Автор «Бабьего Яра» Анатолий Кузнецов на «Свободе»: Путеводитель по брежневской эпохе

Анатолий Кузнецов – советский писатель, автор книги «Бабий Яр», в 1970 году эмигрировавший из СССР. В 2011 г. издательство «Корпус» выпустило книгу его избранных выступлений в лондонском отделении радио Свобода. Об этой книге, неожиданно актуальной в современной России, рассказывает руководитель просветительских программ Международного Мемориала Ирина Щербакова.

Уроки истории: Книга вышла сравнительно недавно. «Беседы» одновременно исповедально-биографичны, остро-политичны и сатиричны. Это удивительно интересное и захватывающее чтение. Однако пока я читал, меня не оставлял вопрос о том, для кого и почему Анатолий  Кузнецов говорил то, что говорил в 1970-е гг. и как это соотносится с сегодняшним читателем. Кто был аудиторией «Свободы» в то время? Кого, по Вашему мнению, должна заинтересовать книга сейчас?

Ирина Щербакова: Во-первых, аудитория, для которой предназначались «Беседы» Кузнецова в те годы, была очень большой. Она росла с увеличением технических возможностей – по разным оценкам (я никогда не задумывалась, правда, как это рассчитывалось) получалось, что «Свободу» на русском языке слушали около 10 миллионов человек. Это было единственное массовое неподцензурное пространство (за исключением самиздата, доступного все-таки немногим), единственный способ получения информации. Люди определенного круга с середины 60-х гг. вообще никуда не уезжали без транзисторов. И те, кто вел передачи на разных «голосах» становились известными, их голоса узнавали в эфире. Получается, что в это время Кузнецов получил доступ к достаточно широкой публике в России и к ней он и обращался.

Что касается читателей нового издания бесед  Анатолия Кузнецова – я убеждена, что эта книжка и сегодня очень легко читается и многие тексты кажутся написанными  вчера. Мало того – если бы её помещали анонимными кусочками в твиттерах и блогах, то многие были бы уверены, что это пишет современный автор.  Например,  одна  из бесед посвящена  описанию организованной демонстрации перед американским посольством – можно подумать, что это просто описание сегодняшних митингов в «поддержку» или протестов «наших».

«Помню все до мельчайших подробностей, не могу только вспомнить, по поводу каких именно действий был протест <…> Со всех сторон подходили организованные колонны трудящихся. Ну, это известно как делается: из горкома звонят по райкомам, оттуда по учреждениям и предприятиям, дают разнарядку; местные парторги и спецотделы решают, кого без особого ущерба освободить на этот день от работы; потом в цеху, отделе или студентам в аудитории сообщают, что сейчас все как один отправляются на митинг, или на встречу кого-нибудь, или на гневный протест. …Руководители раздавали по колоннам наспех написанные плакаты со словами “Позор!”, “Прочь руки от…”, а также, в малых количествах, небольшие камни, пузырьки с чернилами; в одной же группе – я сам видел – было роздано несколько старых калош. Подходя к зданию – милиционеры деловито раздвигали толпу: “Отойдите, пропустите!” – каждая новая группа выстреливала свои камни поверх решетки, а также пузырьки с чернилами, которые делали на стенах кляксы, и убиралась, освобождая место другим»Кузнецов А. В. На «Свободе»: беседы у микрофона, 1972-1979. М., 2011. С. 261-263..

Актуальность некоторых политических тем и современность описаний просто поражают. Но всё же «Беседы»  прежде всего производят впечатление своеобразных размышлений «писателя в эмиграции» о своей стране, что довольно характерно для русской литературы и для выступлений писателей-эммигрантов на «Свободе» в частности. В   чем  Вы видите особенности «кузнецовского»  взгляда на СССР?

Многие уехавшие на Запад литераторы вели передачи на «Свободе» – от Галича до Аксёнова (и он также впоследствии издал книгу со своими выступлениями), на «Свободе» работал Владимир Максимов.

Но, как это ни удивительно, именно «Беседы» Кузнецова звучат сегодня особенно современно. Анатолий Кузнецов честно говорил, что в Англии он не смог больше писать художественную прозу. Но я думаю, что эта книжка – свидетельство того, что он как писатель продолжал существовать. И это было для меня открытием: после «Бабьего Яра» все остальные его произведения казались мне слабыми. Но когда я читала эти «Беседы», мне вспомнился его рассказ – «Артист миманса». Он был напечатан в «Новом мире» в  60-е и запомнился тогда многим.

Кузнецов хорошо знал и понимал «маленького» советского человека – его психологию и язык. В литературе это не такая частая вещь, Кузнецов как будто слышит интонацию улицы, многие тексты его «Бесед» заставляют вспомнить Зощенко.  Но главное – это убийственная  ирония по  отношению к советским идеологическим  штампам. На этом построена, например, история про  могилу Карла Маркса,   посещение которой  он использовал как предлог  для  своей  поездки в Лондон.

«Главное, что каждый раз, объясняя очередному ответственному лицу план поездки, я, отозвавшись в общих чертах о необходимости для меня посетить места, связанные со съездом, точно переходил к могиле Маркса: “Ну вот, к примеру, хотя бы такое место: Ленин и большевики поют на могиле Маркса “Интернационал”. Ведь я должен посмотреть это место, чтобы написать реалистически? Есть ли там деревья и какие? Как могила выглядит? Поют ли птицы? Или слышны промышленные шумы?” Ответственное лицо с важным видом кивало, показывая, что оно, да, понимает все сложности создания литературно-художественного произведения, и соглашалось, что да, без поездки в Лондон и промышленных шумов хорошего романа о Ленине не получится»Там же. С. 477..

Анатолий Кузнецов прожил в Англии десять лет – это большой срок. Однако «Беседы» создают впечатление, что их автор никуда не уезжал из Союза, хотя даже письма с родины доходили до него с большим трудом. Это свидетельствует о его таланте и глубоком понимании советской жизни. С другой стороны, конечно, тут-то и виден царивший в стране застой. Человек, уехавший из СССР в 1988 году, в 1991 попал бы в другую страну. А это была твердокаменная брежневская эпоха.

Мне кажется, что тексты бесед важны сегодня еще и потому, что в них нарисован крайне неприглядный образ «застоя». В последние годы нас разные политтехнологи пытались уговорить, что брежневская эпоха – это хорошее время спокойствия, когда люди жили неплохо, а главное – стабильно. А потом пришли какие-то враги и всё разрушили. И когда сегодня, например, нам говорят, что нашу великую державу развалили, в пропасть столкнули, что это все происки Запада, то мне кажется, что я с этими людьми жила в разных странах. Нас ведь сегодня часто пытаются уверить в том, что брежневская эпоха критикуется только из бывшего диссидентского угла. А Кузнецов в своих беседах говорит именно о народной жизни. И говорит в своих коротких зарисовках так, что картина жизни становится чрезвычайно выпуклой. Мне было это очень интересно читать, потому что многое забывается, но не забывается чувство несвободы, тошноты, убогости жизни, которое посещало многих людей в это время.

Да, в брежневскую эпоху впервые за советские десятилетия народ не голодал, до 1980-х не было карточек, до Афганистана – войн. Но Кузнецов очень хорошо передаёт убогость, ограниченность этой жизни, когда так мало возможностей, когда сужен мир и человеческий кругозор. Он рассказывает о самых разных сторонах советской повседневности – о получении квартир, стоянии в очередях, добывании продуктов и т.п. И главное – полной симуляции какой бы то ни было реальной  политической и общественной жизни.

Вот такое  описание советских выборов:

«В темноте топталась на морозе перед закрытыми дверями большая толпа. Без четверти шесть начинался митинг, выкрикивались краткие речи и здравицы. Затем торжественно распахивалась дверь, и право первого голоса предоставлялось какому-нибудь заранее намеченному ударнику-передовику, его фотографировали для газет, по радио гремели радостные песни. Дед, изо всех сил работая локтями, проталкивался, чтобы получить бюллетень и опустить его в урну, и затем бежал в очередь к летучему буфету: там давали сардинки. А иногда даже двухсотграммовые пачки масла»Там же. С. 84..

В целом получается некоторый путеводитель по брежневской эпохе, который читается живо, легко.

Есть еще одна важная вещь – заметки Кузнецова чрезвычайно личные, он не строит из себя политического обозревателя, и они очень автобиографичны. В этих «Беседах» он часто вспоминает о прошлом. Постоянно возникают образы, которыми например, населен мир его «Бабьего Яра». Ведь в книге «Бабий Яр» самое важное и ценное – не описание этого страшного события. Он пишет о том, о чем до него почти не писали – о людях, наблюдавших это и живших при этом. Вот поэтому так запоминается образ деда, маленького человека – он написан без всякой сентиментальности.

«Дед родился и вырос в селе Шендеровка Каневского уезда в какой-то отчаянной крестьянской семье с одиннадцатью детьми, отцом пропойцей, жившей в полуразрушенном курене, и спасали их коровенка да две лошади. И дед рассказывал, что, когда ему исполнилось то ли шестнадцать, то ли семнадцать лет, послал его отец в ночное пасти коней. «А я взял этих коней, – говорил дед, – и погнал их, и погнал их в город, и продал на ярмарке. И с той поры домой больше не вернулся». Здесь дед умолкал и странным взглядом с каким-то глубинным, больным вопросом смотрел на собеседника, а тот, озадаченный, бормотал что-то вроде глубкомысленного «м-да..»” Никто не спрашивал, и я не спросил, да если бы и догадался спросить: а зачем, собственно, дед рассказывает это? – думаю, что он сам не нашел бы внятного объяснения»Там же. С. 304-305..

Образ маленького человека, который местами вызывает ужасное раздражение и отвращение, местами – жалость. Ведь что бы он ни делал, как бы не приспосабливался, ни изворачивался, власть все равно его «опустит» и жить по-человечески не даст.

Доверие к тому, что говорит Кузнецов, вызывает и его честное и открытое отношение к стране, которая его приютила. Ведь есть такой эмигрантский синдром – страшно ругать то место и ту страну, которая приютила. Такая дрянь – этот Лондон, Нью-Йорк, Берлин. Американцы – дураки, немцы – жадные, французы – высокомерные и т. д. Нередко эмигранты становились даже вольно или невольно защитниками советской власти, погружались в ностальгию. Кузнецов, напротив, относится с большой благодарностью к давшей ему убежище Англии и верит в силу демократии.

Очень пронзительно звучат в беседах именно исторические темы – ужасы коллективизации, Голодомора, оккупации и возвращения советских войск. Кузнецов же был одним из немногих, кто поднимал их в это время?

Да, тема прошлого является одной из важнейших у Кузнецова. Кузнецов как писатель берет на себя ответственную роль исторического свидетеля и одновременно аналитика.

«…Неумолимое время поразительно переоценивает ценности. Вблизи иные вещи кажутся затмевающими полнеба. Проходит время. С расстояния оказывается, что то был пустой раздутый баллон, который от укола иголки лопнул… В 1937 году, когда я пошел в школу, в первый класс, для нас небо было совершенно закрыто двумя гигантскими фигурами: одна, покрупнее, самый большой отец и друг детей, Сталин; другая поменьше, но тоже величайший друг детей – Постышев. Вы, надеюсь, краем уха, может, слышали такое имя… Затем однажды нам в классе скомандовали: «Учебники на парты! Вырвать страницу с портретом Постышева. Замазать чернилами фамилию „Постышев“ на таких-то страницах» »Там же. С. 285, 287-288..

Но конечно – как уже говорилось выше – его главная тема – это тема немецкой оккупации Киева. И главная его заслуга, на мой взгляд, в литературе – это правдивая и беспощадная картина этой абсурдной продолжающейся «повседневности» на фоне массового уничтожение многих тысяч евреев. Это очень мучительные воспоминания, но как мы видим по «Беседам», они не покидали Кузнецова всю жизнь.

Кузнецов предстает очень противоречивой фигурой. Порицая советскую систему и КГБ, он пошел на сотрудничество органами для того, чтобы уехать. А потом открыто заявил об этом в британской прессе. Какое отношение было к его отъезду тогда в литературных кругах? Как воспринимали его связь с органами и насколько широко она была известна?

Я помню, что у моих родителей сотрудничество Кузнецова с органами вызвало, мягко чувство брезгливости. Думаю надломленность, страх, зыбкость нравственной позиции сыграли свою роль. Но все-таки, в отличие от тех, кто это делал и молчал, Анатолий Кузнецов хотя бы об этом открыто сказал. Мы ведь знаем, что договоры и переговоры с КГБ вели разные люди. Так что если бы архивы открылись, мы бы многое узнали про многих. И то что вопросы  нравственного  выбора   его не оставляли – это тоже  мы  видим  в его «Беседах».

«Пользуясь выпавшей мне возможностью сравнивать Запад и Восток, я нахожу, что в советском обществе положение с такими вещами, как совесть, доброта, порядочность, честь, неизмеримо тревожнее, чем где бы то ни было. Этими словами в советском обществе часто называются явления, диаметрально противоположные тому, что эти слова означали раньше и что единственно они могут означать… Это печально, но это совсем не значит, что сами явления могут исчезнуть. Нет, они ни приказным, ни декретным, ни агитационно-пропагандным путем, ни путем лжи перед другими или лжи перед самим собой – неуничтожимы. Совесть – это нечто такое, что существует независимо от нашей воли. Это сильнее нас. Управлению не поддается. Временному искривлению, временному молчанию, временному подавлению – да. Но только временному. Зато с тем большей силой, как вышедшая из-под контроля пружина, расправляется потом, и мстит, и бьет»Там же. С. 309-310..

То, что он пишет в «Беседах» о КГБ, об ощущении несвободы, загнанности, объясняет, почему он бежал. Не случайно эта книга начинается с отрывка из «Бабьего Яра» – очень важного для него текста.

«Работая над романом “Бабий Яр”, я подсчитал, что за два года немецкой оккупации Киева к своим четырнадцати годам я совершил столько преступлений, что меня надо было расстрелять двадцать раз… Я живу упрямо дальше, а преступления катастрофически множатся, так что я перестаю их считать, а просто знаю, что я – странный, но не пойманный преступник. Я живу почти по недоразумению, только потому что в спешке и неразберихе правила и законы властей не совсем до конца, не идеально выполняются. Как-то я проскальзываю в оплошно не заштопанные ячейки сетей и ухожу по милости случая, как по той же милости мог бы и попасться»Там же. С. 9-10..

Немцы могли расстрелять его двадцать раз, но и «свои», как ему кажется, его могли запросто посадить. Страх его не отпускает всё время – и эта травма у него, по-видимому, чрезвычайно глубокая. Ведь и «Бабий Яр» – книга об ужасном страхе. Этот страх и создает, возможно, раздвоенность. Она ведь в нем сидит с самого детства. А из того ужаса, который он видел в оккупации, из человеческого предательства и выросла такая сложная изломанная фигура. Опыт оккупации вел к тому, что можно хоть и дьявола обманывать и говорить ему – «да, да дяденька офицер». И то же самое фактически по отношению к тем, кто охранял другой режим: – «никуда не убегу, всё для вас сделаю», а потом – раз, шасть за огород, и бежать. А то, что он с этим не обращался к своим слушателям — тоже понятно. Это для него было больно, и он старался это вытеснять.

«При тоталитарном строе человек вообще не может прожить, не совершая преступлений в том или ином смысле. Или он сопротивляется этому строю, нарушает его свирепые предписания – и тогда он преступник перед строем, или он выполняет, служит строю – и тогда ещё хуже, тогда он действительно преступник, против человечности»Там же. С. 11..