Вероника Жобер: «Человеку, имеющему отношение и к французской культуре, и к русской, сложновато – из-за двойственности, с которой надо смириться»

С 8 февраля по 3 марта 2013-го в Выставочном зале федеральных архивов в Москве открыта историко-документальная выставка «Писатели и интеллектуалы России и Франции: прогулки по архивам ХХ века», подготовленная в рамках мероприятий, завершающих год «Франция – Россия 2012: язык и литература». Хронологически экспозиция охватывает период с 1917-го по 1980-е и рассказывает о российско-французских отношениях в ХХ веке, в первую очередь в области культуры. Московскую экспозицию предваряла парижская. Она проходила c 27 ноября 2012-го по 10 января 2013-го в Высшей школе изящных искусств в Париже и называлась «Intelligentsia. Entre France et Russie : archives inédites du ХХ siecle». Интервью с Вероникой Жобер – вдохновительницей и куратором французской выставки подготовила Елена Калашникова.

– В 1979-м состоялась выставка «Париж–Москва», а в 1981-м она приехала в Москву и называлась «Москва–Париж». Чем две нынешние отличаются от тех по установкам?

– «Москва-Париж» была грандиозной выставкой. Ее готовили несколько лет на самом высоком уровне специалисты по музейным делам и показали исключительные шедевры, картины. Мы подготовили парижскую выставку за год – это уже чудо. В какой-то мере с нашей стороны была абсолютная самодеятельность. Мы с Лоррэн де Мо, с которой курировали экспозицию, были абсолютными любителями в плане подготовки подобных выставок, поэтому натолкнулись на трудности. Разрешения для перевозки архивов из России, страховки, у французских архивных институтов серьезные требования к показу экспонатов – столько-то закрытых витрин под сигнализацией… В общем, этой технической стороной дела обычно занимаются эксперты, но тут пришлось нам. А ведь помимо этого мы готовили самую важную часть – концепцию проекта. Слава богу, у российской стороны свои порядки – в выставочных залах Федеральных государственных архивов постоянно проходят выставки и сотрудники очень хорошо знают свое дело.

– Что вы скажете про главные отличия парижской и московской экспозиций? Над парижской работали французские кураторы, над московской – русские.

– Это все-таки совместный проект. Изначально тема была выбрана мною, российская сторона ее одобрила, включилась в работу и мы действовали сообща. Французская выставка, завершившая Перекрестный год Франция-Россия, открылась в конце ноября 2012-го и длилась шесть недель. Что касается отличий, у нашей немного другое оформление, мы представили больше документов, причем только оригиналы. За интересными материалами мы обратились к частным лицам, а помимо этого получили архивные документы из четырех разных институтов. К сожалению, не было времени привести сюда все материалы, поэтому тут нет подлинников французских документов. Но зато здесь лучше представлена часть, посвященная русской эмиграции во Франции. Наши российские партнеры достали интересные архивные документы, в том числе, в РГАЛИ фотографии писателей-эмигрантов, а также первые издания некоторых книг. Мне понравился уголок про Анатоля Франса, там много карикатур из его книги «Остров пингвинов». Очень хорошо представлена диссидентская часть из архива «Мемориала». На французской выставке мы могли бы лучше осветить диссидентское движение, но так как времени на подготовку было мало, от многого пришлось отказаться.

– У французской выставки было два куратора – вы и Лоррэн де Мо. Какую цель вы себе ставили, разрабатывая концепцию?

– Мы хотели напомнить зрителям давным-давно забытое, по-новому осветить некоторые исторические моменты, показать, что все было сложнее и противоречивее, чем кажется на первый взгляд, а также воскресить абсолютно неизвестные французам лица.

– Например, кого?

– Был такой аббат Шалей – католик, служивший по византийскому, православному, обряду. В 1939-м, накануне войны, его отправили с миссионерской целью в Манчжурию, в Харбин. Аббат Шалей прекрасно знал русский язык, русскую историю и религию. Он преподавал в католическом колледже, общался с российской эмиграцией, оставшейся в Харбине, а когда под конец войны маодзедунские войска захватили страну, его передали советским, а те сразу заключили его в лагерь. И он – не то в Братске, не то в Ангарске, в общем, на какой-то сибирской стройке ГЭС, – провел семь лет. Его освободили в 1955-м. Вернувшись во Францию, он с другим священником основал кружок по сближению восточной и западной христианской культуры, где были курсы русского языка, литературы, музыки. Через этот кружок прошли многие крупные французские слависты моего поколения. Аббат Шалей читал все, что выходило в Советском Союзе, и однажды в журнале «Юность» наткнулся на «Продолжение легенды». Эту повесть написал молодой тогда Анатолий Кузнецов. В ней описывалась жизнь комсомольцев – строителей ГЭС, работавших вместе с заключенными, у них были похожие условия жизни. Искренний тон повести тронул аббата Шалея, и он решил перевести ее на французский. Она вышла маленьким тиражом в католическом издательстве. Прошло какое-то время, и на «Продолжение легенды» обратил внимание Луи Арагон, а известная переводчица Лили Дени решила ее перевести. Но это уже был другой вариант текста – Кузнецова заставили переписать повесть в более ортодоксальном советском духе. Чтобы отбить возможные преследования по авторским правам – ведь к этому времени перевод на французский уже существовал, решили судиться с издателем перевода аббата Шалея. В советской прессе вышли страшные, но обычные для тех времен статьи, в которых переводчика называли литературным разбойником и фальшивомонетчиком. Анатолий Кузнецов принимал в этой кампании большое участие – он написал возмущенное письмо, в котором обвинял переводчика в большом количестве отсебятины. Бедный аббат Шалей проиграл суд и был приговорен к штрафу в тысячу франков. В 1969-м Анатолий Кузнецов оказался невозвращенцем – он поехал в Лондон якобы для описания жизни Ленина и попросил там политического убежища. Оказавшись на Западе, он написал аббату Шалею, просил прощения, говорил, что его заставили участвовать в травле, что тот глубоко понял авторский замысел и у него получился прекрасный перевод. Кузнецов даже обратился к министру юстиции Франции с просьбой пересмотреть судебное дело, но в этом ему было отказано. Они стали переписываться и даже встречались. Мы наткнулись на подробное описание этой истории в архивном центре в Нантере. Аббат Шалей был педантом и все хранил. Об этом эпизоде взаимоотношений наших стран многие не знали, а кто знал, тот давно забыл.

– Скажите, пожалуйста, понятно ли из парижской выставки, почему Франция стала главной страной для русской эмиграции в ХХ столетии?

– Не знаю, наверное, нет. Мы показываем, что французский язык и культура были частью культуры русского образованного общества, элиты. Любовь и интерес к этой стране были характерны для советской эпохи: социалисты и коммунисты воспринимали ее как родину французской революции и Коммуны. Тут двойная причина тяги к Франции.

– Показываете ли вы, как меняются культурные связи под влиянием политики? Событий 1956-го в Венгрии и 1968-го в Чехословакии?..

– Частично. Мы указываем на некоторых видных французских интеллектуалов, в том числе, и политиков, которые тесно сотрудничали в 1930-е с Советским Союзом. Они верили в идею социализма и думали, что СССР – единственная страна, где что-то делается ради социализма. Большим ударом по репутации Советского Союза стал в 1939-м пакт Молотова-Риббентропа, в результате чего такой видный писатель и общественный деятель как Андре Мальро, тесно связанный со многими советскими интеллектуалами, порвал с ними все связи, в том числе, дружбу с Эренбургом. Но, в конце концов, СССР вступил в ряды союзников, а по окончании Второй мировой войны было наложено табу на любую критику победителя, и ему была отдана честь считаться одним из спасителей Европы. Что еще на двадцать лет заморозило процесс осознания природы советского строя и сталинизма. К тому же в те годы во Франции была сильна компартия. По крайней мере, двадцать процентов населения голосовало за нее, поэтому трудно было поднять голос против. Потом произошли два важных процесса –– Виктора Кравченко и Давида Руссе. Они судились против оклеветавшего их СССР и выиграли. Затем 1956 год: с одной стороны, ХХ съезд дает надежду на либерализацию, а вслед за этим происходят венгерские события. После них некоторые французские интеллектуалы вышли из компартии. 1968-й стал следующим этапом для непрозревших прокоммунистов. А самый последний и важный – выдворение из страны Солженицына в 1974-м. И тут Пьер Декс – обвинитель на процессе Давида Руссе, защитник Советского Союза, пишет покаянную статью: наконец я понял, что такое ГУЛАГ.

– Если говорить про различия выставок, они начинаются с названия. У вас акцент сделан на интеллигенции и неизданных архивах ХХ века. В названии же российской выставки – на писателях и интеллектуалах, и нет упоминания про неизданные архивные материалы. Принципиальна ли разница названий?

– Это очень интересный вопрос, над ним я долго размышляла. Я была удивлена, как упорно здесь не хотят ставить в название слово «интеллигенция». Не буду вдаваться в подробности. Во Франции вначале остановились на очень длинном варианте. В хорошем названии должно быть слово, обращающее на себя внимание, – «интеллигенция» очень подошло. «Intelligentsia. Entre France et Russie…» – для меня тут еще важно слово «между», между Францией и Россией. Здесь от этой формулировки отказались – вроде по-русски плохо звучит. А я настаивала на ней, мне хотелось показать, что участники процесса часто были меж двух стульев. С одной стороны, многие французы обожали Россию, советский строй, коммунизм и пытались проповедовать все это во Франции, а с другой, многие советские обожали Францию, как, например, Илья Эренбург, и были передаточными звеньями для французской культуры. Ну и, конечно, нам важно было показать, что основная часть экспозиции до сих пор не издана.

– Сложно ли было добираться к этим неизданным материалам?

– Нет. Нашу выставку курировал Французский Институт. Это государственное учреждение патронирует все культурные мероприятия, представляющие французскую культуру за границей. Пользуясь его покровительством, мы приходили в архивы, объясняли, что ищем, и нам все выдавали. Мы не привыкли постоянно работать в архивах и обнаружили, что везде свои правила. В одном, например, акт о принятии надо подписать четыре раза, а в другом – два. Что касается сотрудничества с российской стороной, тут я не нарадуюсь – ГАРФ взялся курировать русскую часть, они собрали и переправили нам все документы. Нас очень дружественно приняли в РГАСПИ и всячески старались помочь, документы давали уже с закладками, чтобы мы не теряли времени зря. В итоге мы нашли все, что искали.

– Во время работы над выставкой какие-то документы или фотографии стали для вас личным открытием?

– О представленных на выставке неизданных материалах мы слышали краем уха или видели их в списках, что-то мелькало в комментариях, мы понимали, что это может нас заинтересовать, но ничего об этом толком не знали. Было много историй, подобных сюжету про аббата Шалея. Нас потрясли вот еще какие документы. В Нантере хранятся архивы так называемого Комитета помощи русским писателям и ученым во Франции. В это благотворительное общество, открывшееся сразу после Октябрьской революции, обращались за денежной помощью тысячи эмигрантов с очень громкими именами – Цветаева, Борис Зайцев, Бунин, Илья Зданевич… Они писали запросы, им отвечали. Там в виде чековой книжки с талончиками сохранились подписи тех и других: «Я, такой-то, получил такого-то числа столько-то…». Мы давно забыли, что первая волна эмиграции не была дружелюбно принята во Франции. С одной стороны, Франция их все-таки приняла и стала крупным очагом русской эмиграции, но для этих людей не существовало пособий, социальных страховок, и если в семье кто-то болел, это было катастрофой. Подобное отношение вписывалось в международную политику, тогда считалось, что все русские эмигранты – выходцы из аристократии, не желающие жертвовать богатством. У кого-то, как у Юсуповых, были средства, но таких было крайне мало. А вот диссидентов брежневской эпохи принимали иначе – как жертв коммунистического режима, для них были предусмотрены временные пособия, теплые места, работа.

– Из каталога русской выстаки мне запомнилось письмо Бальмонта Чайковскому от 23 октября 1924 года: «Вы знаете, Николай Васильевич, что я не ленивый человек и всегда работаю. Но вот я сейчас действительно не только в трудном, но и в безвыходном положении. Я очень прошу Вас выручить меня из беды и походатайствовать в Союзе писателей и ученых о ссуде мне трехсот пятидесяти франков». Вот у меня еще какой вопрос: могут ли, по-вашему, подобные выставки быть до конца честными с исторической точки зрения – или для этого должно пройти еще сколько-то времени? Или всегда неизбежна некоторая конъюнктура и внутренний цензор?

– Не думаю, что можно найти всю правду до конца, к тому же если вдруг откроются новые страшные документы, все остальное подвергнется переоценке. С моей точки зрения, все, что мы показали, абсолютно правдиво. С нашей стороны не было никакой автоцензуры. Мы понимали, что и с российской ее не должно быть, поскольку мы не касаемся путинского периода. Мы искали то, что сейчас принято как история Советского Союза, и если вдуматься, сыграли на руку культурной дипломатии России. Некоторые французы удивлялись: «Неужели в российских архивах вам все показывали?». «Уверяю, что все». Конечно, мы не были в архиве КГБ, закрытом мидовском, где-то еще. Надо сказать, что и представители французских архивов тоже иногда проявляли малодушие: «А нельзя ли так сказать… или так?», но мы с этим не считались.
Вот что еще меня поразило из найденного. Нам дали подлинник указа Верховного Совета СССР от февраля 1974 года о лишении Солженицына советского гражданства и высылке за пределы страны. На нем печать «Разглашению не подлежит». Этот документ только сейчас впервые покинул территорию России. Кстати, Наталья Дмитриевна Солженицына, которой я показывала выставку в Париже, с интересом его посмотрела и сказала, что такого у нее нет. В указе вот что меня озадачило, и я это прокомментировала. В нем уточняется, на каком основании Солженицын лишен гражданства. На основании такой-то статьи такого-то закона от какого-то месяца 1938 года. И вот это поразило меня больше всего. Значит, несмотря на ХХ, ХХII съезды и десталинизацию, они еще опирались на такие законы?.. Это должен быть тот знаменитый закон об измене Родине, который, если не ошибаюсь, Сталин принял, когда разозлился на советского моряка, оставшегося в заграничном порту.

Но самый потрясающий материал французской выставки – это запись встречи Сталина с Роменом Ролланом. Ее перевел на французский Александр Аросев, директор ВОКСа, присутствовавший на встрече. Я не нашла ответа на вопрос, зачем и для кого этот перевод сделан. Ведь у Ромена Роллана была русская жена, переводившая для него. На парижской выставке мы представили текст целиком – на двадцати двух страницах, а рядом повесили знаменитую фотографию, взятую в Российском государственном архиве кинофотодокументов: Аросев, Сталин, Ромен Роллан и Кудашева. Я не вдавалась в подробности деятельности Аросева на посту директора ВОКСа, мало что о нем знаю, только то, что позже он был арестован и расстрелян. Недавно его дочь Ольга Аросева выпустила о нем книгу, и я очень хочу ее достать. Кстати, она отдала весь архив отца в МИД, поскольку он был дипломатом. Задаешься вопросом, как уцелел его дневник?.. Ведь когда кого-то арестовывали, люди уничтожали все документы, с ним связанные. Запись беседы произвела фурор на выставке, все читали ее с большим интересом. Западная интеллигенция велела Ромену Роллану узнать у Сталина, где Виктор Серж, почему приняли страшный закон о том, что дети могут быть судимы с двенадцати лет и что вообще происходит в Советском Союзе. Сталин играет с Ролланом, как кошка с мышью – отвечает на половину вопроса или уходит в сторону, а тот умолкает и ведет себя подобострастно, временами это даже неприятно читать. Ромен Роллан не смог опубликовать отчет о своей встрече со Сталиным, потому что тот не ответил на его вопросы и не дал официального разрешения на публикацию, а поскольку Роллан был человеком порядочным, то не посмел этот текст опубликовать. И запись осталась неизданной, а она представляет большой интерес.

Кто-то мне здесь, в Москве, посмотрев русскую выставку, задал такой забавный вопрос: «А вам не кажется, что здесь что-то не так показали, что при отборе была цензура?». «Нет, не кажется. У них свой подход: они отбросили одни моменты и осветили другие». «Но у вас же на выставке была длинная запись беседы Сталина с Ролланом. А тут разве она показана?». «Показана ее первая и последняя страницы». «Значит, сократили – цензура». Вы только вдумайтесь: зачем в Москве выставлять двадцать две страницы на французском?.. В сопровождающей подписи можно сказать, о чем тут речь, доказав, что такой документ существует. У людей бывают странные умозаключения из-за сидящих в голове клише, и им нужны доказательства собственной правоты, даже если это абсолютно не соответствует истине.

– Вы соединяете в себе русское и французское начало. Как вам кажется, насколько французы понимают русских и русские – французов на протяжении всей истории и особенно в последнее время? Вот цитата из вашей статьи в каталоге русской выставки :

«Пытаясь разобраться в поведении русских…французы хуже всего понимают их реакции на происходящее, постоянно подчеркивая противоречия и парадоксы, поразившие их в России. Они с удивлением отмечают соприсутствие словно бы двух миров. Если речи революционных вожаков на митингах дышат насилием, то толпа остается спокойной, чтобы не сказать безразличной. Жестокость и кровожадность солдат сеют повсеместный страх – и контрастируют с поразительной инертностью народных масс».

– Думаю, все эти различия никуда не ушли, не зря же во всем мире столь популярны исследования по межкультурной коммуникации. Французам, которые приезжают сюда работать, внушают, что ко многому здесь иначе относятся. Например, к понятию времени. Время здесь особое: например, говорят «во второй половине дня». А когда первая? Есть утро, а потом наступает вторая половина дня, но неизвестно, когда она начинается. Много различий в менталитете. Человеку, имеющему отношение и к французской культуре, и к русской, сложновато – из-за двойственности, с которой надо смириться. На один и тот же факт реакция здесь у меня одна, а во Франции – другая. В своей статье для каталога русской выставки я упоминаю такой эпизод: секретарь французского посольства Луи де Робьен отмечает, как каждый вечер великий князь Павел по просьбе неграмотных матросов, которые его охраняют в Смольном, читает им вслух. Для русских это очень типично, а де Робьен потрясен этой картиной. Или он описывает солдатню, наводящую панику на Петербург, а в какой-то момент все они раздеваются и лезут в воду спасать котенка. Помню момент, когда я испытала возмущение. Это было в первые ельцинские годы. Тогда свободы было гораздо больше, зато бытовая жизнь была намного сложнее. По телевизору показывали разные ужасы – как на улицах гибнут беспризорные дети, старики умирают без средств к существованию, и вдруг в новостях дают умилительный эпизод про то, как вся деревня спасает котенка. Да, отличий много, и их не всегда легко объяснить.

– Русское и французское начала в вас борются или, скорее, мирно сосуществуют, или все зависит от ситуации?

– Скорее, все-таки борются, иногда их трудно совместить.

– А какой язык у вас первый?

– Родной язык у меня французский.

– А с мамой вы тоже говорили по-французски?

– Да. Когда мне было лет семь, она по совету знакомой начала меня учить русскому, но это, вероятно, был неподходящий этап, когда ребенок уже сложился, и вышло не очень удачно. Русский язык пришел позже, я его специально учила.

Фотографии и интервью Елены Кашалашниковой

По теме:

Пресс-релиз и фотографии выставки // Федеральное архивное агентство «Государственный архив Российской Федерации»