Хаббо Кнох. Больше знаний и больше права: координаты будущей культуры воспоминания
Статья директора Мемориалов Нижней Саксонии о том, как может выглядеть ориентация современных мемориальных комплексов на современность в контексте широких задач мемориалов. В самих памятных местах наиболее вероятно понимание как их возможностей, так и границ этих возможностей: здесь едва ли кто-то (ещё) ожидает катарсиса и пропитывания впечатлением. Именно поэтому на протяжении примерно десятилетия в мемориальных местах и вокруг них идет открытая дискуссия, которая ставит под вопрос предмет исторических мест и прежние усилия по передаче информации в мемориалах, обсуждает их отношения с современностью в связке с преподаванием прав человека.
Хаббо Кнох – директор фонда Мемориалы Нижней Саксонии, изучал историю, философию, политические науки и социологию в Гёттингене, Билефельде, Иерусалиме и Оксфорде. Приват-доцент кафедры новой и новейшей истории в Гёттингене.
Оригинальная публикация написана как возражение доктору Харальду Вельцеру и была опубликована на ресурсе www.gedenkstaettenforum.de См. также Gedenkstättenrundbrief 163 (10/2011) S. 3-11.
В последнем номере «Gedenkstättenrundbrief» Харальд Вельцер высказался за «трансформацию» культуры воспоминания и «поворот» в ней, а также за соответствующий «программный подход»
В переводе это означает: жертвы национал-социалистских преступлений с намерением программного характера устраняются из центра культуры воспоминания. На их место приходит немецкое общество при национал-социализме. Задачи культуры воспоминания определяются в их соотнесённости с современностью. В соответствии с этим память о жертвах отодвигается на край, если ей вообще еще находится место; исторические места преследования жертв и их страдания заменяются местами обучения для поведенческих «резервов» в соответствии с принципами гражданского общества. Лагеря демократии вместо мемориалов?
Фоном для подхода Вельцера является огульная критика в адрес современной культуры воспоминания. Он рассматривает её как «музейную и предназначенную для идентификации», как застывшую, отмеченную воздействием «пафосных формул» и «застоявшуюся». Не новая с точки зрения понятий, концентрация этой критики представляется феноменом своего времени: Ульрике Юрайт и Кристиан Шнайдер диагностировали идентификацию с жертвами как невроз осмысления немецкой культуры воспоминания под впечатлением, собранным «поколением 68-го»
Конечно, имеется достаточно поводов и причин для того, чтобы не в последнюю очередь (само)критично оценивать концепции и практики культуры воспоминания в мемориальных местах и именно в сфере передачи информации искать перспективные формы и постановки вопросов. Вельцер прав в том отношении, что мемориалы сами себя делегитимируют и в плохом смысле слова «музефицируются», если они не занимаются активным поиском соотношения с современностью и с позицией общественности, но претендуют на участие в их формировании. Дискутировать следует не о том, осмысленна ли постулируемая таким образом «ориентация на современность», а о том, как она может выглядеть в контексте широких задач мемориалов, их стандартов и их особых возможностей.
Историческое обучение в рассредоточенных местах
В самих памятных местах наиболее вероятно понимание как их возможностей, так и границ этих возможностей: здесь едва ли кто-то (еще) ожидает катарсиса и пропитывания впечатлением. Вельцер игнорирует то обстоятельство, что именно поэтому на протяжении примерно десятилетия в мемориалах и вокруг них идет открытая дискуссия, которая c большой долей рефлексии в отношении к предмету исторических мест и прежних усилий по передаче информации, ставит вопросы о темах и отношениях с современностью, а также уже издавна дистанцируется от столь часто постулируемой критиками «педагогики растерянности». Вот только изменение это не осуществляется в форме программы модернизации и методами плановой экономики.
Культура воспоминания является рефлексивной – пусть и частично, и прежде всего в тех случаях, если это допускают условия – уже там, куда Вельцер сперва и не смотрит. На протяжении теперь уже почти двадцати лет в мемориальных местах, на многих выставках и проектах, проникнутых ценностями гражданского общества, постепенно утвердилась историко-критическая ориентация на документы и свидетельства, которая в деталях, многообразии и противоречиях доставшегося по наследству как раз и усматривает на когнитивном уровне отправную точку исторического обучения. В свете вышеизложенного Фолькхард Книгге исключил мемориалы из своей «спасительной критики» в адрес культуры воспоминания и отличил их от «публичного дискурса». Там воспоминание «все в большей степени используется в качестве заряженной моральными ценностями, скорее многословной пафосной формулы», будто она «уже является идеальным решением для формирования критического исторического сознания». Книгге критикует явления избыточности, клиширование и политику символов, «обязательные посещения памятных мест» и «схоластическое обучение демократии». Понятия подобны тем, которые применяет Вельцер, но подходы к решению отличаются от упомянутого автора: Книгге вообще «увольняет» воспоминание в качестве ведущей категории и заставляет встать на ее место «рефлектированное историческое сознание для гражданской истории будущего». Такая история основывается на конкретном занятии традицией, источниками и реликтами прошлого в качестве основы для формирования способностей к исторической оценке. Только путь через историю и с ней вместе, а не наоборот, ведет в современность и обосновывает «историческую силу воображения, связанную с традицией, в качестве предпосылки конкретного сопереживания и безоговорочной человечности»
Но пусть защитный рефлекс, возникающий как реакция на обобщения, к которым прибегает Вельцер, не позволит упустить из виду, сколь много надо еще сделать в плане рефлексии и профессионализации образовательных возможностей, открываемых в мемориалах и музеях истории современности в связи с национал-социализмом. Следует совершенствовать формы, содержание и постановку вопросов в ходе передачи информации в мемориальных местах, стремиться к отражению исторического в современности, улучшать связь между мемориальными местами, школами и другими образовательными учреждениями конкретно в историко-политическом образовании, находить и заниматься просвещением мультипликаторов, учитывать культурное многоголосие общества, включающего мигрантов, предлагать новые проекты, ориентированные на определённые целевые группы и адекватные современным образовательным задачам. Но в ходе этой переориентации своей образовательной работы у мемориалов, как и у мемориальных инициатив, уже в течение нескольких лет имеются настоящие партнеры, например, фонды, устанавливающие акценты в сфере образования (например, современное образование в области прав человека) – в частности, Фонд «Память, ответственность, будущее» или Фонд имени Амадеу Антонио. Это происходит на фоне растущего пространства ссылок и запросов на знание истории современности при одновременном сужении уровня осведомлённости и исторической ориентации – так что часто не дискуссия о ценностях, а недостаток элементарного исторического знания и представляет собой подлинную проблему образовательной работы в памятных местах.
Культура воспоминания в гражданском обществе как проживаемая социальная практика
Нужны ли для дальнейшего развития этих задач новые, искусственно созданные места? Существенный отличительный знак именно немецкой культуры воспоминания – её динамика в связи с чётко выраженным характером гражданского общества. Он связан с долгой децентрализацией, сделавшей доступными места, служащие свидетельствами изоляции, преследования и уничтожения
Конкретная соотнесённость с местом оказывается важным дидактическим средством усвоения истории. Именно этот децентрализованный, соотнесенный с местом характер культуры воспоминания в Германии противоречит соображениям об общепринятой «программатике» для культуры воспоминания. Какое ведомство, какой организатор определил бы характер такой программатики? Центральное ведомство культуры воспоминания, институт морали, соответствующей ценностям гражданского общества и работающий при поддержке федеральных властей, Федеральный центр политического образования? А как было бы это совместимо с подлинным пониманием гражданского общества, пониманием, которое не исчерпывается, как известно, в предоставлении индивидам в качестве субъектов обучения возможности участвовать в образовательных процессах, а исходит из негосударственных сетевых структур, дискурсов и контекстов деятельности, которые, между прочим, позволяют возникать воспоминанию в процессуальной форме и служат коррективом для программных структур более высокого уровня? Идея Вельцера могла бы повлечь за собой конец культуры воспоминания, ориентированной на ценности гражданского общества. Это произошло бы в результате введения троянского коня по имени «место обучения, руководствующегося ценностями общества граждан», места, характер которого определяется руководящей политической моралью, а не практикой гражданского общества.
Гражданская активность оказалась на протяжении десятилетий, вплоть до современности, важным импульсом и необходимым коррективом процессов, связанных с культурой воспоминания. Но у неё есть свои границы, если речь идёт об ответственности за сохранение исторических зданий и территорий, о долгосрочном сохранении мемориалов как исследовательских и образовательных учреждений. Для сохранения инфраструктуры культуры воспоминания Федеративной республики всё отчетливее вытекают смешанные формы – государственного содействия или финансирования, гражданской активности и общественной поддержки, например, с помощью фондов.
Тем самым в культуре воспоминания с её культурной и политической инфраструктурой, выросшей на протяжении трёх десятилетий, возникают существенные вопросы перспективного характера: как в настоящее время изменяются практические формы культуры воспоминания и гражданского участия? Какие задачи будут впредь решать в работе мемориалов модели, предложенные организаторами из гражданского общества? Как соотносятся государственная ответственность и общественное участие, и какие последствия для культуры воспоминания имеют государственные модели содействия и формы институционализации мемориалов? Как обсуждаются и (с научной точки зрения) подвергаются рефлексии нормы и стандарты мемориалов как «мемориальных музеев»? Гражданское общество выступает здесь более, чем только лишь целью обучения или поведенческим ориентиром, оно, как проживаемая социальная практика, должно оставаться включенным в контекст необходимой профессионализации и государственной ответственности.
Формирование выразительности как задача мемориальных мест
О субъектах или структурах культуры воспоминания Вельцер не говорит. Ту роль, которую играют средства массовой информации, книжные издательства и интернет для обеспечения многообразия форм и горизонтов истолкования, для возникновения пресловутого эффекта перенасыщения и коммерциализации воспоминания, не может постепенно затемнить ни одна концепция будущей культуры воспоминания; у Вельцера эти факторы возникают лишь постольку поскольку. При этом здесь наличествуют как шансы, так и нуждающиеся в критическом рассмотрении исходные точки исторического сознания, которое должно развиваться в качестве освободительного. Реконструкция, Living History, история в виде викторины, документальные драмы, объемистые исторические романы, компьютерные игры – история как и культура в целом «всё в большей степени инсценируется и потребляется в виде события и переживания», средства массовой информации представляют собой «первичный эмпирический горизонт» исторической ориентации
Вельцер упоминает только три сферы действия культуры воспоминания, которые подвергает критике: школьное обучение, [молодёжные исследовательские] проекты «поиска следов» («Spuren Suchen») и «увешивание страны табличками» – мемориальными досками. Более точному анализу они не подвергаются. Тем не менее, Вельцер в состоянии констатировать и оценить общую направленность этой работы как части вместо целого для культуры воспоминания: «познавательная ценность отдельного случая, – подразумеваются лица, преследовавшиеся при национал-социализме, и жертвы этого режима – тем временем приблизилась к нулю». Но откуда он знает это с такой определенностью? И что означает «тем временем», если в учебных процессах, идущих от поколения к поколению школьников и постоянно предстающими как новые, нередко именно индивидуальные биографии оказываются более ценными в дидактическом отношении, обеспечивая доступ, приемлемый как с когнитивной, так и с эмоциональной точки зрения? Это отнюдь не означает равным образом отказа от критического рассмотрения такого рода практики. Одни лишь биографические подходы и жизнеописания жертв не гарантируют на деле требуемого «формирования выразительности».
Тем не менее, Вельцер выводит из своих эмпирических оценок, как неопределённых, так и аподиктических, нечто основополагающее. Обретённое в последние десятилетия признание жертв он считает только лишь «фундаментом». При этом он аргументирует с помощью функционалистической и редуцированной концепции воспоминания, в которой больше не появляются воспоминание, память и скорбь, а также сопереживание. Здесь критика Вельцера затрагивает ядро общественных обязательств, которые в Германии выполняются на исторических местах, каковыми являются, например, кладбища. Это гуманитарная задача и завещание оставшихся в живых – заботьтесь о долговременном воспоминании. Является ли она «застоявшейся», патетической, ритуализированной? Или, наоборот, она при определённых условиях открывает предпосылки для использования главного ресурса поведения, которое руководствуется ценностями гражданского общества, а именно внимания к другому, которое вырастает из уважения, признания и воспоминания и в них и выражается? В самих же памятных местах не следует недооценивать творческую силу воспоминания, потребность в ритуалах, а также священность кладбищ.
Споры о толкованиях нуждаются в историческом исследовании
Как известно, мы уже давно стоим на пороге эпох, когда задаётся вопрос о том, как будет выглядеть воспоминание «согласно свидетелям». Выступление Вельцера говорит и об опасности культурного включения выживших и их свидетельств, если они рассматриваются только как «фундамент», структурный элемент или ресурс для просветительских целей. В результате превращения выживших в «свидетелей» (в том числе и для учебной работы) мы нейтрализуем их моральный вызов, обращённый к нам, и включаем их в культурный фонд, который хотел бы служить больше собственным целям демократической самодеятельности («гордость просвещением»), нежели не связанной с определенной целью памятью о людях. Именно благодаря своему особому вкладу в политику признания многообразных групп преследуемых, стигматизируемых нередко вплоть до современности, мемориалы и коммеморативные инициативы решают важнейшую задачу критического самопонимания с позиций гражданского общества.
Выступление Вельцера с его критикой в адрес доминирующей практики «установления жертв» в культуре воспоминания предстаёт в своём обороте скорее призывом к состязанию по вытеснению. Он требует «учебных мест нового типа в соответствии с принципами гражданского общества», в которых в рамках социального опыта, ориентированного на переживание, критическое рассмотрение простора для действий, динамики эскалации и процессов принятия решений в немецком «обществе дискриминации» должно привести к усилению осознания принципов гражданского общества. При этом остаётся неясным, должна ли идти o речь о месте учебы (и о том, где оно находится), подразумевается ли под идеалом этого «программирования» только «трансформация» имеющихся учебных мест (например, мемориалов) или должна возникнуть параллельная децентрализованная сетевая структура таких учебных мест.
При этом уже имеется общеизвестная музейная сфера деятельности, в которой, может быть, и следовало бы прежде всего обсудить основные тезисы Вельцера: большое число городских, региональных и краеведческих музеев, темой которых могло бы быть, но в большинстве случаев ещё не стало, время национал-социализма, как оно проявлялось на местном уровне, и «общество дискриминации». Эти формирующие идентичность институции на местах, где общественная практика дискриминации стала конкретной, до сих пор воспринимали себя лишь в редких случаях как места воспоминания о прошлом; именно эта критическая просветительная работа, как и прежде, осуществляется именно инициативами исторического характера или региональными мемориалами в форме «поиска следов». Открытие местных исторических культур столь же необходимо для подчёркиваемого Вельцером взгляда на национал-социализм, сколь одновременно она является скорее историко-политической целью, целью с точки зрения гражданского общества, нежели дидактической целью принципиального характера.
Проблематичным оказывается при этом связывание базового намерения Вельцера – создание новых мест обучения поведению в соответствии с критериями гражданского общества, – с его метанарративным историческим истолкованием национал-социализма или, соответственно, немецкого общества в период с 1933 по 1945 гг. (причём сам же Вельцер высказывался против содержания, «годного для любого времени»). Вместо того чтобы диктовать образ «общества дискриминации», цель рефлексирующего осмысления должна заключаться именно в том, чтобы обрести собственный образ исторической связи действий, событий и последствий, которые складывается из многообразия перспектив, документов и контекстов действия. Вычисляется ли обоснование национал-социалистской политики преследования и её радикализации, наступившей с 1933 года, только «повседневностью дискриминации» и участием немецкого общества? Где оставались при этом другие структуры господства и власти в условиях национал-социализма, которые не в последнюю очередь кристаллизовались в национал-социалистской системе лагерей? Как это Вельцер ограничивается исключительно преследованием евреев в качестве предмета обучения, ориентированного на принципы гражданского общества – ведь мы же знаем о значении многообразия причин преследования и соответствующих контекстов действия, которые были сделаны, например, темой многих региональных памятных мест? Помогает ли выйти из положения бинарный код, считающий «хороших» более уязвимыми среди «злых людей», что якобы вовлекает первых в «античеловеческое поведение»? И можно ли помочь устранить недовольство категорией «наблюдателя», если полностью упразднить её и причислить всех немцев к категории преступников? Последнее существенно в данном случае не по возможным историко-политическим соображениям, но потому лишь, что переопределение исторически сложного контекста преступления, обозначающееся в координатах «общества дискриминации», не должно быть идеалом осмысления тех структур с позиций гражданского общества, на которые при национал-социализме возлагалась ответственность.
При этом, несомненно, необходимо усилить в центре внимания динамику ответственности за совершение преступления, процессов принятия решений и их общественного соучастия, по сравнению с тем, как это имеет место в современной культуре воспоминания. Недостаточно изучать охрану концлагерей или личный состав полицейских батальонов, чтобы прийти к дифференцированной картине виновности и общества. Новые исследования, объединённые интересом к туманному ключевому слову «народная общность»[Volksgemeinschaft]
Вельцер оставляет без внимания европейское и глобальное измерение как на историческом уровне, так и на уровне культуры воспоминания. Пути преследования и жизненные пути подвергнутых преследованиям и убитых позволяют нам понять на свой лад каждому, что может означать «европейское» и «глобальное» воспоминание. Предметы образования, притязания на истолкование давно уже не рассматриваются только на национальном базовом уровне. По меньшей мере европейское измерение преступлений национал-социализма в последние годы чётче воспринимается из-за масштаба деяний, связи с войной на уничтожение и роли коллаборационизма. Это прослеживается в длящемся осмыслении «второго прошлого» в германской, а также и в восточно-европейской истории после 1945 г. «Общество дискриминации», о котором говорит Вельцер, подчёркивает в данном случае национальное измерение действия, характерное для времени национал-социализма и тем самым означает при всём значении этой исходной категории регресс по сравнению с уже гораздо более сложно измеряемой сферой деятельности участников и ответственных. По словам Клауса Леггеви, «неоднородное европейское сообщество воспоминания» проистекает из «дискурсивного и гражданского осмысления конфликтов интерпретаций и признания»
Требование исторического различения предполагает соответствующее исследование, а также дальнейшую документальную конкретизацию на исторических местах. Более чем когда-либо ранее, необходимы архивариусы, хранители музеев и библиотек и историки с их опытом и специальными знаниями. Позиции этих людей следует усилить, чтобы историческое знание не уменьшилось до масштаба простого товара, предназначенного для обучения и включённого в процесс передачи знаний. Но Вельцер рассматривает «культуру воспоминания» исключительно с позиции образовательной задачи – в виде культуры «учебных центров», задачи которых с необходимостью и в достаточной степени определяются целью обучения, заключающейся в создании «когнитивных ресурсов для поведения, соответствующего принципам гражданского общества». Тем самым Вельцер в конечном счете делает нечто, подвергаемое им самим критике в культуре воспоминания. Эта последняя, на его взгляд, как и прежде пребывает во власти парадигмы действия «против забвения». Но взятие исторического процесса и исторических мест на службу главной цели обучения не становится убедительнее из-за того, что оно рассматривает себя как «ориентированное на современность» и «рефлексивное». В обоих случаях фактическое многообразие и сложность задач и результатов сужается проблематичным образом, что в культуре воспоминания чувствуется гражданами, инициативными группами, институциональными субъектами и в особенности мемориальными местами. К профессионализации мемориалов в прошедшие десятилетия относится связывание между собой воспоминаний, документировании, исследования и передачи информации и благодаря этому освобождение от монопольного притязания на легитимацию, имевшего силу в политическом отношении на протяжении длительного времени, и призванную служить преимущественно политико-педагогическим целям.
Права как ведущая категория культуры воспоминания
С Харальдом Вельцером можно, однако, согласиться в том, что следует найти пути усиления важности действия исторического обучения для сложного настоящего и будущего, чтобы «осознать потенциалы антиобщественного поведения, размягчения государственно-правовых принципов, практик, враждебных человеку». Воспоминание не может застывать в историческом ретроспективном взгляде. Обучение истории, ориентированное на компетентность и участие, может позволить вырасти требуемой «способности к различению», соотнесённой с современностью и ориентирующей на будущее. Отправной точкой, с опорой на которую можно достичь способности к исторической оценке и ориентации на современность без необходимости отказываться от жизненно-исторической перспективы в работе воспоминания, является категория прав. По этому поводу в заключение несколько тезисов:
1. Права представляют собой центральное коммуникативное средство современного общества, такое, в котором определено пространство человеческого поведения в соответствии с политическим, юридическим и социальным порядком, где ведутся переговоры с моральных точек зрения, и результаты становятся существенными для жизненного мира. Произвольное установление или разрушение прав может превратить людей в преследуемых и дискриминируемых, как это произошло при национал-социализме – от «уничтожения юридического лица» до «живых трупов» (Ханна Арендт). Отказ в правах сделал из граждан, по словам Арендт, нагих людей – потому, что они были лишены защиты со стороны государства.
2. Расширение индивидуальной защиты от произвольной коллективной власти обнаруживается как следствие, вытекающее из истребительной власти XX в., и указывает на историчность правовых притязаний, в том числе и в качестве предмета образования. Но категорию прав следует понимать шире и ближе к повседневности, чем это описывается с помощью понятия «обучение правам человека» или канона основных демократических прав. Не одни только международно-правовые уроки о насилии и диктатуре должны создать отправную точку для занятия вопросом о правах, а современность в качестве обобществления на правовой основе с её различными политическими режимами и практиками предоставления прав и угроз в их адрес, усвоения и лишения прав, их значимости и видоизменения.
3. Правами регулируются притязания отдельной личности на свободу, которые основываются на «праве иметь права» (Ханна Арендт). Лишение прав выражается в форме индивидуального жизненного опыта, который в процессе просветительной работы включает одновременно перспективу заинтересованных лиц посредством категории прав в структуры действий и принятия решений. Так индивид, (лишенный прав), не исключается из контекста, а структура (лишения прав) не обезличивается.
4. В своём применении, сохранении или разрушении прав институциональные постановления и процедуры приходят в соприкосновение с людьми в качестве ответственных и участников. Это делает возможным ориентированное на субъекта и контекстно-зависимое рассмотрение исторических, современных или мнимых ситуаций. При этом категория прав согласно задаче «формирования выразительности» оказывается важным историческим пространством дифференциации для сравнительного рассмотрения различных политических, в особенности диктаторских, типов политического устройства.
5. О правах можно говорить наглядно, конкретно и прибегая к примерам, но следует также говорить комплексно, абстрактно и аналитически. Речь идёт о ситуациях, связанных с принятием решения на различных уровнях формирования права, правовой практики и жизненной повседневности. Уважение к правам и пользование ими или выхолащивание и несоблюдение прав дают представление о динамике контекстов действия и моральных кодировок. В качестве основы для способности к вынесению исторических суждений востребована руководимая знаниями дифференциация. В то же время для осмысления, ориентированного на обучение, важны отправные точки, приближённые к опыту.
6. С помощью соотношения между правами и правами человека, транснационального международного права и соответствующих соглашений, а также сфер «переходной» и «транснациональной юстиции» благодаря категории прав методологический национализм культур воспоминания расширяется до уровня наднациональных исторических расстановок. Рассмотрение преследования ответственных за неправовые акты в качестве транснационального события истории современности открывает в то же время важный метадискурс по историческим событиям и прямо связывает осмысление с местами того или иного действия.
7. Мемориалы в исторических местах национал-социалистских преступлений придают конкретность воздействию отказа в правах, лишению прав или созданию преимущественных прав. Но топография, а тем самым и превращение правовых и неправовых вариантов политического устройства охватывает и другие места, как то парламенты, суды, тюрьмы, здания полиции, лечебные учреждения или места депортации. Тем самым, децентрализация характера преступления отражается в виде тесной и требующей более тщательной разработки связи между правом и пространством.
8. Категория прав в высшей степени ориентирована на современность и способна подключаться к правовой системе, так как публичные, политические, юридические и моральные дискурсы на протяжении прошлых лет всё сильнее действовали в таких средах, как правовые вопросы и правовые притязания. Границы действия государств и отдельных лиц, охраняемые правом свободы или сценарии принятия решений – от Гуантанамо до фейсбука и диагностики, предваряющей имплантацию, становятся актуальнее, чем когда-либо, предметом переговоров на трансполитическом или постполитическом уровне. Несмотря на рассуждения о «ведущей культуре» и «усвоении ценностей» гегемонистская предельная величина общественного самопонимания является масштабом индивида, порядка и прав.
9. Следует усиливать компетенции и способности таких мест обучения, как мемориалы, к рассмотрению категории прав и развитию в их отношении друг с другом образовательного ландшафта правовой культуры. Для этого требуются не новые места переживаний, а осмысление чувственных впечатлений и потенциалов образности через историческую, материальную подачу. Мемориалы должны интегрировать свой избыток наглядности в способность выступать в роли посредника.
10. В самой радикальности примеров и факторов выживания заключённых национал-социалистских концлагерей и лагерей уничтожения необычайным образом становится наглядным, чем была отмена базовых прав в конкретном случае. Чтобы понять, как это может сказываться на современности, нет необходимости в организации развлечения – нет, нужна культура обучения, основанная на уважении к отдельной личности и её признании. Воспоминание как непрерывный модус понимания обществом значения исторического события для современности и соответствующие этому места, такие как мемориалы, столкнулись бы с завышенными требованиями, если бы этим местам самим пришлось добиваться такой культуры обучения. Но те, кто связаны с этими местами, пойдут по ложному пути, если увидят свою задачу не в том, чтобы содействовать развитию названной культуры обучения. Эта культура является в то же время важнейшим ресурсом современной цивилизации, на угрозы в адрес которой необходимо реагировать средствами правовой компетентности, основанной на знании и осознающей историчность свободы.
Перевод Валерия Бруна-Цехового, Натальи Колягиной
