн – являются в равной мере все. Спасение же – в сострадании и философии, которые тоже могут привести нас и в тюрьму, и к аутодафе, но с ними как-то легче.

Нана Гринштейн, драматург

Варвара Склез: Нана, расскажите, пожалуйста, про ваше впечатление от документов, с которыми вы работали? Чем они вас заинтересовали?

Нана Гринштейн: Я вообще не предполагала, что подобные документы существуют. Мы все знали что-то о Калининграде и Кенигсберге, все понимали, что там произошло, но не понимали, как. И никто как будто бы даже не задумывался об этом периоде сосуществования советских переселенцев и немецкого населения. Нам не приходило в голову, что там не было – и не могло быть – моментальных изменений. Меня потряс сам факт, что эти документы сохранились и эта устная история до нас дошла. Тем более оказалось, что этого так много, что на историческом факультете Калининградского университета была проделана огромная работа под руководством Юрия Владимировича Костяшова. Этот труд вызвал у меня глубочайшее уважение.

И, конечно, реалии, о которых я узнала. Мы можем представлять себе годы войны, конечно, не эмоции тех людей – это невозможно для людей, живущих в мирное время и в мирных местах – а фактуру. Но есть какие-то детали, которые невозможно себе представить. В этом, конечно, всегда ценность документа: он дает детали, которые делают это настоящим. Это было что-то вроде диалога с людьми, встретиться с которыми уже нельзя. Мне удалось с ними встретиться таким образом, и это меня очень заинтересовало, я сразу почувствовала, что это мне нужно.

ВС: Работали ли вы раньше с такими документами? Что оказалось для вас интересным в этом типе источников?

НГ: Я никогда не работала с подобными документами. Обычно это был традиционный вербатим: интервьюирование проводилось непосредственно для того, чтобы затем сделать театральную постановку. У меня был опыт работы с военными письмами того же периода в рамках проекта Жени Беркович «Реальная война». Но письма – это литературная форма. Уникальность же этого материала заключалась в том, что он зафиксировал устную речь со всеми ее характеристиками. Именно тщательность расшифровки позволила мне услышать эти голоса. Интересным было, что интервьюеры задавали всем людям примерно одни и те же вопросы. Если бы я сама собирала материал, возможно, я бы искала к каждому свой подход и задавала бы разные вопросы. Но эта унификация дала свой интересный эффект: удалось сделать срез жизни того времени. Каждое интервью, так или иначе, раскрывало большую часть тем, которые на тот момент присутствовали в жизни людей.

С этим материалом есть определенная сложность – его очень много, и он весь потрясающий и по содержанию, и по эмоциональному заряду. Мы с Настей много говорили, что очень трудно делать выбор. Мы понимали, что в пьесу войдет в лучшем случае пятая часть материала. Но мы очень старались сохранить как можно больше деталей, которые бы характеризовали время. Почти сразу в этом материале появились герои, которые показались нам самыми интересными. Было еще несколько героев – но нельзя объять необъятное. Хотя их истории меня до сих пор не оставляют.

ВС: Расскажите, пожалуйста, о героях пьесы. Какие документы вошли в их истории?

НГ: В пьесе есть небольшая часть вымысла. Под вымыслом я имею в виду несколько написанных сцен, создающих документально-игровой ритм пьесы. И есть документальный материал, который мы взяли фактически каким он был, слегка насытив его реалиями из других интервью – теми, которые вполне могли быть частью жизни выбранных героев. Эти герои – Екатерина Коркина и Эмма (в нашей версии – Эмма Кляйн, хотя на самом деле ее звали иначе). Конечно, мы сразу зацепились за Кляйн, потому что она – немка, которой удалось остаться в Калининграде, а это очень редкий случай. Оказалось, что после выселения в 1951-м году в городе удалось остаться буквально считанным немцам. И всем им приходилось скрывать, что они немцы, либо вообще находиться вне закона, что в то время было, конечно, очень тяжело. Среди них были и дети, и взрослые. К сожалению, браки, которые были заключены в этот короткий период, в основном распались: немцы не могли остаться в Калининграде, а русские – уехать в Германию. Конечно, это был уникальный материал. У нас было очень полное интервью, рассказывающее о жизни этой замечательной женщины, которая смогла остаться на родине.

Вторая героиня заинтересовала нас, прежде всего, тем, что оказавшись в Калининграде (тогда еще – Кенигсберге), она, как и многие другие советские переселенцы, преодолев в себе неприятие к врагу, прониклась сочувствием к немецкому населению, которое жило в разы хуже, чем советские люди, которые тоже жили ужасно. Ее человеческие чувства и попытка помочь немцам – Коркина написала письмо к ЦК ВКПб – повлекли за собой арест, и Коркина стала «врагом народа». Этот случай показался нам очень показательным, переворачивающим всю эту историю. Мы не могли о нем не рассказать.

И, конечно, мы не могли обойти факт, что Кенигсберг – это город Иммануила Канта. Пришла сама собой мысль, что старик Иммануил Кант мог бы быть одним из стариков, которые умирали от голода в послевоенном Кенигсберге. Так появился персонаж Эдмунда Краузе, который считает себя Иммануилом Кантом. Я постаралась изучить знаменитый трактат Канта «К вечному миру» и поразилась современности этого текста. Стало понятно, что многие современные идеи, в том числе те, которые лежат в основе создания Европейского союза, берут начало в этом произведении. Так этот текст стал документальным материалом, который мы решили использовать. Для создания героя – Краузе/Канта – я использовала также книгу воспоминаний ученика философа Эрегота Андреаса Кристофа Васянского «Последние годы жизни Канта». Почти все причуды, бытовые привычки героя – это реальные истории из жизни Канта.

Также в пьесе есть советский офицер. Без человека, который прошел войну и был в городе представителем власти, рассказывать эту историю было бы невозможно. В то же время история Кляйн была связана с ее взаимоотношениями с советским офицером. Так что можно считать, что все наши герои очень близки к реальным людям – насколько мы могли воссоздать это по документам.

ВС: Были ли еще какие-то источники, которые повлияли на вашу работу? Может быть, официальные документы – или ваша поездка в Калининград?

НГ: Да, поездка очень много дала, несмотря на то, что она была короткой. Калининград – это странное место, в котором ты чувствуешь, что живешь в двух пространствах. И дело не в этнографическом интересе, которого у меня нет, а, скорее, в ощущении двух реальностей, которые продолжают сосуществовать параллельно. И почти все жители, с которыми мы общались, это чувствуют.

Я просмотрела очень много документов в школе, которую воссоздала Инесса Наталич. Огромное спасибо ей за прием и за то, как много она нам рассказала. И за саму школу – чудесный, современнейший документальный музей, сделанный руками ее семьи.

Пожалуй, именно история этой школы показалась мне самой точной с точки зрения того, как обращаться с этим прошлым. Потому что это – история честного и открытого примирения, которая очень трогает. И это очень много мне дало, потому что мы все равно работаем с эмоциями.

Помимо этого я старалась читать все, что могла найти: тексты приказов о переименовании области, статистику погибших среди советского и немецкого населения в послевоенный период. Некоторые фрагменты документов вошли в пьесу. Я прекрасно понимала, что 90% прочитанного не удастся использовать напрямую. Но это было мне нужно, чтобы почувствовать себя с ними.

Вообще история превращения Кенигсберга в Калининград – совершенно незамеченный, отовсюду выпавший эпизод истории. Никто не задумывался о взаимопроникновении двух народов, которое тогда произошло. Я недавно думала о том, что, может быть, первый мир между Германией и Россией случился как раз там: самое острое ощущение мирного времени раскрылось именно в этом сосуществовании врагов.

Михаил Колчин, исследователь

Варвара Склез: Миша, расскажите, пожалуйста, как появилась идея этого проекта.

Михаил Колчин: В Калининграде я оказался случайно. Потом приехал туда второй раз и остался работать в архиве на несколько месяцев. С собранными выписками пришел к Насте Патлай: мне показалось, что театр – единственная возможность для существования этого материала сегодня. На его основе Нана Гринштейн написала пьесу. Для меня это довольно странный опыт: по первому образованию я историк, а по второму – режиссер-документалист. Но поскольку документальное кино про это уже никак не снять, а материал очень интересный, я стал думать про другие способы.

ВC: Насколько сильно Кенигсберг пострадал во время войны? Кто составлял население города на момент ее окончания?

МК: Насколько можно судить по воспоминаниям советских переселенцев, он был полностью разрушен. Немецкое население состояло из женщин, стариков и детей. Их осталось не так много: кто-то успел эвакуироваться. Когда стали приезжать советские переселенцы, немцы вынуждено выселялись из своих жилищ. Они находили убежища в подвалах и полуразрушенных домах. В 1951 году последние немцы были переселены в ГДР.

ВС: Кто переезжал в Кенигсберг после войны? Какие у людей были мотивы для этого?

МК: Было несколько возможных путей. Одним из вариантов была вербовка: людей вербовали целыми колхозами из голодных, разрушенных войной областей. Многие переезжали неохотно, но им обещали какие-то подъемные, скот. Обещания эти, судя по всему, выполнялись: историй о том, что кого-то обманули, почти нет. Еще был вариант, когда в Кенигсберг точечно направляли специалистов после окончания учебы или сразу после войны. Люди также ехали сами, особенно из близлежащих районов. Ехали и за кладами, за зарытым немцами имуществом, чтобы обогатиться.

ВС: Расскажите, пожалуйста, про период, когда немецкие и советские граждане жили в городе вместе. Какие были возможности для жизни у немцев, могли ли они сохранить или получить работу?

МК: Они были вынуждены искать заработки, нанимаясь к переселенцам. Многие продавали свои вещи. Кто-то воровал, и даже убивал. Немногочисленные возможности для нормальной работы обычно были связаны с необходимостью знания немецкого языка: например, существовала немецкоязычная газета. Ценные специалисты также могли найти работу. В целом же немцы находились в печальном положении и часто зависели от советских переселенцев, их милосердия.

Когда я работал в архиве, встречалось много историй про смерть, насилие, убийства. В какой-то момент я заметил, что отбираю те, в которых есть проявление сочувствия: когда человек мог украсть и не украл, мог убить и не убил, помог кому-то. Для той ситуации, когда все уже было разрушено, это кажется особенно ценным.

ВС: Была ли у немцев возможность остаться и, например, получить советское гражданство?

МК: Оставляли только специалистов по мере надобности, поскольку было нужно восстанавливать хозяйство и нормальное функционирование города. Для остальных немцев это было невозможно, но некоторые любыми способами пытались остаться. Они притворялись литовцами, подделывая документы, или вообще переезжали в Литву, потому что там было проще потеряться, чтобы спустя время вернуться домой. Но все равно речь идет об очень небольшом проценте населения. Всех остальных переселили. Судя по воспоминаниям, многие не представляли, куда их везут.

ВС: А существуют ли исследования или воспоминания немецких переселенцев после их переезда в Германию?

МК: В Германии после войны выходило много воспоминаний. Эта тема там широко обсуждалась. Ведь речь идет не только о Кенигсберге, а обо всей Восточной Пруссии, которая была разделена между Польшей и Советским союзом. Все вспоминают войну, вспоминают, как пришли советские войска. Очень много говорят о насилии. Опыт у всех разный: там есть люди разных профессий, заставшие эти события в разном возрасте, встречавшие разных русских людей.

У нас же эта тема мало кого интересует. Почти ничего не переведено, а если и переведено, то не издано. Пожалуй, самая известная книга – воспоминания скрипача Михаила Вика «Закат Кенигсберга: Свидетельство немецкого еврея». Еще были переведены мемуары Нехамы Дробер «Меня теперь зовут Нехама. Моя жизнь между Кенигсбергом и Израилем» и роман Верены Штессингер «Деревья остаются».

ВС: Расскажите немного про архив, с которым вы работали. Кто и когда его формировал?

МК: В конце 1980-х годов на историческом факультете Калининградского университета была образована Ассоциация устной истории. Группа исследователей под руководством Юрия Костяшова задалась целью поговорить с советскими переселенцами и их потомками. В отличие от немецкой историографии, в СССР такого просто не было. За несколько лет они объехали всю область и собрали множество свидетельств. Изначально расшифровки этих интервью хранились в архиве Областного историко-художественного музея Калининграда, финансировавшего исследование. Затем их копии были переданы в Государственный архив Калининградской области.

Они представляют собой подробно записанные разговоры. Это очень напоминает вербатим – в речи ничего не изменено, есть ремарки («улыбается», «смеется» и т. д.). Результатом этой работы стала коллективная монография «Восточная Пруссия глазами советских переселенцев». Она была издана в Германии, Польше и только в 2000-х – в Санкт-Петербурге.

Сбор материала продолжался в 90-е и 2000-е годы: многие студенты получали это учебное задание. Так перестроечный корпус материалов пополнился более поздними записями. Интересно, что эти интервью отличаются друг от друга, хотя задавались одни и те же вопросы. Можно наблюдать, какие трансформации происходили в головах людей.

ВС: А интервью с немцами там встречаются?

МК: Проблема в том, что немцев в городе почти не осталось. Есть буквально четыре интервью, взятые у людей с немецкими фамилиями. Но все они уже говорят по-русски, осознают себя советскими людьми.

В основном же это интервью именно с советскими переселенцами, их потомками, иногда – с внуками. В поздних интервью 2000-х встречаются истории людей, переехавших из Средней Азии после развала СССР. Русские, жившие в этих странах, возвращались в Россию и в поисках нового дома оказывались в Калининграде. Во время своей поездки я встречал там многих людей, которые совсем недавно переехали туда, например, из Сибири. Кажется, что история с переездом в Калининград сегодня многим представляется заманчивой перспективой.

ВС: Как это прошлое потребляется и осмысляется в Калининграде сегодня?

МК: Увлечение историей там во многом носит фетишистский характер или старыми вещами интересуются только потому, что их можно выгодно продать. Когда в 90-е границы открылись и в город стали приезжать немцы, был очень развит «ностальгический туризм». Складывается противоречивое ощущение: с одной стороны, все немецкое было вычеркнуто из истории, а с другой – именно оно становится предметом спекуляций.

Но есть и потрясающие примеры бережного отношения с этим прошлым. Например, музей «Старая немецкая школа Вальдвинкель», созданный Инессой Наталич. Там все очень точно и с любовью воссоздано – парты, доски, печка. Но таких примеров, к сожалению, немного.

В Калининграде все напоминает о войне. Улицы названы фамилиями солдат-победителей, всюду таблички, рассказывающие, что происходило в этом месте в 1945-м году. Я думаю, что постоянно находиться в этом очень сложно. И странно, что это пространство почти не осмысляется сегодня заново.

Вообще все, что касается темы советских переселенцев, сегодня существует в рамках краеведческой повестки. И очень интересно вытащить оттуда этот материал, потому что он кажется важным для нас всех.