Франка Маубах. «Поколение помощниц» на Востоке: экспансия и очищение «другого»

Оригинал: Maubach F. Die «Helferinnen-Generation» im «Osteinsatz». Expansionen des Selbst und Säuberungen des Anderen // Frauen und der Holocaust. Geschichte Jahrzehnte später erzählt / Hrsg. E. Kohlhaas. Oświęcim, 2011

Перевод Николая Наумова

1. Аушвиц – «образцовый город»

Стоит только прибыть в Освенцим, как название «Аушвиц» возвращает себе значение конкретного места и пространства, приобретая будто бы три измерения. В европейской и, в первую очередь, разумеется, немецкой памяти «Аушвиц» – это синоним политики тотального уничтожения в «эпоху крайностей»[1]. Однако, ввиду своего абстрактного символического характера «Аушвиц», в то же время, словно бы изъят из пространства, «детерриториализирован»; он может находиться здесь и нигде больше, или всё же где-то на бескрайних просторах Востока. Вот так, туманно-расплывчато, я всегда себе его представляла.

Но как только мы прибыли на вокзал Освенцима, я отметила, что это место поначалу производит впечатление совершенно обыкновенного города. Люди вели себя точно так же, как в любом другом незнакомом месте, доставали карту города из набитых сумок, пытались одновременно волочить за собой багаж, читать план и не производить впечатления, слишком уж типичного для туриста (конечно, к этому мысленно прибавилось: немецкого туриста).

Мы всегда начинали семинар «Женщины в Аушвице» с прогулки по городу, благодаря чему смогли открыть для себя и его «нелагерную» сторону. Гуляя, мы наталкивались на следы обитания евреев, живших в городе на протяжении столетий, пока национал-социалисты не пресекли это своей разрушительной и расистской политикой оккупации. Историю еврейского Освенцима записал Луцина Филип в своём увлекающем и одновременно пугающем исследовании[2]: на примере города, ставшего самым известным лагерем смерти, он показывает, какой насыщенной была религиозная, культурная, политическая и хозяйственная жизнь, безвозвратно утерянная в ходе Холокоста. Таким образом, прогулки открывают такой взгляд на Освенцим, который был практически неведом нам, погружённым в лагерный быт. Лагерь, гибель и смерть предстали перед нами под другим углом, и, тем самым, ужас от всего этого стал ещё более отчётливым.

Знаковое слово «Аушвиц» не заполняет собой всю историю города. Но всё же происходившее в нём тесно связано с происходившим в лагере, словно было другой стороной лагерной жизни. Это касается не только еврейского Освенцима, но также и немецкого города Аушвиц (ведь в самом начале войны, сразу после завоевания этот город быт присоединён к Рейху).

В то время как лагерь был задуман «образцовым лагерем», Аушвиц должен был стать «образцовым городом» на новонемецком Востоке, демонстрационным форпостом. Аушвиц, как и множество других деревень и городов на польской земле, подвергся германизации, которой предшествовали депортации, переселения и убийства поляков и евреев. Тесную связь политики онемечивания и массовых убийств первым подчеркнул исследователь Гётц Али[3]. С точки зрения национал-социалистов, германизация была «позитивной» стороной политики уничтожения местного населения. Её целью было создание (после изгнания и / или уничтожения «расовонеполноценных» групп) на образовавшейся tabula rasa «арийскую» зону как ядро «тысячелетнего царства». Для этого на новые территории заселялись этнические немцы, чьим предназначение стало формирование «расы господ». Местное немецкое меньшинство следовало пополнить немцами из прочих восточноевропейских регионов: Балтии, Волыни, Бессарабии и Добруджи. После выселения поляков и евреев и заселения этническими немцами областей, с 1939 г. присоединённых к Рейху, немецкий элемент должен был доминировать в них повсеместно. Аушвиц, в отличие от других регионов, был исключен из этого плана ещё до 1941 г. – подавляющую часть его населения составляли евреи и поляки, немецкая же прослойка была слишком мала для полноценной опоры на неё.

Только после того, как в 1941 году руководство фирмы «Фарбен» приняло решение основать в Аушвице филиал, к плану онемечивания города вновь вернулись. Аушвиц вновь должен был стать «образцовым городом», немецким бастионом на Востоке. И как новый грандиозный центр промышленности (впоследствии здесь обосновались и другие фирмы, например, «Крупп»), Аушвиц требовал привлечения профессиональных рабочих. Следовало не только привезти туда рабочую силу, но и положить начало развитию новых, немецких городов в окрестностях. В то время, как «немецкий Восток» представлялся обывателю территорией с аграрными поселениями, Аушвиц был призван служить объектом демонстративно промышленным.

 Понятие «Аушвиц» не принято связывать ни с еврейским поселением, ни с этим новым городским измерением политики национал-социалистов по германизации земель. Быть может, оттого ещё более дикой кажется мысль, что кроме заводских зданий, предназначенных для уничтожения населения, были возведены также современные жилые комплексы для новых жильцов из Рейха?

Только в 2000 году исследовательница Сибилла Штайнбахер вывела на первый план эту двойственность Аушвица[4]. Аушвиц – это не только место, в котором кристаллизировалась национал-социалистическая политика уничтожения; там происходили и массовые убийства, и германизация. Необходимо представлять себе их только в связке – именно выбор фирмы «Фарбен» в пользу Аушвица привел к тому, что политика онемечивания осуществлялась и в этом небольшом городке. Около 7000 евреев, живших здесь в 1941 году, были депортированы в окрестные гетто Сосновец и Бендзин, позднее частично возвращены и загублены в Аушвице. Численность немцев в городе возросла с 1921 по 1943 год с трёх до шести тысяч.

Сам по себе лагерь ужасает теми условиями, которые в нём царили. Однако такой ужас ещё можно перенести. «Аушвиц» как понятие должен вновь принять в себя упомянутые семантические оттенки. Новый немецкий город Аушвиц существовал рядом и вместе с лагерем; немцы из Рейха приезжали сюда, чтобы жить в городе и работать. И кто-то из них, приехав тогда на вокзал, мог оглядеться и почувствовать гордость за свою расу, оттого, что несёт кусочек Германии на дикий, нецивилизованный и «расово выродившийся» Восток.

Массовые убийства и германизация неразрывно сплетены в один узел. Довольно отчётливо это видно на примере применения женской немецкой рабочей силы в этом регионе: германизация – это в высокой степени задача женщин. Немки из Рейха должны были опекать «этнически немецких» поселенцев и, воспитывая их на собственном примере, сделать из них «настоящих» немцев. Внушалось, что «этнические немцы», находившись долго под славянским влиянием, оказались «ополячены» или ещё как-то негативно заражены и, в любом случае, не являются более «чистыми ариями». Их следует очистить, чтобы их «немецкость» стала такой же незапятнанной и «чистой», как при рождении. При этом апеллировали к свойственной женщинам репродукционной способности: делать немцев биологически и в социально-культурном плане, рождая и впоследствии воспитывая – это женское дело.

Для начала я хотела бы понять, что за группы женщин отправлялись на Восток и почему они это делали. Во-вторых, для меня важно показать на отдельных выборочных примерах, как выглядел в повседневной жизни этот процесс онемечивания. Давала ли эта новая задача женщинам специфическую власть? С другой стороны, я ставлю вопрос об их отношении к оборотной стороне этого процесса: к истреблению, выдворению, переселению и убийству тех, кто не представлял ценности для германизации. Чтобы ответить на эти вопросы, я анализирую в первую очередь материал автобиографических источников, то есть письменные воспоминания и устные свидетельства, которые были обнаружены другими или мной самой в биографических интервью.

2. Группы

2.1. «Поколение помощниц»

Женщин, отправлявшихся на Восток по разным причинам для работы в различных организациях, объединяет одно: это были не матери, а в основном юные девушки, ещё не создавшие семью. Большая их часть родилась между началом и серединой 1920-х гг., поэтому они представляли собой единственное поколение, полностью социализированное в национал-социалистической системе и возведённое по причине войны на посты, предполагавшие весьма жёсткие действия. Тотальная война требовала полной самоотдачи, и юные девушки подходили для этого, потому что их, не привязанных к какому-либо месту заботой о малых детях, в буквальном смысле можно было мобилизовать. Кроме того, они, в отличие от своих матерей, уже привыкли к большей мобильности, так как «Союз немецких девушек» (BDM) приложил много усилий для того, чтобы оторвать детей от родительского дома и воспитать в духе своей доктрины для целей режима. Совместные мероприятия, вплоть до продолжительных поездок на время выходных и каникул, подготовили их к жизни в женских коллективах вдали от дома. Эти юные девушки, которым было около 20 лет – в возрасте сегодняшних студенток – формировали мобильную группу. Я обозначила их, использовав тогдашнее выражение, как «поколение помощниц» («Helferinnen-Generation»)[5]: понятием «помощь» пропаганда подчёркивала, что от них требуется временная служба и что в данном случае идёт речь о работе женщин-добровольцев. В подавляющем большинстве девушки не были широко образованы и не имели профессии. Помощницы вермахта, внутренней полиции, СС, Немецкого Красного Креста (DRK) и др. исполняли свою службу вместо мужчин, находившихся на фронте. В 1941 году идея «помощи для победы» распространялась посредством диафильма о женщинах на войне[6]. След этого присутствует и в обозначенных воспоминаниях современниц: то, что нужно желать «помогать» – общее место рассказов женщин об их участии в войне[7].

Конечно, к «поколению помощниц» примкнули и старшие женщины. Они родились в 1910-х или вовсе в 1900-х гг., зачастую занимали посты начальниц (Führerinnenpositionen)[8] и, по ряду причин, были (или оказывались) мобильны. Иногда речь шла о женщинах, которых мы обыкновенно пренебрежительно именуем «старыми девами», поскольку они не вышли замуж. Другие овдовели. Либо же муж был на войне, а дети были уже взрослые, так что появилась возможность для деятельности вне семьи. Явное исключение представлял собой случай одной женщины, которая оставила свою семью и двоих ещё маленьких детей, чтобы во время войны, в 1941 году, стать на службу нацистскому режиму. Эта женщина, родившаяся в начале 1910-х гг., добровольно обратилась за местом надзирательницы в концлагере и работала до конца войны в Равенсбрюке и Аушвиц-Биркенау: она желала участвовать в великом проекте по созданию нового немецкого Рейха. О позднейшей встрече с матерью, которая сильно заболела в конце 1990-х гг. и жила в одном из венских домов престарелых, написала пугающую книгу её дочь, Хельга Шнайдер[9].

«Ты всегда отказывалась от своей материнской роли… А ведь материнство в Третьем Рейхе всячески оберегалось… Нет, ты никогда не хотела быть матерью, ты желала власти: это было для тебя важнее, и по отношению к кучке еврейских заключённых в лагере ты могла чувствовать себя поистине всемогущей – надзирательница над исхудавшими, обессилившими, совершенно отчаявшимися еврейками с наголо остриженными головами и пустым взглядом. Что за убогая власть, мама!».

Даже если образ немки как матери, как «машины для рождения» будущих поколений немцев до сих пор врезан в коллективную память, национал-социализм давал пространство и для нематеринской деятельности. Можно было бы написать историю помощниц, противопоставив её истории матерей. Юные помощницы зачастую смеялись над господствовавшим в пропаганде образом матери, в котором они совершенно не узнавали себя. В этой связи, в источниках нередко говорится: «Подарить фюреру ребёнка? Каким же образом? И когда?».

Вместо этого многие помощницы брались за чрезмерные нагрузки, становясь на начальствующие должности внутри женских учреждений. Они инициативны и самоотвержены, их воспоминания очень точно и чётко отражают, что по-настоящему значило быть немцем. Ведь занятие высших позиций в отечестве одновременно означало подъём по расовой лестнице; начальницы были сверх-немками (extra-deutsch). И именно их рассматривали как наиболее подходящих для того, чтобы представлять на Востоке «немецкую женщину» как таковую. Поэтому их воспоминания находятся в центре данного исследования.

2.2. Организации

Здесь следует кратко обозначить учреждения и организации, в составе которых юные девушки могли попасть на присоединённые и оккупированные территории; это даст представление о том, как много женщин там побывало, некоторые в течение нескольких недель, другие – лет. Образ ждущей женской родины и мужского воюющего фронта, столь традиционный для Второй Мировой войны, следует заменить на гораздо более соответствующий жизненным реалиям.

В первую очередь, следует назвать «Союз немецких девушек», в программе которого значились работы на Востоке во время школьных каникул. В течение нескольких недель девушки и молодые женщины могли там упражняться в наставлении «этнических немцев».

По своей концепции ближе всего к политике германизации была «Имперская служба труда для женской молодёжи» (RADwJ). Это был институт социализации, следующий за «Союзом немецких девушек», изначально задуманный для того, чтобы убедить женщин жить на благо родины. Целью в утопических представлениях национал-социалистического руководства о будущем было прогрессивное аграрное общество, центр которого, как упоминалось выше, должен был лежать на восточных просторах; поэтому девушек-работниц помещали в крестьянские семьи, чтобы те понюхали сельского воздуха и, возможно, прониклись мыслью стать крестьянкой на Востоке. Девушки (ок. 17-19 лет) работали по полгода вдали от дома в сельской местности, жили совместно в лагерях. Во время войны лагеря «Имперской службы труда» создавались и на отторгнутых у Польши землях: девушки вместе со своими «майденфюрериннен» (Maidenführerin) помогали при выселении поляков, вселении «этнических немцев» и опеке над ними.

«Национал-социалистическая женская организация», которая организовывала, прежде всего, матерей, также активно опекала поселенцев и создала даже новую женскую профессию «опекунши» (Siedlungsbetreuerin).

На Востоке были помощницы вермахта, прямо никак не связанные с германизацией, но находившиеся на службе здесь и во всей Европе, оккупированной немцами в ходе военной экспансии. Они были секретаршами при командных пунктах и штабах (Stabshelferinnen) или обслуживали телеграф и телефон в отделах связи (Nachrichtenhelferinnen). Эти женщины также должны были соответствовать «облику немки заграницей» и представать в образе, характерном для национал-социалисток, одетых в униформу, выстроенных в группы на фоне города. Помощницы СС были секретаршами в оперативных группах СС. Помощницы или кадровые сёстры немецкого красного креста заботились о раненых солдатах, и, как показывает нижеследующий пример, о здоровье «этнических немцев».

2.3. Мотивы

Некоторые из этих женщин были призваны по приказу для выполнения трудовой повинности (RAD), обязательной с 1939 года, и были присланы в лагерь, например в Вартегау. Многие другие добровольно поступали на службу, особенно во время победного «блицкрига». У этой самомобилизации могли быть различные причины, не обязательно только высокая идеологизированность, как в случае с матерью Хельги Шнайдер. Одни шли по прагматическим причинам, надеясь улучшить своё жизненное положение или получить шанс сделать карьеру во время службы на Востоке. Другие бежали от той ситуации, которая сложилась в семье, чтобы порвать с родителями. Наконец, третьи желали посмотреть мир. Ещё некоторые женщины, будучи национал-социалистками, видели в идеологически воспеваемой службе на Востоке возможность показать свою политическую состоятельность.

Как правило, побудительные мотивы невозможно чётко разграничить, присутствует смешение влияния разных мотиваций. Однако можно выделить и общий знаменатель: война как мобилизирующий фактор. Взросление «поколения помощниц» было во многом определено этим фактором, а «блицкриги» и победы совпали для растущих девушек с потребностью в расширении пространства собственной деятельности. Победные наступления немецкого вермахта будили в молодёжи восхищение, напоминавшее (конечно, уже несколько демифологизированное) переживание августа 1914 г., когда множество немцев испытывало «головокружение от войны». Во многих воспоминаниях выражено восхищение перед всем солдатским и желание также отправиться на войну, быть вне дома, на фронте.

Когда в 1938 году с аншлюса Австрии началась национал-социалистическая оккупация территорий, одна из начальниц «Союза немецких девушек», позднее помощница вермахта, Ингебург Хёльцер (род. в 1924 г.) написала в возрасте 14 лет в своём дневнике:

«Говорят, что солдат, уходивших на войну, приветствовали, бросая им цветы. Повсюду развевались знамёна. Все облепили магазины, где продавали флаги. Должно быть, это было грандиозно… В Линце ревели от восторга, когда [фюрер] наконец прибыл. Да как! Этого не передать словами!… Я хотела бы быть одним из солдат, которые туда отправились»[10].

Когда народное голосование в апреле пост фактум утвердило «аншлюс», восхищение достигло своей кульминации в многостраничной речи о великих временах и превосходном фюрере. Удивительную пространность дневниковых записей можно объяснить тем, что в то же самое время возросло значение самого автора – Хёльцер стала юнгмэдель-фюрерин.

«Урра! Это уже долгие годы было моим большим желанием. Оно исполнилось. Это такая радость! Если бы я только получила своих девушек! Я всегда мечтаю о том, как я буду воспитывать своих девушек, делать из них настоящих, немецких женщин!»[11]

Здесь присутствует непосредственная связь между национальной и индивидуальной экспансией и одновременно связь между пространственным распространением немецкого мира и желанием Хёльцер сделать из «своих девушек» «немецких женщин».

Такие высказывания повторяются во многих других воспоминаниях. И «онемечивание» Востока рассматривалось как эквивалент мужской войны, но только женским оружием. Учительница народной школы, родившаяся в 1922 году и работавшая в 1943–1945 в Вартегау, так ответила на вопрос, как она относится к тому, что ей придётся отправиться в Польшу:

«Да, в общем…а) совсем неплохо, так как меня нервирует, что бомбы градом падают на Гамбург…; во-вторых, что до личных причин: это оба моих брата, тот, который родился после меня, развивался тяжело уже в детстве… Вот и в): в школе мой брат не окончил и второго класса, а любезные соседи [говорят]… что девушке делать в ВУЗе… там парни важней. Парни должны кем-то стать, ведь так? В общем, этот разлад не было сил выносить, и к тому же: ехали же все, почему бы и мне не поехать? И моей любимой специальностью в школьные годы, собственно, была география, мне хотелось узнать что-то о мире, и парни отправлялись как солдаты, я знаю, во Францию или в Англию, или в Норвегию, а нам не предлагали, только это – я просто хотела спокойно узнать что-то другое»[12].

Женщина требовала здесь тех же прав, что и мужчины её возраста, и именно завоевание новых территорий дало ей шанс.

2.4. Пространственное расширение сферы деятельности: рост чувства собственной значимости и роли женщины

Эти новые пространства, которые женщины могли по-своему завоёвывать в рамках политики онемечивания и самостоятельно формировать – негативное прочтение феминистской утопии «Rooms of One’s Own» («Своя комната») Вирджинии Вульф. Она подразумевала борьбу женщин за собственное пространство (нем. der Raum), обособленное от того, где доминировали мужчины. Восточные территории, только недавно оккупированные, в которых структуры власти ещё не устоялись, и потому были подвижны и податливы, давали женщинам возможность преодолеть и выровнять традиционные границы между полами.

Вышеупомянутая учительница народной школы не избежала чувства неудолетворённости от расхожего отношения, с которым в Рейхе всегда сталкивалась женщина, ориентировавшаяся на профессию и карьеру. По мнению соседей, именно её брат должен был получить профессию. На неё смотрели косо, так как её успеваемость в школе была лучше. В восточных областях женщины могли в гораздо большей степени, чем в Рейхе выступать как представительницы власти, и даже по отношению к мужчинам. Обстановка здесь, столь непохожая на родную Германию, способствовала ежедневному росту чувства собственной значимости. Немки-колонистки представляли себе, что превосходят не только евреев и поляков, но и «этнических немцев», поставлены выше них. В сёлах и городах были настоящие возможности стать кем-то в жизни, часто превосходившие те, которые обыкновенно могли быть у женщин в других местах.

3. Помощь поселенцам как опыт власти женщин?

3.1. Всё позволено – всё можно

Властные полномочия, полученные некоторыми женщинами, могли проявляться даже в виде телесного насилия. Одна женщина прибыла в тогдашний рейхспротекторат Богемия и Моравия во время KLV (Kinderlandverschickung – операции по эвакуации детей из городов, которым угрожали воздушные бомбардировки, в лагеря, расположенные в сельской местности – прим. перев.), когда детей из-за опасности бомбардировок эвакуировали в сельские области, и впоследствии рассказала о марше девушек по городу. Вдруг некий чех побежал сквозь группы: «…и тогда начальница лагерных девушек подошла к нему и дала пощёчину этому юноше. Было всё позволено, значит, всё было можно[13]».

Одна начальница в «Союзе немецких девушек», Рената Финк, получила это чувство всевластия во время обучения в Позене (ныне Познань) в 1943 году. Она должна была посетить Позен в рамках службы на Востоке, чтобы подготовиться к работе с новопоселёнными «этническими немцами». Одна из высших руководительниц «Союза» объясняла девушкам, что они – «посланники фюрера» к «этническим немцам» и должны выступать по отношению к полякам как «расовые господа». «Вера переселенцев в наше совершенство столь важна, что вы ни за что не можете её поколебать»[14], – сказала начальница, по воспоминаниям Ренаты Финк. Надо было выполнить миссию. 

Помощницы в отделе дальней связи, включённые в состав армии, также пользовались особым положением на оккупированных территориях; нередко они жили в домах или даже виллах, прежде принадлежавших евреям, то есть сами занимали то пространство, которое опустело в ходе депортации и уничтожения. На новых, часто роскошных квартирах обыкновенно их даже обслуживал местный персонал. Поэтому немалое их число имело уровень жизни гораздо более высокий, чем тот, к которому они привыкли дома.

3.2. Чистка / чистота

В воспоминаниях женщин об их службе важную роль играет специфическая форма чистоты и чистки. Её можно сопоставить с массовыми убийствами, часто определявшимися в источниках словами из того же самого знакового поля, употребляемыми как эвфемизмы. Здесь присутствует тот же самый образ мыслей и участие в том же самом процессе, пусть даже на совершенно разном уровне.

Как раз прежние начальницы описывают «чистоту» как качество, бывшее для них в то время решающим. Уже упомянутая Ингебург Хёльцер вспоминает, что в 1933 году в Германии исторглась на свет «чистота». Эта «чистота» понималась двояко. Во-первых, она означала специфическую национал-социалистическую форму расовой чистоты, которую внушали женщинам. Так, нужно было хорошо подумать, прежде чем вступить в половой контакт с мужчиной. Однако связано это было не с религиозной традицией оберегания девичьей чести, а с защитой крови и гарантии «расово» ценного потомства. «Нас приучали быть честными, быть чистыми…», – сказала одна из тогдашних руководительниц «Союза», впоследствии помощница отдела дальней связи в армии[15]. Во-вторых, эта чистота должна быть видна снаружи. Этим объясняется всеобщая стандартизация, касавшаяся женщин практически во всех организациях, институтах и рабочих группах. Есть бесчисленное множество сообщений о сборах для проверки униформы, обуви и особых сборов, на которых оценивалась надлежащая чистота внешнего вида. Даже облик национал-социалистки был регламентирован: никакой косметики, мало украшений, волосы в пучок. Внешняя опрятность была проявлением внутренней, невидимой чистоты крови.

Считалось, что «этнические немцы» были подвергнуты дурным кровосмешениям и влияниям из-за жизни среди «расово неполноценного» славянского населения. В глазах «немцев из Рейха» они были не чистыми, а загрязнёнными в буквальном смысле. Описания грязи и нечистоты в домах – устойчивый топос в рассказах. Стандарты гигиены, имевшиеся там, представлялись недостаточными, жизненные нормы – абсолютно нецивилизованными. Одна тогдашняя флакхельферин (помощница-зенитчица – прим. перев.), во время службы лично руководившая лужичанами, откровенно вспомнила, что волосы попадались в масле, и «у бабки всегда была в носу козявка», падавшая иногда в кастрюлю, которую она помешивала[16]. Нечистоплотность «этнических немцев» относится здесь к типично женской области: кухне. Отвращение возникает, когда читаешь или слышишь такие воспоминания. В то же время, это отвращение не передаёт никаких реалий, но в своей сущности лишь отражает ситуацию впечатления от чужого, культурный шок. Чистый значило «немецкий», грязный – «чужой». Культура людей, с которыми столкнулись девушки, была им незнакома и подозрительна. А они не выучились в Германии, унифицированной по национал-социалистическому образцу, как воспринимать такой опыт.

Во многих интервью, собранных Элизабет Харви[17], в сходном ключе длятся продолжительные рассказы о справедливой борьбе чистоты с грязью, ведущейся до тех пор, пока всё не заблестит и не засияет. Эта обманчивая очистка, думается, носила патологический и принудительный характер. Возможно, это реакция на знание о том, что происходило до поселения «этнических немцев». Обыкновенно деревня «онемечивалась» путём выселения поляков и евреев в ходе одной из операций «Ночь и туман». Непосредственно после этого, иногда и одновременно, подходили колонны уборщиц и начинали смывать следы присутствия прежних жильцов и готовить дома для приезда «этнических немцев», запланированного, чаще всего, на тот же день. Высокопоставленная и совершенно идеологизированная фюрерин в «Имперской службе труда» и «Союзе немецких девушек», родившаяся в 1918 году Мелита Машманн описывает в своей автобиографии эту борьбу за чистоту и вспоминает о «полах, в которые грязь была так крепко и глубоко втоптана, что нам приходилось её отбивать мотыгой. Если бы наши девушки отказались работать в немецком доме, каким обедневшим он бы ни был, то я бы не настаивала. Здесь же они ничего не могли сделать с этой грязью. С усердием мы принялись за работу. То, что большинство домов были грязные, подстёгивало наш дух. Здесь царило пресловутое „польское хозяйство“, мы же считали, что самое время, чтобы наконец порядочные немецкие крестьяне взяли в свои руки землю и подворья… Когда мы представляли себе, сколь несчастны будут переселенцы от вида грязных домов, работа нам была в радость»[18].

Такое резкое впечатление от грязи в польских домах прикрывало воспоминания о нечистоплотности самих «этнических немцев». Уборщица принималась за дело не метёлкой, а мотыгой и «с усердием», реакция её становилась телесной борьбой против чужого. Вдруг, как раз на этом месте, открывается ракурс в политику преследования и уничтожения, проводимую национал-социалистами. Я утрирую, чтобы связь стала совсем ясной: с национал-социалистической точки зрения, против грязи надо было действовать со всей жёсткостью и евреи были последней грязью.

В заключение мне хотелось бы процитировать отрывок из интервью, демонстрирующий, насколько тесной была и остаётся связь между германизацией и убийством евреев. Интервью было взято у прежней высокопоставленной помощницы армейского отдела связи, Лени Ульманн. Она родилась в 1912 году в Саксонии. Так как она принадлежала к старшему поколению помощниц, она не была социализирована в национал-социалистическом обществе и совершенно не была идеологизирована. Она была мобильна, поскольку ещё не была замужем (и сохранила своё незамужнее положение после войны). Как унтерфюрерин в «Немецком красном кресте», она прибыла в Лодзь, переименованный национал-социалистами в Линцманнштадт, где её задействовали в охране здоровья «этнических немцев», собранных в лагере для переселения. Позднее она добровольно подала на должность помощницы армейского отдела связи и готовилась к работе, прежде всего на Украине. Затем как штабсфюрерин она вместе с мужчиной-командиром возглавляла школу для помощниц армейского отдела связи в Гиссене. В 1945 году она попала в плен к союзникам. После освобождения она, не в последнюю очередь из-за своего прошлого, отправилась в Западную Германию, где с пособниками национал-социалистов обходились лучше, чем в ГДР. Лени Ульманн было 90 лет на момент интервью, и она была добросердечной, остроумной и высокоинтеллектуальной женщиной. Она с неохотой рассказывала о своём национал-социалистическом опыте, но попыталась в интервью вместе со мной возвратиться в ту эпоху. Об её службе в Вартегау в 1939 году она рассказала следующее:

Л.У.: Да, и вот что – тогда весь лагерь перевели из Лицманнштадта в чудесную лесную местность, прямо рядом с Лодзем, где у евреев были дачи, уже зачищенные.

Ф.М.:…то есть их вывезли…

Л.У.: Да, вывезли, видно было иногда, через город, как они там… и там установили своего рода лазарет – для детей, женщин, ну и так далее, и их расселили по домам тогда…

Ф.М.: То есть, тоже для этих волынских немцев.

Л.У.: Да только для них, да.

Ф.М.: И получается, что Вы в 1939-м, собственно, тоже были в Лодзе?

Л.У.: В 1939-м, да…

Ф.М: Вы всё время перемещались вместе с войной, так? В 1939-м Вы были в Польше, потом во Франции и затем в России. Вы всегда в точности…

Л.У.: Да.

Ф.М.: И что Вы там поняли, о преследовании евреев в Польше, ведь Вы сказали, что видели…

Л.У.: Да, я это видела разок.

Ф.М:…перево… И что Вы там видели?

Л.У.: Как они шли по городу с еврейскими звёздами и…

Ф.М.: Хм…То есть Вы сразу довольно быстро поняли, что происходит, так?

Л.У.: Да, но что точно…насколько…насколько бесчеловечным было всё это, мы не знали совершенно.

Ф.М.: Но у Вас уже была мысль, что они идут на смерть, или же?

Л.У.: Пфф, я не могу сказать, но вероятно. Вероятно.

Ф.М.: Хм, хм.

Лодзь и Лицманнштадт, депортация евреев и заселение «этническими немцами» этой «удивительной» лесистой местности невольно привели меня к тому, что я начала с напором расспрашивать Лени Ульманн о том, знала ли она про убийство евреев (что было не вполне корректно). Именно этот вопрос возвращает нас назад в Аушвиц. И невозможно ничего сделать, кроме как вновь ставить его. 

Перевод выполнен с сокращениями