Разница подходов к расчету с коммунистическим прошлым

Найти объяснение различиям в подходах к расчету с репрессивным прошлым в странах ЦВЕ пытались многие исследователи посткоммунистических обществ. Одним из первых обратился к данной проблематике политолог Сэмуэль Хантингтон. В книге 1991 года «Третья волна. Демократизация в конце ХХ века» он писал, что решение «проблемы палачей» связано с типом перехода общества к демократии и той ролью, которую в этом процессе сыграли прежние элиты и оппозиция. В зависимости от роли правящих и оппозиционных групп в процессе демократизации Хантингтон выделял три типа стран. Во-первых, это государства, в которых, как в Венгрии и Болгарии, правящие элиты взяли на себя инициативу по установлению демократии и, следовательно, осуществили «трансформацию» режима (transformation). Во-вторых, это страны, в которых «бразды правления взяли в свои руки оппозиционные группировки, а авторитарный режим развалился или был свергнут», в результате чего была осуществлена «замена» (replacement). Примерами здесь могли служить, согласно Хантингтону, Восточная Германия и Румыния. И, наконец, в третьей группе стран, включающей Польшу и Чехословакию, имело место «замещение» (transplacement), поскольку демократизация стала «результатом совместных действий правительственных и оппозиционных группировок».[1]

По мнению Хантингтона, вероятность принятия мер переходного правосудия была высока лишь в странах, осуществивших «замену», то есть там, где прежние элиты были отстранены от власти против собственной воли. В остальных же случаях, когда прежнее коммунистическое руководство либо само инициировало процесс реформ, либо садилось за стол переговоров с оппозицией, должна была, по прогнозам исследователя, возобладать тенденция «простить и забыть». Стоит отметить, что прогнозы эти оказались ошибочными, так как меры переходного правосудия были со временем реализованы в государствах всех трех типов. Поскольку нередко механизмы декоммунизации принимались спустя годы после краха коммунистической системы, ошибочным оказалось также утверждение Хантингтона, что «при новых демократических режимах правосудие вершится быстро, либо не вершится вообще».[2]

Другая рамка интерпретации была предложена в 1994 году Джоном Мораном, полагавшем, что в вопросе принятия мер переходного правосудия решающее значение имеет характер, а точнее степень репрессивности предыдущего режима. Заимствуя терминологию экономиста Альберта Хиршмана, Моран подчеркивал важность факторов «голоса» (протеста) и «выхода» (эмиграции) при выработке мер расчета с прошлым в посткоммунистический период.[3] Согласно данной логике, там, где коммунистический режим был относительно либеральным, допуская некоторый протест и возможность выезда из страны, была высока вероятность принятия довольно мягких мер переходного правосудия. Примерами здесь могут послужить Польша и Венгрия. Там же, где ни «выход», ни «голос» не допускались, то есть коммунистический режим не позволял гражданам выражать свое недовольство и лишал их всякого шанса покинуть страну (как это было в Болгарии, Чехословакии и Восточной Германии), требования принятия более жестких мер расчета с прошлым должны были стать доминирующими.[4]

Действительно, Чехословакия и Восточная Германия, где коммунистический режим отличался наиболее жестким контролем над обществом, быстро и решительно приняли достаточно ограничительные люстрационные программы.[5] В то же время посткоммунистические элиты в Венгрии и Польше, где прежние режимы носили менее репрессивный характер, не были столь решительны в принятии кадровых мер, исключающих коммунистических чиновников, сотрудников и осведомителей органов госбезопасности из общественной жизни. Характер коммунистического режима также имел значение в Румынии, где призывы избавиться от бывших коммунистических активистов настойчиво звучали в ходе декабрьской революции 1989 года и составили ядро Тимишоарской декларации от 12 марта 1990 года.[6] Однако, из-за сохранения прежних элит у власти люстрационные меры не были приняты в Румынии в течение первых 10 лет после падения режима Чаушеску.

К отмеченным факторам вскоре добавилось представление о том, что решающее значение для проведения политики декоммунизации имеют политические обстоятельства дня сегодняшнего. Признавая значимость типа перехода и характера прежнего режима, в статье в 1996 года Хельга Уэлш, в частности, подчеркивала, что успех или неуспех мер переходного правосудия зависел от «политики настоящего» – расклада политических сил в посткоммунистический период. Главным образом, имело значение, удалось ли бывшим коммунистическим элитам и политическим преемникам компартии остаться у власти: «Чем слабее электоральная сила бывших коммунистов, тем проще было осуществлять усилия по декоммунизации».[7]

Действительно, в тех странах ЦВЕ, где реформированные преемники бывшей правящей компартии оказывались у власти, а именно в Венгрии (1994-1998, 2002-2010), Литве (1992-1996), Польше (1993-1997) и Румынии (1990-1996, 2000-2004), они довольно успешно противостояли процессам декоммунизации.[8] Тем не менее, хотя преемники компартии действительно чаще противились мерам переходного правосудия, чем поддерживали их, реальность показала, что разделение на сторонников и противников люстрации не всегда четко следовало логике партийной аффилиации. Так, закон о люстрации в Польше был принят в период нахождения у власти левых сил: в год принятия закона пост президента занимал глава Союза демократических левых сил Александр Квасневский, в то время как представители Союза доминировали в парламенте.[9] С другой стороны, лидеры польской оппозиции, включая представителей либерального крыла «Солидарности», далеко не всегда поддерживали принятие люстрационного законодательства.[10]

Исследователь Надя Недельски, проводившая в 2004 году сравнительный анализ мер переходного правосудия в Чехии и Словакии, – странах с общим коммунистическим прошлым, но продемонстрировавших противоположный подход к политике декоммунизации после распада Чехословакии, – попыталась установить связь между тоталитарным прошлым и демократическим настоящим двух стран. Смещая акцент с объективного характера прежнего режима, степени его репрессивности на восприятие этого режима обществом, Недельски обнаружила такую корреляцию между уровнем легитимности коммунистической системы и принятием или непринятием мер переходного правосудия: «Чем выше в обществе восприятие легитимности прежнего режима, тем ниже его мотивация добиваться правосудия в отношении властей и тем выше вероятность, что в демократическом контексте общество позволит элитам, связанным с прежней системой, вернуться на политическую сцену. Эти элиты, в свою очередь, не будут особенно склонны поддерживать активную политику правосудия переходного периода. Таким образом, чем быстрее они вернут себе власть, тем менее вероятно, что будет создана нормативно-правовая база для исключения подобных элит из политической сферы в долгосрочной перспективе. И наоборот, чем ниже легитимность предыдущего режима в глазах общества, тем выше вероятность того, что в нем возникнут антикоммунистические контрэлиты, предлагающие альтернативу коммунистической партии-преемнице, и что эти контрэлиты получат поддержку избирателей. В свою очередь, эти элиты будут с гораздо большей вероятностью, чем преемники компартии, проводить политику декоммунизации».[11]

По оценкам Недельски, «фактор, имеющий наибольшее влияние, представлен уровнем легитимности предшествующего режима, который можно определить по степени кооптации, оппозиции или внутренней эмиграции в коммунистический период, и по уровню релегитимизации элит и общественного интереса к декоммунизации в посткоммунистический период».[12] Применяя данную схему к анализируемым странам, Недельски обращала внимание на то, что, в силу разных факторов, легитимность коммунистического режима была значительно выше в Словакии, чем в Чехии. Этим, по ее мнению, объяснялось различие в подходах двух стран к расчету с коммунистическим прошлым.[13]

Редактор вышедшего в 2009 году сборника «Переходное правосудие в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе» Лавиния Стан, в свою очередь, подчеркивала важность многоаспектного анализа. «Национальная специфика коммунистического прошлого, – писала Стан, обобщая различные исследовательские подходы к проблеме декоммунизации, – привела к определенному типу перехода, который, в свою очередь, привел к определенной посткоммунистической политической конфигурации, содействовавшей или препятствовавшей правосудию переходного периода».[14] Стан обращала внимание на то, что «правосудие переходного периода было гораздо более радикальным там, где коммунистическое господство осуществлялось путем репрессий и идеологической жесткости (как это было в Чешской Республике и Восточной Германии в Восточной Европе, и в Эстонии, Латвии и Литве в бывшем Советском Союзе), чем в странах, где режим больше полагался на кооптацию и допускал некоторый уровень реформ (как это иногда происходило в Польше и особенно в Венгрии). С другой стороны, там, где организованная оппозиция коммунистическому режиму была очень слаба из-за сочетания ничтожного докоммунистического опыта политического плюрализма (Болгария, Румыния, Кавказ и Центральная Азия), и жесткой репрессивной политики коммунистического режима против любой зарождающейся контрэлиты (Румыния) и/или успешной кооптации большинства элит (Словакия, Россия, Украина, Беларусь и, в какой-то степени, Румыния), в посткоммунистический период мы находим гораздо более слабый импульс к реализации мер правосудия переходного периода. В этой группе случаев, опять же, характер бывшего режима был важен в формировании посткоммунистического отношения к нему оппозиции, поскольку меры правосудия переходного периода реализовывались более активно и успешно там, где репрессии, а не кооптация были основным методом обеспечения общественного согласия».[15]

Как показал анализ посткоммунистических трансформаций в странах ЦВЕ, принятие и реализация мер переходного правосудия требовали, как минимум, двух факторов: во-первых, присутствия функционирующих демократических институтов, гарантирующих смену власти в результате честных и свободных выборов, и, во-вторых, наличия влиятельных политических сил (контрэлит), выступающих в поддержку политики люстрации и способных консолидировать достаточное число сторонников для принятия соответствующего законодательства. Сочетание этих двух обстоятельств – институционального фактора в виде периодической смены власти и наличия активно выступающих за люстрацию политических групп, – как правило, приводило к реализации данных мер переходного правосудия на том или ином этапе. Так, в Германии, Чехии и Эстонии, где сразу после падения коммунистического режима к власти пришли оппозиционные силы, активно поддерживающие качественную смену элит, соответствующие кадровые меры были приняты уже в течение первого электорального цикла. В других же странах – Польше, Румынии, Словакии, Литве и др. – это происходило лишь спустя несколько электоральных циклов, после того, как к власти приходила нацеленная на декоммунизацию оппозиция.[16] Не последнюю роль в проведении подобной политики сыграл личностный фактор: присутствие таких авторитетных лидеров, как Йоахим Гаук в Германии; Вацлав Гавел, Войтех Сепл и Павел Братинка в Чехии; Ян Чарногурский и Ян Лангос в Словакии; Константин Тику Думитреску и Траян Басеску в Румынии; Балис Гаяускас в Литве, имело огромное значение для расширения поддержки мер декоммунизации и для консолидации различных политических сил вокруг соответствующих проектов реформ.

Примечательно, что даже в странах, где бывшим коммунистам удавалось сохранить позиции влияния и временно противодействовать процессу декоммунизации, ротация элитных групп, как правило, служила началу или возобновлению этого процесса. Что касается российской ситуации, то в постсоветский период здесь не только не произошло смены власти выборным путем, но и не возникло политических сил, заинтересованных в реализации мер переходного правосудия.

Говоря о степени легитимности коммунистического режима, следует подчеркнуть, что основным институтом, против которого были направлены люстрационные меры во всех странах региона, являлась тайная политическая полиция. На сотрудничестве с ней – как официальном, так и неофициальном – и на открытии принадлежавших ей архивов делался акцент во всех люстрационных законах в странах ЦВЕ. Восприятие органов госбезопасности как наиболее репрессивного и закрытого института, сосуществовало в этих странах с представлениями о всесильности тайной полиции, о ее способности проникать всюду и контролировать все сферы общественной и частной жизни через сеть осведомителей, которая, по общему ощущению, охватывала и пронизывала все сферы общественной жизни.

Именно восприятие тайной политической полиции как наиболее репрессивного института определило логику разработчиков люстрационных законов в странах региона. Она состояла в том, что секретные отношения и операции, проводимые спецслужбами, являлись даже более разрушительными, чем открытый авторитаризм правящей компартии. Именно поэтому, в частности, германским Законом о документации Штази не были предусмотрены кадровые ограничения для бывших функционеров правящей Социалистической единой партии Германии. Поскольку деятельность партийных органов, в отличие от органов госбезопасности, была сравнительно открытой, расчет с партийным аппаратом, по данной логике, не нуждался в специальных мерах: граждане могли принять к сведению деятельность этих структур и поступать по своему усмотрению на основе открытой информации, например, не поддерживать бывших коммунистов на выборах.[17]

Отношение к спецслужбам в большинстве стран ЦВЕ действительно было крайне негативным. Многие граждане разделяли мнение, что бывшим сотрудникам и осведомителям органов госбезопасности должен быть закрыт доступ на руководящие государственные посты. Так, согласно данным опроса, проведенного в июле 1991 года в Чехословакии, 80% респондентов приветствовали очищение государственного сектора от сотрудников Службы Государственной безопасности посредством люстрации.[18] В Польше 74% – 79% опрошенных в 1994–1996 годах тоже считали, что людям, сотрудничавшим с польской Службой безопасности, не место на высоких государственных постах.[19] Национальный опрос, проведенный в мае 1991 года в объединенной Германии показал, что 94% респондентов считали важной задачей сохранение архивов Штази и юридическо-правовое преследование основных виновных в преступлениях режима ГДР.[20]

На этом фоне особенно выделяется восприятие советских органов госбезопасности российскими гражданами. Так, на вопрос Левада-Центра, беспокоит ли респондентов, что пришедший к власти в 2000 году президент Владимир Путин долгое время работал в КГБ/ФСБ, 78% признались, что данное обстоятельство не вызывает у них беспокойства и лишь 5% – что этот факт беспокоит их «очень сильно».[21] Как отмечал в 2003 году социолог Лев Гудков, «связь Путина с госбезопасностью и армией выглядит в глазах значительной части российского общества скорее достоинством, нежели позорящим пятном на репутации».[22]

Стоит также отметить, что в большинстве стран ЦВЕ люстрационные меры состояли в простом признании факта сотрудничества или же в раскрытии информации о сотрудничестве граждан со спецслужбами. Так, в Румынии и Словакии публиковались списки сотрудников и осведомителей, но никаких ограничительных мер против уличенных в таком сотрудничестве законом предусмотрено не было. В данном случае имел значение институт репутации: предполагалось, что простое предание гласности подобной информации могло стать достаточным основанием для увольнения чиновников с высоких должностей или неизбрания кандидатов на представительские должности. В Венгрии, Польше, Литве и Эстонии информация предавалась огласке лишь в случае предоставления недостоверных сведений или сокрытия фактов сотрудничества со спецслужбами в люстрационной декларации. В данном случае имела значение готовность сотрудников символически отречься от прежних путей через правдивое и полное раскрытие сведений о собственной вовлеченности в репрессивные институты прежнего режима.

Очевидно, что своей главной цели недопущения к позициям влияния бывших сотрудников и осведомителей тайной политической полиции, люстрационые законы добивались не только посредством санкций. Скрытая функция сдерживания, заложенная в люстрационном законодательстве, вероятно, оказывала даже большее воздействие, чем прямые административные ограничения. Хотя точных данных о людях, покинувших свои рабочие места из-за опасений разоблачения еще до начала проверок или отказавшихся от идеи трудоустройства на должности, подпадавшие под действие люстрационного законодательства, не существует, их процент, наверняка, был достаточно высок (как мы видели на польском примере, «верификацию» в 1990 году решились пройти лишь 14 500 из 24 000, или около 60%, бывших сотрудников Службы безопасности).

Анализируя сегодня факторы, послужившие реализации мер правосудия переходного периода, стоит также учитывать временной аспект: на каком этапе подобные меры были приняты и реализованы. Если ранняя люстрация явилась во-многом реакцией на прежний репрессивный режим и была нацелена на предотвращение угроз новому демократическому порядку, то поздняя была скорее направлена на достижение консолидации демократии и улучшение ее качества.

Основной целью поздней волны декоммунизации, отмеченной приблизительно с начала 2000-х годов, стало повышение доверия граждан к общественным институтам. В связи с этим, позднюю люстрацию отличало, во-первых, значительное расширение объема проверок: помимо представителей властных структур и политиков, проверки расширялись на должности, связанные с общественным доверием, – на работников сферы образования и культуры, представителей средств массовой информации. Во-вторых, происходило расширение доступа к архивной информации, рассекречивание ранее закрытых архивных документов коммунистических спецслужб, обеспечение максимально широкого и прозрачного доступа к архивным данным.[23]

Кроме того, поздние люстрационные программы оказались включенными в более широкий контекст реформ, направленных на улучшение качества государственного управления, борьбу с коррупцией и социальным неравенством. Например, в Румынии, где отмечался крайне низкий уровень доверия к правительству и высокий уровень коррупции, законопроект о люстрации в середине 2000-х годов обсуждался одновременно с антикоррупционным законом. Словакия приняла в 2002 году закон «О раскрытии документов, касающихся деятельности органов государственной безопасности в период с 1939 по 1989 год и об учреждении Института национальной памяти» в качестве ответа на высокий уровень коррупции и политических интриг, подрывающих эффективное управление.[24] Принятие польским Сеймом второго закона о люстрации в середине нулевых также совпало с правительственной борьбой с коррупцией и реформированием спецслужб. Так, в июне 2006 года по инициативе правящей партии «Право и справедливость» был принят закон, учредивший службу по борьбе с коррупцией в государственном и частном секторе – Центральное антикоррупционное бюро. В том же году была расформирована польская Военная информационная служба – прямая преемница коммунистических органов военной разведки и контрразведки, не попавшая под действие первого люстрационного закона и воспринимавшаяся обществом как один из наиболее нереформированных и непрозрачных институтов.[25] Как эффективное средство борьбы с коррупцией рассматривается люстрация и современным украинским обществом. Поэтому вторую волну люстрации стоит оценивать в контексте демократической консолидации как «проект, направленный на реализацию демократического обновления и повышения качества демократии».[26]

Еще одним фактором, оказавшим влияние на страны поздней люстрации, стал опыт государств, раннее реализовавших аналогичные меры. К примеру, в Польше, где на начальном этапе политические элиты ориентировались на испанский опыт перехода к демократии, к середине 1990-х годов все большее внимание стало уделяться успешному опыту декоммунизации в Германии и Чехии.[27] В постановлении Конституционного суда Литвы 1998 года о соответствии закона о люстрации национальной Конституции, помимо апелляции к опыту Германии, Чехословакии и Польши, содержались ссылки на венгерский, болгарский и эстонский опыт расчета с прошлым.[28] В ходе парламентских дебатов о люстрации в Румынии в середине 2000-х годов звучали мнения, что именно благодаря люстрационным законам Чехии, Венгрии и Польше удалось раньше Румынии вступить в Европейский Союз.[29] Так что европейские соседи во-многом ориентировалсь друг на друга, испытывая определенное групповое давление (peer pressure) со стороны коллег (или будущих коллег) по ЕС.[30]

Хотя тема взаимосвязи между люстрационными мерами и качеством демократии остается до сих пор малоизученной, в последние годы исследователи мер переходного правосудия были склонны положительно оценивать влияние люстрации на демократическую консолидацию и на доверие к институтам власти. Следуя этой логике, чем обширнее люстрация и жестче предусмотренные ею санкции, тем благоприятнее она влияет на качество демократии.[31] Принятие подобных правовых мер означает довольно четкий сигнал, посылаемый обществу государством, – сигнал о том, что государственные институты зиждутся на общественном доверии, и что работа в них требует приверженности демократическим принципам и уважению прав и свобод человека.

Заключение

Программы люстраций и открытия архивов в странах ЦВЕ стоит рассматривать как одно из направлений посткоммунистической демократической трансформации, нацеленной на формирование институтов подотчетности власти и изменение характера взаимоотношений между государством и обществом. Переход от неправового государства, основанного на властном произволе, систематическом подавлении инакомыслия, выборочном применении правовых норм, нарушении гражданских и политических прав, к демократическому правовому государству требовал от новых лидеров одновременного проектирования принципиально иной институциональной среды и создания механизмов защиты от воспроизводства прежних тоталитарных институтов и практик в будущем. Люстрация в этом контексте воспринималась частью посткоммунистических элит как способ защиты только что установленной демократии от реванша представителей прежней системы в лице функционеров правящей коммунистической партии, а также сотрудников и осведомителей тайной политической полиции. Ограничение доступа этих лиц к государственным и некоторым частным институтам в новой системе символизировало неприемлемость для демократии тех ценностей и личностных качеств, которые на протяжении десятилетий были востребованы наиболее репрессивными институтами тоталитарного государства. Речь идет, прежде всего, о политических критериях отбора руководящих кадров, неизбежно служивших развитию таких свойств как лояльность высшему руководству, приспособленчество, цинизм, оппортунизм, неэффективность и неумение решать управленческие и иные задачи в условиях прозрачности и конкуренции современного общества.

Следует помнить, что вся работа агентов тайной политической полиции, гордо именовавших себя «чекистами» и направлявшихся партийным руководством стран «народной демократии», была нацелена на защиту государственного социалистического строя и неизменно сопровождалась тотальным контролем и принуждением, нарушениями прав и свобод личности, подавлением инакомыслия, ограничениями свободы передвижения и выезда за рубеж, выбора профессии и религии, воспрепятствованием выражению независимых мнений и проявлению религиозных чувств, возникновению зачатков солидарности, развитию социального знания и формированию навыков гражданственности. В результате основным содержанием этой работы (и, следовательно, единственными профессиональными навыками, которыми обладали эти «государственные служащие») была организация системы массового доносительства, слежка и надзор, прослушка телефонных разговоров и перлюстрация почты, фабрикация уголовных дел, выработка и реализация неправовых методов преследования, включая разнообразные меры морального разложения, дискредитацию, шантаж, подкуп, выбивание нужных показаний с помощью пыток, усовершенствование методов пропаганды, дезинформации и идеологической индоктринации. Система государственного насилия, создаваемая с помощью подобных действий, способствовала формированию атмосферы страха и всеобщей подозрительности, разрушению социального доверия и основ солидарности, служила развитию таких общественных качеств как равнодушие, пассивность, цинизм, приспособляемость к насилию и несправедливости.

Отстранение от власти людей, обладавших перечисленными компетенциями, было, несомненно, связано с попыткой выработки иной системы ценностей, качественного изменения человеческого измерения власти, формирования ее морального и социального капитала и, как следствие этого, повышения доверия граждан к государственным институтам в посткоммунистический период.

Хотя важность подобных механизмов не всегда осознавалась элитами и обществами стран ЦВЕ на раннем этапе посткоммунистического транзита, рано или поздно все государства региона, заинтересованные в создании демократических институтов или улучшении качества демократии, принимали и реализовывали проекты декоммунизации. В странах, позднее других принявших подобные меры, а именно в Грузии (в 2011 году) и Украине (в 2014 году), они стали значимым символом отказа от постсоветской модели и выбора демократического пути развития.

Россия же сегодня, спустя почти 25 лет после распада советской системы, представляет собой воплощение тех опасений и угроз, о которых предупреждали сторонники люстрации в странах ЦВЕ, настаивавшие, что отказ от подобных мер может привести к реваншу, восстановлению влияния прежних репрессивных структур, и, следовательно, к новым ущемлениям прав и свобод человека. Сохранение преемственности репрессивных институтов тоталитарного режима и отсутствие каких-бы то ни было кадровых ограничений для лиц, причастных к преступлениям и нарушениям гражданских прав, послужили постепенному восстановлению советских репрессивных практик уже в новых условиях. Следствием отказа от люстрации и других мер переходного правосудия стало то, что значительная часть власти и собственности в постсоветской России была сохранена в руках бывшей номенклатуры и постепенно консолидировалась в руках выходцев из силовых структур, прежде всего, тайной политической полиции.

Российский негативный опыт на фоне довольно успешного опыта демократизации европейских стран, как видится, свидетельствует о том, что переход от тоталитаризма к демократии без серьезных институциональных реформ, а также без реализации специальных кадровых мер в отношении функционеров прежнего режима, полноценного открытия архивов репрессивных органов и других мер переходного правосудия, вряд ли осуществим.