История на заказ? Заказное исследование, ограниченный плюрализм и пределы критики
Существует ли разница между «чистой наукой» и «проплаченным исследованием» для современных гуманитариев, и если да – то в чём она заключается? В чём опасность современной системы распределения научных грантов? Об этом – статья научного обозревателя Нила Грегора в Zeitgeschichte.
Автор — Нил Грегор. Сокр. перевод, оригинал: www.zeitgeschichte-online.de
I
Как объяснить неприятие многих ученых по отношению к заказным исследованиям для корпораций, фондов или министерств, стремящихся понять собственную историю – вне зависимости от того, получают ли эти ученые прямую выгоду от подобных заказов или нет? В то время как журналистскую полемику, осуждающую подобные исследовательские проекты (благодаря которой рождаются заголовки вроде «история на заказ» или «история на продажу» и которая создает возможности для таких упрощений) легко предвидеть и так же легко вовсе не принимать в расчет, более глубокое чувство неловкости, сопровождающее получение практической выгоды из исторического знания, если не прямой его инструментализации, развеять уже не так просто. Причина, вероятно, заключается в том (хотя это обычно не признается), что подобные заказы неизбежно затрагивают крайне больное место: на первом плане нашей профессиональной идентичности находится амбивалентный характер отношений историков с властью.
С одной стороны, неотъемлемой частью того, что можно назвать собственно наукой (объединяющей совершенно несопоставимые области научного исследования прошлого), является для историка возможность критики власти и ее действий. На эмпирическом уровне именно это объединяет историков, интересующихся моделями земельной собственности в Италии в XIV веке с историками войны во Вьетнаме, или ученых, изучающих гендер в новой России с историками японского колониализма на рубеже XIX-XX веков. Будь то марксистские объяснения в духе диалектики исторических перемен, укорененные в борьбе за экономические ресурсы, критика рассредоточения и осуществления власти через институции, выросшая из немецкой социологической традиции исторического исследования или структуралистская и пост-структуралистская критика действия культуры и языка: поиск источника власти, ее основных принципов, форм и влияния — вот в чем пытаются разобраться историки.
С другой стороны, историки, разумеется, глубоко укоренены в структуру власти, которую, в другом контексте, сами же и критикуют. На первичном, банальном (но весьма релевантном в данном контексте) уровне – это связано с тем, как они работают внутри тех же институций, степенью их включённости в борьбу за признание, престиж и ресурсы – одновременно их как индивидуальностей и как составной части этих организаций. Сложность не в последнюю очередь заключается в том, что историки могут одновременно выступать как распределители этих благ, и как участники борьбы за них. Утром они могут заседать в комиссиях или комитетах по распределению грантов, а вечером работать над заявкой на грант для другой организации – понимая, что будущее их собственного исследовательского проекта, и, возможно, рабочие перспективы коллег, зависят от благоприятного исхода. Они делают это, осознавая, что заявка нуждается в беспристрастном и компетентном судействе, но, одновременно, те люди, которые будут её судить, сами являются участниками того же соревнования за престиж и денежные ресурсы. И они тратят своё время на рассмотрение заявок не в последнюю очередь потому, что знают – организации, на которые они работают, умеют быть щедрыми. Всё вышесказанное, однако, не означает, что академическое рассмотрение заявок некорректно или что его не нужно принимать в расчёт. Признать это означало бы заранее свести всё к абсурду. Скорее, стоит говорить об осознании того факта, что борьба за ресурсы является делом сложным, и ведётся она между людьми заинтересованными.
Место историков внутри этих расширяющихся культур власти становится определить всё сложнее – от очевидных институциональных аспектов этой власти, признающих историю и её эпистемологическое доминирование, вплоть до иных, гораздо более тёмных мест, которыми она связана в культуре. Где находится связь между экспертным знанием академического сообщества – знания, которое порой кажется малопонятным, труднопостижимым, пригодным только для кучки экспертов – и другими, состязающимися и спорящими между собой репрезентациями прошлого, циркулирующими в обществе? Разумеется, не все дискурсы в отношении прошлого исходят из академического знания – напротив, поразительно, как много дискурсов абсолютно нетронуты каким-либо научным, академическим влиянием. От консультативных советов в музеях, до политических спичрайтеров, от написания исторических статей для ежедневных новостных медиа, до участия в качестве судей при создании мемориалов, экспертное знание профессиональных историков не только помогает большому количеству институтов и акторов коммуницировать с широкой публикой, но, одновременно, и легитимирует риторические вторжения этих акторов в поле общественных дебатов. Аура авторитета, голоса уважаемого учёного может серьёзно подкрепить конкретную позицию – и зачастую используется как политический ресурс.
Эти самые общие замечания в меньшей степени говорят о том, где именно во власти «культуры модерности» находятся историки и их работа, скорее они связаны с необходимостью расширить перспективу, если нам есть дело до того, что в действительности могло бы стать нашей отправной точкой. Может оказаться, впрочем, что эти замечания находятся на слишком высоком уровне обобщения – утратили всякое прикладное значение и не могут помочь сориентироваться в конкретной специфической проблеме, что высказывать эти тезисы столь же практично, как объявлять всех воцерковлённых людей грешниками, и что уровень дифференциации касается лишь того, кто грешник в какой степени. Возможно, это справедливо, но, продолжая аналогию, важно не быть «святее папы Римского» (päpstlicher als der Papst), отвергнуть позицию многих историков и комментаторов, пишущих и выступающих от имени воображаемой «чистой науки». Стартовая позиция должна включать признание самих себя и самокритику, не всегда заметную в этой профессии так, как этого хотелось бы.
II
Начиная с середины 80-х, и, особенно, в 90-е годы, большое количество немецких корпораций (а затем и корпораций из других стран) открыли свои архивы для групп историков, которых они сами и финансировали – чтобы те изучили их корпоративную историю. Вслед за первым проектом, предпринятым «Обществом историков предпринимательства» (Gesellschaft für Unternehmensgeschichte) об истории Даймлер-Бенц времён Третьего Рейха (опубликовано в 1987-м) и проектом о «Фольксвагене», осуществлённом Хансом Моммзеном и Манфредом Григером (опубликован в 1996-м), появилась целая серия исследований о том, как вели себя отдельные компании практически во всех областях экономики в нацистскую эпоху (и вновь эти исследования оплачивали сами компании). Итак, разделительная линия между «уважением к традициям», которое исповедовали сами компании и стремлением к независимому, критически осмысленному историческому познанию оказалась менее жёсткой, чем о ней изначально думали; даже в тех случаях, когда корпорации подряжали к работе независимые комиссии, вместо того, чтобы отдавать работу Обществу историков предпринимательства, облик руководства получался вполне ясным и наглядным. Тем не менее, только самый наивный наблюдатель мог бы посчитать, что исследование компаниями собственного сложного прошлого было вызвано только любознательностью, свойственной учёным: волна работ по корпоративной истории, созданная на деньги самих этих корпораций, была бы невозможна вне контекста дискуссий о компенсациях жертвам нацизма. Как это всегда бывает в бизнесе, современные корпоративные интересы оставались на первом месте.
Сейчас уже не подлежит сомнению, что волна этих исследований не шла ни в какое сравнение с традиционными, лишёнными всякой критики и анализа «юбилейными записками», выходившими на деньги немецких корпораций. Не в последнюю очередь результатом этой работы стало возросшее за последние 20 лет понимание историками экономической и бизнес-истории Третьего Рейха. Однако, большая неуверенность, которую продемонстрировали немецкие корпорации во время публичных дебатов об их роли в жизни Третьего Рейха, которые имели место в 1990-2000-е годы, ещё раз показала, как позитивные традиции восприятия корпоративной истории оказались неспособны принять этические и политические вызовы, возникшие во время её нового критического изучения. В этом отношении, выводы этих комиссий имели и некоторое этическое и моральное воздействие.
В конечном счете, широкий политический и культурный контекст, в котором разворачивались работы этих комиссий, сам по себе не мог ответить на все вопросы, а лишь порождал разнонаправленные выводы.
Более того, дебаты о компенсациях, которые шли параллельно работе этих комиссий, были своеобразной манифестацией монетизации страданий, стыда и чувства вины, и стали центральной характеристикой дискуссий об исторической несправедливости в те годы. С другой стороны, беспокойство из-за склонности заказчиков к гегемонии, их стремлению заглушить более критические голоса исследователей с полностью независимой аргументацией и знаниями, возможно, было несколько преувеличено.
Несмотря на более высокие уровни эмпирической точности и привлечение нового материала, на основе которого спорили историки, основные идеи борьбы между различными группами ученых, работающих над историей большого бизнеса Третьего Рейха фундаментально не изменились. Более того, некоторые замечания, высказанные Петер Хэйсом, Кристофом Буххаймом и Йонасом Шернеров в «Бюллетенях германского исторического института» в Вашингтоне, демонстрирурют, что полемика не утратила своего накала, и возможности для горячего спора по-прежнему налицо.
Помимо корпоративных комиссий, разумеется, было создано несколько комиссий более высокого профиля для различных федеральных министерств, стремящихся понять свою собственную историю при Третьем Рейхе. Та же озабоченность, что сопровождала работу корпоративных историков, то же ощущение амбивалентности осталось и здесь. В частности, такой была работа над историей Министерства Иностранных дел (Auswärtiges Amt) времен Третьего Рейха, которая вышла в свет в 2010-м году.
Генезис этой работы и динамика её рецепции шли по схожему с корпоративной историей шаблону. Полемика началась в политической сфере —со споров вокруг публикаций некрологов бывших членов НСДАП в издательском доме Министерства иностранных дел — что побудило тогдашнего министра иностранных дел, Йошку Фишера, создать международную команду известных учёных, занимавшихся Третьим Рейхом, чтобы создать независимый доклад; его публикация породила новую волну дискуссий вокруг институционального академического антагонизма. И вновь, современные события сразу же подверглись исторической инструментализации: в этом деле разыскания и выводы комиссии были восприняты как «месть» части прогрессивных «людей 68-го года» своим отцам за их грехи (если какая-либо историко-политическая критика вообще может быть объяснена с точки зрения эдипова комплекса). Однако, вместе с этим, здесь также оставалось место и для иронии, и для амбивалентного понимания ситуации.
Наиболее показательной вещью, связанной с публикацией книги и дискуссией вокруг неё, был тот угол зрения, под которым и защитники, и критики формулировали свои позиции, давно знакомые всем, кто имел дело с историографией Третьего Рейха и Германии конца XIX-XX вв. в целом. С одной стороны, историки и журналисты левых взглядов, верящие в либеральные перспективы германской политики и истории спорили с консервативным институтом Министерства иностранных дел о преступлениях Третьего Рейха и рисовали картину, в которой расистские, колониалистские, антисемитские, националистические и милитаристские взгляды были общим местом для большой части экономической (и не только экономической) элиты времён кайзера Вильгельма и создали плодородную почву для того, чтобы, впоследствии, там мог прорасти и пустить корни национал-социализм.
Напротив, изначально более консервативные исследователи и журналисты утверждали, что немецкий консерватизм, в своей институциональной и социальной частях, в своей идеологической сущности был ниспровергнут силами извне и маргинализирован национал-социалистическим движением, которое рассматривалось ими скорее как чуждое явление для Министерства, нечто, проникшее внутрь него со стороны. Для этих исследователей победа национал-социализма заключалась не в кооперации с консервативными элитами, а, наоборот, в принудительном отказе от инструментов их влияния и подрывной деятельности внутри традиционных институтов.
Точно так же прошло разделение между историками, включенными в сами эти комиссии – тех, кто прослеживал связи Третьего Рейха и ранней Федеральной Республикой, и теми, кто относил нацификацию Министерства Иностранных дел исключительно ко времени до 1945-го года. По сути, это был тот спор, раскол в вопросе интерпретации событий – денацификации, Международного суда, который присутствовал в среде историков и в политической культуре Федеральной республики на протяжении долгих лет. В этом отношении, как и в случае с полученными сведениями из серии бизнес-исследований, книга функционировала как некая интервенция в широкий, плюралистический дискурс актуальной исторической тематики, получившая свой шанс на суд общественности и научного сообщества. Её <книги> аргументы воплощали в себе широко известную позицию, хотя во многом и предсказуемую. В конечном итоге, в этом отношении беспокойство по поводу «истории на заказ» оказалось, очевидно, преждевременными.
III
Долгая история облечённых полномочиями учёных, обратившихся к прошлому, прежде всего к периоду после Первой мировой войны, должна была развеять страхи тех, кто беспокоился, не колонизирована ли некогда принадлежавшая независимым историкам дискуссия силами, собирающимися изменить публичный облик истории в своих политических интересах. Германия первой из стран-участниц войны опубликовала документы об истоках Первой мировой: 54 томов Große Politik der Europäischen Kabinette («Большой политики Европейского кабинета») под редакцией Йоханнеса Лепсиуса, Альбрехта Мендельсона-Бартольди и Фридриха Тимме, предназначенные для того, чтобы ясно продемонстрировать, открывая ранее неизвестные документы секретной кабинетной дипломатии 1870-1914 гг., что Германия вовсе не была виновна во всех бедах (как это было сказано в Версале), а, в худшем случае, была виновата наравне с другими.
Это была история как пропаганда, в самом прямом смысле спонсированная национальным правительством для откровенно политических целей, изданная патриотически настроенными историками, считавшими эту работу формой служения нации. Имея доступ к архивам, другие историки позднее обнаружили, что в тех изданиях многое было сделано недобросовестно: встречались лакуны и пропуски в случаях, когда наличие лишнего документа могло осветить деятельность правительства не с лучшей стороны. Другие страны не замедлили последовать примеру: в издании австрийских документов подчёркивалась важная роль Сербии в развязывании войны, и корни начала конфликта переносились ещё дальше от Германии. История, собственно говоря, превратилась в продолжение политики другими средствами. В то же время, в случае Британии, историки смогли совместить работу на правительство со своей независимостью: предвидя протесты со стороны научного сообщества, Джордж Гуч и Харольд Темперлей ещё в 30-е годы заявили, что «вынуждены будут подать в отставку и уйти в том случае, если хоть один документ, с их точки зрения, важный и сущностный, будет пропущен».
Другой пример — многотомное издание свидетельств очевидцев, опубликованных от лица Федерального Министерства, о беженцах в 1950-е: «Документы об изгнании немцев из восточной и центральной Европы» — проект, направленный на то, чтобы легитимировать немецкие претензии на потерянные территории восточнее лини Одер – Нейсе, – напоминает о том, что комиссии последнего времени находятся по-прежнему в неразрушимом континууме со старшими историками, работающими от имени федерального правительства, среди окружения, которое одновременно отдаёт должное их научной независимости и объективности, чаще всего в том случае, когда исследование включено в очевидный политический контекст.
Тогда, в первые годы Федеральной республики, не меньше, чем сейчас, обеспечение научной экспертизы государственной власти служило власти в политических и этических целях. Вероятно, самый известный пример подобного рода – письменные показания под присягой по истории СС, данные экспертами и историческими свидетелями Хансом Буххаймом, Мартином Бросцатом, Хансом-Адольфом Якобсеном и Хельмутом Краусником в поддержку работы Франкфуртского суда над палачами Освенцима, проходившего между 1963 и 1965 годами — когда в общественном сознании постепенно начало проявляться истинное понимание масштабов истребления. И подобно той роли, которую сыграли эксперты-свидетели, такие как Ричард Дж. Эванс, Кристофер Браунинг или Питер Лонгерих, в процессе Давида Ирвинга об отрицании Холокоста в 2000 году в Лондоне, у немецких историков в 60-е была возможность одновременно послужить интересам своих нанимателей (в лондонском случае – Penguin Books), судебной системе и интересам открытой, демократической политической культуры, представляя свои авторитетные суждения о Холокосте на франкфуртском процессе.
Однако, смысл нашей статьи не сводится к тому, чтобы показать долгую историю работы комиссий на заказ – в Германии и где угодно – одновременно на правительство и в коммерческих интересах, как нечто непроблематичное. Очень хорошо видно, как пре- и поствоенные комиссии отражали политический контекст и работали по политическому плану – особенно в наше время, более чуткое к вопросам статуса государства и нации, дипломатии и войны (если какие-нибудь историки вообще согласятся сейчас воспринимать свою работу в духе служения государству, как это делали их предшественники). Для утверждения своих прав на природу «исторической правды» и объективности своего экспертного мнения во время суда над Ирвингом, Ричард Эванс опровергал разрушительную ложь негационизма, в том числе критикуя его историческую методологию с позиций, которые многие другие историки сочли спорными. В этом смысле нужды суда были удовлетворены лучше, чем публики – которой, вероятно, было трудно понять, чем вообще занимаются историки и к каким истинам они апеллируют.
Смысл всех этих хорошо известных примеров – к которым легко можно прибавить и многие другие в немецком и вне немецкого контекста: критический разбор должен опираться на различия более ранних и поздних работ этих комиссий на заказ. И, что, возможно, более важно – необходимо изменение фокуса критической линзы – которая более широко и ясно покажет механизмы использования и поругания истории в гражданском обществе – если вообще возможны умозаключения – осмысленные и при этом осуществимые в реальной жизни.
Перестроить фокус критической линзы необходимо ещё в большей степени, когда мы рассматриваем то, как финансирование распространяется в дисциплинах вне гуманитарных наук и, наоборот, как это происходит в самих гуманитарных и социальных науках. Во всех областях – от медицины до инженерии, от космических исследований до наук о климате, модель практического исследования спонсируется, как правило, кратковременным контрактом, а исследовательский план определяется заказчиком – будь то коммерческие или политические интересы, и это абсолютно нормально и естественно. В то время как «чистое» исследование действительно имеет место в этих дисциплинах, это привилегия меньшинства, и те люди в академическом сообществе, что отстаивают право на это, находятся под постоянным прессом. В мире ограниченных ресурсов логичнее направлять свои усилия на коммерчески обоснованные проекты.
В университетах, где доминируют естественные и технические науки, академики берут на себя обязательства не только перед коммерческими организациями или администрацией, но работают на заказ и для военных, составляют свои рабочие планы исходя из нужд различных групп, это часть общего понимания того, зачем вообще сейчас существуют университеты. В Британии, где проблема в данный момент наиболее заметна, после 30 лет утилитарного отношения к образованию ещё премьер-министр Маргарет Тэтчер заявляла о том, что «Университеты должны сделать себя более полезными» — и нашла своих приверженцев внутри и вовне академии, по всему политическому спектру, и в нынешнем поколении.
И в гуманитарных, и социальных науках, где возможности для «чистого» исследования сократились в последние годы вместе с бюджетом – они превратились в своего рода привилегию, к чему и стремилось научное сообщество. Соискатели гранта AHRC (The Arts and Humanities Research Council) – главного британского государственного фонда гуманитарных исследований – обязаны собрать костяк своего исследовательского проекта по тематическим приоритетам совета, согласуясь с политической конъюнктурой, определяемой правительством. Сейчас, например, там указаны темы «Дигитальные трансформации», «Забота о будущем», «Наука в культуре» и «Переводя язык культур». С одной стороны, они сформулированы достаточно широко – здесь много исследовательских возможностей; с другой – есть достаточное количество потенциально интересных тем для исследований, которые не вписываются в эти заголовки и, неявным образом, находятся перед угрозой маргинализации.
Из более подробных описаний тем для AHRC становится понятно, что унестись куда-то далеко ввысь исследователю они не дадут. Если для примера взять последнюю тему «Переводя язык культур» — веб-страница совета, посвящённая объяснению заданного предмета, в частности, сообщает, что ему (заказчику) «нужно не только рассмотреть весь комплексный механизм перевода одного языка в другой, но и более глубоко проанализировать как культурный обмен и передача функций работает в разнообразные периоды истории и в разных обстоятельствах, включая примеры коммуникации и отсутствия коммуникации, мультикультурализма, толерантности и миграции». Прямое утверждение в политической релевантности невозможно не учитывать, соприкоснувшись с этими специфическими политическими словечками, более того, этот набор утверждений заканчивается следующим образом:
«всё это имеет огромное политическое значение. Великобритания нуждается в людях, которые будут определять её политику, в интеллектуальной подпитке, в том, чтобы правовая система и полиция были полностью информированы о культурных, лингвистических и этнических различиях сложных мультикультурных диаспор и сообществ. Нам также требуются дипломаты, благотворительные организации, военные специалисты, способные заниматься своим делом в высшей степени сложной глобальной культурной системе». Для тех, кто всё ещё не уловил суть — подчёркивается, что «исследование в этих областях даёт нам возможность для познания стратегически важных мест в мире, таких как Афганистан, Индия, Ирак и Южная Америка, помогает нам привлечь к настоящему диалогу наших европейских соседей – в политических, культурных и бизнес-вопросах».
Многовато условий для «чистой науки» — исследования в гуманитарной области редуцировались до исключительно функциональных, утилитарных нужд правительства и бизнеса.
По очевидным историческим причинам, попытки таким же образом руководить гуманитарными исследованиями в Германии встречают мощный протест: и, по тем же историческим причинам, рассуждения об академической свободе имеют гораздо больший вес, по крайней мере на словах. Однако немаловажный вопрос заключается в том, не мешают ли немецкие академические институции свободному критическому мышлению, атакуя его, на свой манер, этой волной «уполномоченных» исследований специальных комиссий. Если взглянуть на это чуть со стороны, то можно заметить, что организация академической активности вокруг индивидуальных кафедр предопределяет их деятельность даже больше, чем в больших департаментах – порождая серию персональных созависимостей, которые в малой степени поощряют открытую критическую позицию молодых учёных в отношении их старших коллег-учителей; эта проблема сочетается ещё и с кратковременными и лимитированными по времени контрактами, связанными с определённым научным статусом, местом на карьерной лестнице – которые ставят даже очень хорошо устроенных учёных в столь зависимое положение, в котором люди их профессии не были со Средних веков. Многие полагают, что в Германии было бы больше академической свободы, если бы историки получали надёжные контракты на более раннем этапе своей карьеры.
Таким же образом, распространение «Особых областей научного исследования» (Sonderforschungsbereiche) где среди разнообразных и разнородных проблемных зон команды исследователей работают с различными подходами и порождают решения и выводы, которые часто просто воспроизводят (иногда да / иногда нет) мудрую идею, изначально заложенную туда устроителями проекта, что, вероятно, не особенно укрепляет веру в культуру «чисто научных» исследований. Говоря по-простому, разумеется, мы любим и уважаем «академическую свободу» в той мере, в какой индивидуальный исследователь, столкнувшись в архиве с новым документом, может высказать о нём независимое суждение. Но, как бы то ни было, структуры, институты, те процессы и культуры, внутри которых мы, по необходимости, действуем и существуем, и то, что представляем себе «академической свободой», на деле скорее является весьма ограниченным плюрализмом.
IV
Всё это, конечно, самые общие замечания, касающиеся различных аспектов взаимоотношений между политикой, финансами и проблемами познания. По сути, коммерческие заказы остаются теми же самыми заказами — разница в степени, а не в сущности вопроса. Фирма может основывать работу своих учёных на фундаментальных принципах верификации, полном доступе ко всем релевантным архивам – и, что особенно важно – обеспечивать доступ и для независимых учёных, которые работают над схожими темами и хотят сопоставить свои выводы – всё это убеждает в том, что работы такого рода имеют те же шансы на признание судом научного сообщества, что и любые другие. Прямые протесты в тех редких случаях, когда историки отступаются от этих принципов, взять, скажем, тот сарказм, с которым воспринимается литературная продукция Центра прикладной истории при университете Эрланген-Нюрнберг – напоминают о репутационном риске входящем в понятие строго стандарта научного знания и быстрой самомарганилизации, результатом которой может стать игнорирование большого количества данных из присутствующих в этом поле книг. В этом отношении, самые крупные историки, вовлекаясь в работу правительственной или корпоративной комиссии, идя на компромисс со своей академической честностью, больше рискуют, нежели извлекают из этого выгоду. Вследствие чего, неудивительно, что их ответы на поставленные вопросы ничем не отличаются от ответов, которые они дали бы какому-нибудь другому спонсору по этому поводу.
Здесь возникают иные вопросы. Как стало ясно из ряда случаев, учёные, которые исследуют проблему и излагают свои выводы с полным уважением к академическим принципам независимости, тем не менее, могут получать результаты, весьма близкие к тому, что хотели бы услышать их заказчики. Ситуация остаётся двусмысленной. Так что контрактное обоснование индивидуальной научной свободы — это, по сути, неадекватная защита от обвинений в возможной политической инструментализации.
Как происходит отбор людей в комиссии? Никаких случайностей здесь нет. Бывает и так, что люди, определяющие получателя гранта, сами участвуют в отборе. И это означает на более фундаментальном уровне, что вопрос об «истории на заказ» был сформулирован нами недостаточно полно – если речь шла только о том, что историки могут «скрывать недостатки», значит это был неправильный вопрос. Кто может определить границы той территории, на которую мы исследуем и вокруг которой спорим? Почти четверть века назад, вопросы, которые задавали историки касательно большого бизнеса при Третьем Рейхе были серьёзно деформированы заказчиками – корпорациями, оплатившими работу – и вновь, отметим важность этого вывода – не потому, что историки заинтересованы в замалчивании каких-то фактов или в переписывании источников, но скорее в ощущении, что сама постановка вопросов исходила из необходимости разъяснения ситуации с компенсационными выплатами. Точно так же, особое внимание к той роли, которую сыграли в Холокосте официальные институции в проекте по истории Министерства иностранных дел было связано ещё и с окончанием послевоенной эры и повышенным вниманием к публиковавшемся некрологам официальных деятелей.
И не то, чтобы вопросы, интересующие политиков никак не пересекались с вопросами, которые занимают историков – конечно, бывают и общие точки, которые лишь подчёркивают: заботы политиков, как и всех остальных людей, так или иначе завязаны на публичном дискурсе. Однако есть и различия, и различия эти имеют решающее значение. Историки проекта Министерства Иностранных дел, наверное, хотели бы узнать больше, скажем, о роли дипломатов в переговорах военного времени или переговорах с оккупационными властями, однако многое остаётся до сих пор неисследованным.
Ремарка Ханса Моммзена во время дебатов «МИД и прошлое»: «мы идём по пути авторитарного общества», если посмотреть на неё вне контекста, звучит слегка параноидально,однако она очень точно описывает те риски в академической культуре (при продолжительном существовании в демократическом обществе) которые несёт плюрализм в сочетании с выделением крупных сумм денег на сравнительно небольшое количество проектов. Здесь я согласен с Хансом Моммзеном – риск заключается не в коррупции вокруг распределения конкретных грантов, а в масштабном вторжении власти, в главенствующей роли капитала – как ни называй – стремлении регулировать, устанавливать правила на том поле, где работают учёные. Сейчас, в равной степени защищая независимость как неотъемлемое условие для исследования, мы, как историки, защищаем главное её достояние – которое, повторим ещё раз, является ничем иным как силой свободной критики. Если бы миллионы евро, которые идут на все эти большие заявки и коммиссии, использовались бы для финансирования дюжины докторских диссертаций – темы, которые выбрали бы молодые исследователи, гораздо в большей степени отвечали бы важнейшей научной потребности в критике, чем темы для правительств, корпораций или финансовых агентств.
Перевод Сергея Бондаренко
