Урок лагерной поэзии: «Нет, никогда так Пушкин не звучал…»
Предлагаемая читателю авторская антология доктора культурологии Елены Волковой продолжает начатый разговор о поэзии узников ГУЛАГа и подробно останавливается на пушкинских темах в лирике лагерей.
Автор – Елена Волкова, канд. филол. наук, доктор культурологии
Красный террор сметал особое сословие людей, пропитанных словом, музыкой, живописью мирового классического искусства, для которых Пушкин, наравне с Данте, Гете, Шекспиром, Блоком и другими гениями литературы был символом духовной высоты, стойкости и сопротивления. В лагеря, в смерть, в лучшем случае – в эмиграцию уходили тысячи и тысячи образованных, утончённых возвышенных душ, а вместе с ними исчезала высокая культура слова, мысли, чувства и чести. Если бы все они остались живы! Поэты, писатели, переводчики, педагоги, мыслители, ученые, инженеры, журналисты, искатели истины и подвижники духа…. Увидеть бы чудный сон о России, избежавшей самоуничтожения, в которой русская поэзия Серебряного века продолжила бы свое развитие, вовлекая в возвышенное поэтическое поле всё больше людей и тем самым преображая общество изнутри светом искусства.
А потому странно, когда сегодня сетуют на кризис культуры, образования, нравственности. Сомнительно само наше право называть культурой, искусством, нравственностью то, что если и уцелело в горниле репрессий, было либо отвергнуто, либо безвозвратно уничтожено в своей внутренней сущности, выпотрошено и набито мёртвыми идеологическими догмами, подобно тому, как чучело набивают мёртвой материей.
Лагерная поэзия в лучших своих проявлениях – золотой эталон русской культуры, нравственный ориентир и высокая трагическая школа вопрошания о сущности жизни перед лицом смерти. Оказавшись в плену безжалостного насилия, поэты и поэтические души Серебряного века видели в художественном слове спасительную силу, способную утешить, укрепить и наполнить смыслом их жизнь, раздираемую хаосом бессмысленного террора.
Стихи, стихи! – за все утерянное нами,
Накап смолы душистой в срубленном лесу!
Но ими жив сегодня я!
Стихами, как крылами,
Сквозь тюрьмы тело слабое несу.
А.Солженицын
«И с человечеством вновь через вас родня…»
ОЛЬГА АДАМОВА-СЛИОЗБЕРГ (1902-1991), арестована вслед за мужем в 1936 г. (отбывала срок в Москве, на Соловках, в Казани, Суздале, на Колыме до 1944 г.), второй срок в 1949-1955 гг.
(Бутырка, ссылка в Караганду), автор широко известных лагерных мемуаров «Путь» (другое название – «Воспоминания»). Свои стихи не предназначала для печати.
КНИГИ
Когда ночами мучима тоской,
Ища напрасно отдых и покой,
В пережитом ответа я искала:
Что жизнь мою и гибель оправдало?
Когда я видела, что целый свет
Враждебен мне, что мне опоры нет,
Чтоб смертную тоску от сердца отгонять,
Я принималася в уме перебирать
Стихи любимые. Сквозь тьму веков, сквозь дали,
Сердца родные сердцу вести слали,
И отзывалися слова в душе унылой,
Как ласка друга, трепетною силой.
В реке поэзии омывшися душой,
Я снова в жизни силу находила:
У Пушкина гармонии училась,
У Кюхельбекера – высокой и прямой
Гражданской доблести, любви к искусству
И чистой дружбы сладостному чувству.
Веселой радости в безжалостном бою,
Бездонной нежности и мужеству терпенья
Училась у насмешливого Гейне,
Свободе жизнь отдавшего свою.
И Лермонтов, могучий мрачный гений,
Мне раскрывал весь мир своих мучений.
И вас, учителя людей, я вспоминала,
Ромен Роллан и Франс, Тургенев и Толстой,
В мир ваших мыслей погружась душой,
Я горькую печаль свою позабывала.
И с человечеством вновь через вас родня,
Гнала ночной кошмар и шла навстречу дня.
В этом стихотворении есть трогательная простота и безыскусность гимназического стиха, автор которого c ученическим благоговением обращается к писателям как к друзьям и наставникам, выделяя в каждом из них то, что может поддержать человека в казалось бы безвыходной ситуации беспросветного страдания. «Смертная тоска», «горькая печаль», «мир мучений», «гибель», «душа унылая», «ночной кошмар» погружаются в «реку поэзии» как в очистительную купель и выходят из нее преображенными в «доблесть», «гармонию», «бездонную нежность», «мужество», «терпение» и «веселую радость» (!). Лирический сюжет о преображении отсылает нас к пушкинскому «Пророку», в котором душа героя из мрачной безысходности поднимается к вершинам чистоты и духовной мощи, вбирающей в себя весь мир. У Адамовой-Слиозберг пространство ночной камеры благодаря восхождению к поэзии расширяется до всего человечества («И с человечеством вновь через вас родня»), мрак тюремной ночи рассеивается, и герой устремляется к свету («Гнала ночной кошмар и шла навстречу дня»). Любимые писатели предстают своего рода армией спасения, собирающей силы из литератур разных стран и устремляющейся на помощь бедствующей душе. Контраст тюремного и литературного противопоставляет низкое – высокому, враждебное – дружескому, чужое – родному, слабое – сильному, бессмысленное – цельному и ценному.
***
ВАРЛАМ ШАЛАМОВ (1907-1982) – классик лагерной литературы, автор знаменитых «Колымских рассказов». В 1928 г. был отчислен из Московского университета как сын священника, выступал против Сталина, арестован в 1929 г. за участие в подпольной троцкисткой группе (Вишерский лагерь), в 1932 г. освобожден, а в 1937 г. вновь арестован на пять лет и направлен на Колыму, где в 1943 г. получил новый десятилетний срок за то,что назвал Бунина русским классиком. Освобожден в 1951 г.. Многие годы заключения не имел возможности записывать свои стихи и хранил их в памяти.
По мотивам его произведений созданы два фильма: «Последний бой майора Пугачёва» (2005) и «Завещание Ленина» (2007).
Шаламов – трагический поэт, для которого истинной поэзии не существует вне глубокого страдания. Он утверждал, что
Пока кровь не выступает на строчках – поэта нет, есть только версификатор. В лицейском Пушкине еще нет поэта, и напрасно школьников заставляют учить «Воспоминания в Царском Селе».
«Минор в стихах действует сильнее мажора. «Евгения Онегина» мы запоминаем не потому, что это «энциклопедия русской жизни», а потому, что там любовь и смерть».
«Пушкин – поэт, требующий взрослого читателя, требующий личного жизненного опыта, а также читательской культуры».
Поэзия — дело седых,
Не мальчиков, а мужчин,
Израненных, немолодых,
Покрытых рубцами морщин.
Сто жизней проживших сполна
Не мальчиков, а мужчин,
Поднявшихся с самого дна
К заоблачной дали вершин.
Познание горных высот,
Подводных душевных глубин,
Поэзия — вызревший плод
И белое пламя седин.
1962
Луна качает море.
Прилив. Отлив…
Качает наше горе
На лодке рифм.
Я рифмами обманут
И потому спасён,
Качаются лиманы,
И душен сон.
«Там я в сравнениях избитых
Искал избитых правоту…»
Одному из стихотворений Шаламов даёт пушкинское название «Поэту» и посвящает его Борису Пастернаку, к которому в то время относился с благоговением как к идеальному воплощению поэтического гения. В 1952 г. Шаламов посылает Пастернаку свои стихи, что кладёт начало их переписке и творческому диалогу. Пушкинское и шаламовское послания Поэту представляют две кардинально различные эпохи: у Пушкина в центре – романтический Гений-Царь, личность которого должна быть самовластной и независимой от недостойной его толпы. Заимствуя пушкинское название, Шаламов, возможно, хочет поддержать любимого поэта, напоминая ему о пушкинском призыве к независимости от суда глупцов в период, когда на Пастернака обрушились клевета, запреты и угрозы. В своём стихотворении Шаламов на первый план выводит автобиографический, подчёркнуто не романтический, образ поэта-узника, оказавшегося в пыточном аду и, подобно зверю, вырывающего жизнь из цепких когтей холода, голода, жажды и страха. Лагерному поэту нет дела ни до смеха толпы, ни, тем более, до её восторженных похвал. У него нет даже бумаги, на которой он мог бы записать свои стихи. Лагерь уничтожил письменную культуру, осталась только устная память, хранящая голоса человеческого дотюремного прошлого. В этой ситуации предельного напряжения чистое слово поэзии помогает человеку сохранить своё сердце живым, остаться тёплым в царстве льда, спасти в себе человека от звериной жестокости. Пушкинская проблема «похвалы-брани» важна для живого поэта; ежечасно умирающий поэт ГУЛАГа спасает свою жизнь и свою душу перед лицом физической и духовной смерти.
А.С. Пушкин
ПОЭТУ
СОНЕТ
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
В. Шаламов
ПОЭТУ
Борису Пастернаку
В моём, ещё недавнем прошлом,
На солнце камни раскаля,
Босые, пыльные подошвы
Палила мне моя земля.
И я стонал в клещах мороза,
Что ногти с мясом вырвал мне,
Рукой обламывал я слезы,
И это было не во сне.
Там я в сравнениях избитых
Искал избитых правоту,
Там самый день был средством пыток,
Что применяются в аду.
Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя солёная рубаха
Легко ломалась на куски.
Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.
Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.
И каждый вечер, в удивленье,
Что до сих пор ещё живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.
И я шептал их, как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.
Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам.
И средь магического хода
Сравнений, образов и слов
Взыскующая нас природа
Кричала изо всех углов,
Что, отродясь не быв жестокой,
Успокоенью моему
Она ещё назначит сроки,
Когда всю правду я пойму.
И я хвалил себя за память,
Что пронесла через года
Сквозь жгучий камень, вьюги заметь
И власть всевидящего льда
Твоё спасительное слово,
Простор душевной чистоты,
Где строчка каждая – основа,
Опора жизни и мечты.
Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце всё ещё не чёрство,
И кровь моя ещё тепла.
«Сквозь мрачные затворы…»
Конечно, из всех пушкинских мотивов наиболее часто в лагерной поэзии звучали аллюзии на хорошо известное со школьной скамьи стихотворение «Во глубине сибирских руд…» («В Сибирь»), которое не было напечатано при жизни Пушкина, а ходило в более чем двадцати рукописных списках, подобно тому как в списках ходила и потаённая лагерная поэзия. Поэты ГУЛАГа цитировали и перефразировали пушкинское послание декабристам на разные лады, примеряя его к себе как к новым жертвам бесчеловечного режима, наполняя известные образы новыми, порой неожиданными и контрастными смыслами. Важно сознавать, что это стихотворение Пушкина входило в официальный советский канон, заучивалось наизусть в школе, стало частью массового сознания, а первое и последнее четверостишья вошли в речевой обиход как крылатые выражения. Советская идеология рассматривала декабристов как первых русских революционеров и воспевала их восстание как «подвиг в борьбе с царским самодержавием». В лагерной поэзии декабристы из отцов-основателей революционного движения и советского строя превращались в символ их жертв. Идеологическая оценка менялась на прямо противоположную: советская власть представала как наследник царской деспотии, а её жертвы становились новыми декабристами. Если собрать сохранившиеся лагерные стихи, написанные по мотивам этого канонического для советской культуры стихотворения Пушкина, то можно услышать многочисленные поэтические диалоги, которые в разных лагерях, не зная друг друга, самые разные поэты вели с Пушкиным в своей душе, часто не имея возможности записать свой отклик на знаменитое письмо в Сибирь. А сколько таких поэтических бесед с Пушкиным исчезло в лагерях вместе с собеседниками Поэта?
А.С.ПУШКИН
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
ЛЕОНИД СИТКО
Род. в 1927 г., поэт, переводчик, литератор, правозащитник, переживший массовые расстрелы в оккупированном Николаеве, с 1942 по 1966 гг. был узником нескольких немецких и советских лагерей, в том числе в 1950 г. получил срок за распространение собственных стихов. Автор мемуаров «Дубровлаг при Хрущёве», «Где мой ветер?» и др.
Нет, никогда так не блистало солнце,
Великое и равное для всех,
А для меня, лишённого утех,
Зажатое, забитое в оконце.
Нет, никогда так Пушкин не звучал,
Не долетал сквозь мрачные затворы,
Как в те часы, когда по приговору
Я двадцать пять «законных» получал…
1951
Солнце в данном контексте – метафора Пушкина («солнца русской поэзии»), чьё послание к декабристам& наполняет заключенного чувством приобщенности не только к декабристам, но и к самому Пушкину – возможно, как ссыльному поэту, который был на волосок от заключения на Соловках, заменённого по ходатайству Карамзина, Чаадаева и Ф. Глинки на южную ссылку. В соловецкой тюрьме сидели два предка Пушкина – его двоюродный дед Сергей Алексеевич Пушкин и дядя Павел Исаакович Ганнибал.
«Храните гордое терпение…»
ЮРИЙ ГРУНИН (род. 1921 г.) – поэт, прозаик, художник, скульптор, архитектор, три года (1942–1945) провёл в немецких лагерях для военнопленных, а затем десять (1945–1955) – в ГУЛАГе (Усольлаг и Степлаг). Тысячи сочинённых в лагере стихотворных строк, как и многие другие поэты ГУЛАГа, запоминал наизусть. Автор книг «Пелена плена», «Моя планида» и др. Живет в Казахстане в г. Жезказган.
Поэтический парафраз «Гордое терпенье» (другое название «Заклинанье») написан в Степлаге.
ГОРДОЕ ТЕРПЕНЬЕ
Такие строки не умрут.
Их вещий смысл постиг теперь я:
«Во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье».
Во глубине. В углу. В себе.
В Сибири. В сером серебре
своих висков. Во льдах, в граните
к своей земле, к своей судьбе
терпенье долгое храните.
Не зло, не горечь, не печаль —
они пройдут угрюмой тенью.
Пред нами — дней грядущих даль.
Храните трудное терпенье!
Пусть ночью — нары, днём — кирка.
И пусть сердца легко ранимы,
пусть наша правда далека —
терпенье твёрдое храним мы.
Оно нам силой станет тут,
спасёт от мрака отупенья.
Во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье.
1952
Если стихотворение Ситко – это острое воспоминание-переживание пушкинских строк, которые вспыхивают в сознании автора во время чтения приговора, обрекающего на долгие годы неволи, то стихотворение Грунина – это размышление над пушкинскими строками, попытка понять тот смысл, который поэт вкладывал в ключевое слово «терпенье». Как терпеть? Что терпеть? Ради чего? Юрий Грунин видит пушкинском послании пророчество («Их вещий смысл постиг теперь я») об узниках ХХ века. Знаменитая первая строчка «Во глубине Сибирских руд» разворачивается как метафора «внутренней Сибири», душевных глубин, сердечного «угла» , сердца, обледеневшего и окаменевшего от боли (глубина-угол-гранит). Он заменяет эпитет «гордое» на «долгое», «трудное» и «твёрдое», подчеркивая тем самым, что подвиг тюремного терпения не может быть лишь состоянием души или жестом по отношению к мучителям, он требует ежедневного тяжелого внутреннего труда на протяжении многих однообразных лет изнурительных физических работ. И это не тот «скорбный труд» декабристского движения, о котором писал Пушкин, а нары и кирка, от которых сознание человека погружается в «мрак отупенья», где душой овладевают злоба и отчаяние. Юрий Грунин не случайно в одном из вариантов называет стихотворение «Заклинанием», в котором пушкинский призыв «Храните гордое терпенье» наделяется магической силой мантры или молитвы, укрепляющей душу человека. Сам Грунин организовывал побеги в немецких лагерях и участвовал в Кенгирском восстании 1954 г. Его стихи и воспоминания раскрывают независимый волевой характер автора, которому крайне трудно было сохранять в лагере терпенье «к своей судьбе, к своей стране», но которому действительно была дана долгая жизнь («дней грядущих даль») для того, чтобы рассказать правду о ГУЛАГе и современности. (См. авторскую страницу Грунина на сайте Стихи.ру).
«Оковы тяжкие падут…»
Ранние «вольные» стихи Пушкина («Вольность», «К Чаадаеву», «Деревня», «В Сибирь» и др.) запоминались в первую очередь своими яркими заключительными строками, полными надежды на торжество свободы/вольности и триумф победителей, которых после освобождения будут чествовать братья по духу и память о которых увековечат благодарные потомки. Советская реальность была прямо противоположной.
Освобождавшиеся из советских или немецких лагерей попадали в атмосферу «большого лагеря», которым была вся страна, оказывались во враждебном мире, где для них, как правило, не было ни жилья, ни работы, а часто ожидал и новый срок.
ДАНИИЛ АНДРЕЕВ
1906–1959, сын писателя Леонида Андреева, поэт, религиозный писатель и мыслитель, визионер, автор мистического трактата «Роза мира», поэмы «Ленинградский апокалипсис» и мн. др. произведений. Арестован в 1947 г. за антисоветский роман «Странники ночи» (официально – за покушение на Сталина), во Владимирской тюрьме много писал, вышел в 1957 г. смертельно больным.
В трактате «Роза мира» Даниил Андреев дал высокую оценку Пушкину как родоначальнику русской языковой культуры:
«…Миссия Пушкина заключается в том, что, создав ёмкий, гибкий, богатый и чрезвычайно выразительный литературный язык, он этим дал решительный толчок процессу развития всенародной любви к языку, к слову, к стиху и к самой культуре языка как основного средства человеческого общения; вооружил следовавших за ним во времени творцов этим совершенным средством для выражения любых идей и чувств».
При этом в противовес стереотипу о радостном гении Пушкина, Даниил Андреев, как и Шаламов, подчёркивал трагический дух пушкинской поэзии:
«Вот мы считаем, что Пушкин поэт высокий, поэт веселый, смеющийся… Да это один из самых трагических поэтов, и не только в нашей поэзии! Ведь у всех его героев трагические судьбы, все погибают. Что может быть более страшное, чем судьбы Онегина, Ленского, Татьяны? У Татьяны вся жизнь разбита, Ленский убит, а у Онегина что? Вспомните гибель Марии в «Полтаве». Вспомните «Цыган», «Бахчисарайский фонтан»… Вспомните его страшные строки:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Я не знаю более страшного стихотворения ни у Гёте, ни у кого. А «Медный всадник»? Ведь герой его не раздавленный государством Евгений, а сам поэт. Он косвенно или прямо всегда живёт в своем герое. Эта тема всё время мучила Пушкина».
Цит. по С. Б. Джимбинов. Пушкин в жизни и творчестве Даниила Андреева. – В кн.: Даниил Андреев в культуре ХХ века”, М.:”Мир Урании”, 2000.
В стихотворении «Пробуждение» Даниил Андреев можно услышать аллюзию на пушкинскую ситуацию освобождения («Оковы тяжкие падут…», «Товарищ, верь…»), которую сменяет мрачное видение мертвого города, окружающего опустошенную душу бывшего зэка.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Я не помню, кто отпер засовы:
Нет, не ангел, не ты, не я сам,
Только ветер пустынный и новый
Пробежал по моим волосам.
Выхожу на безлюдные стогны.
Облик города мёртв, как погост.
В этажах затенённые окна
Слепо смотрят на крыши и мост.
И всё тише в предместиях дальних,
Всё печальней поют поезда:
Есть укор в их сигналах прощальных,
Удаляющихся навсегда.
Уж метель не засыплет венками,
Не заискрятся пеной ковши:
Будто режущий гранями камень
Кем-то вынут из сонной души.
Ни надежды. Ни страсти. Ни злобы.
Мир вам, годы без гроз, без огня!
Здравствуй, едкая горечь озноба,
Ранний вестник свинцового дня.
1950
В том же 1950 г. в тюрьме он пишет панегирик Пушкину, полный благоговения перед «учителем красоты», царём и чародеем, сумевшим соединить самые противоположные начала русской жизни, нигде более не находящие примирения, кроме как в его творчестве.
У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ
Повеса, празднослов, мальчишка толстогубый,
Как самого себя он смог преобороть?
Живой парнасский хмель из чаши муз пригубив,
Как слил в гармонию России дух и плоть?
Железная вражда непримиримых станов,
Несогласимых правд, бушующих идей,
Смиряется вот здесь, перед лицом титанов,
Таких, как этот царь, дитя и чародей.
Здесь, в бронзе вознесён над бурей, битвой, кровью,
Он молча слушает хвалебный гимн веков,
В чьём рокоте слились с имперским славословьем
Молитвы мистиков и марш большевиков.
Он видит с высоты восторженные слёзы,
Он слышит теплый ток ликующей любви…
Учитель красоты! наперсник Вечной Розы!
Благослови! раскрой! подаждь! усынови!
Лагерный памятник Пушкину
НИКОЛАЙ БРУНИ
1891–1938, священник, поэт, художник, скульптор, летчик, инженер-авиаконструктор, универсальный гений из знаменитого итальянского рода художников и архитекторов Бруни, во время Первой мировой войны был санитаром, затем лётчиком; чудом выжив, в 1919 г. во время гонений на церковь стал священником, в 1921 г. в арбатской церкви Николы-на Песках служил панихиду по Блоку, на которой читал его и свои стихи, за что получил порицание от церковного священноначалия, был убеждённым бессребреником (не брал денег с прихожан, зарабатывал сам), снял с себя сан после того, как церковь пошла на сотрудничество с советской властью, работал в ЦАГИ (г.Жуковский) и МАИ, арестован в 1934 г. по доносу аспиранта (лагерь Чибью (Ухта)). Его предок, известный художник Фёдор Бруни, сделал посмертный рисунок Пушкина, а ровно сто лет спустя в 1937 г. к столетию гибели Пушкина лагерное начальство заказало Николаю Бруни памятник поэту, который, отлитый в 1990-х заново, стоит в Ухте. Автор же был расстрелян.
Николай Бруни – пожалуй, центральная фигура для пушкинской темы в лагерной поэзии. В 2007 г. Л.Гладкова и А.Бот сделали о нем документальный фильм «Лагерный Пушкин».
О семейной легенде – посмертном портрете Пушкина – Николай написал в подчеркнуто лёгком «альбомном» стиле как о чем-то домашнем и родном:
Портрет карандашом:
Несчастье входит в дом,
Убитый, некрасивый,
Но, милый, милый, милый
В гробу лежит поэт.
Вот подлинный портрет.
Нет пышности и блеска,
Для горя много места
Художник уделил,
Отчаяние излил.
* * *
Прижизненно известный живописец
Портрет в гробу бессмертного поэта
Для не родившихся ещё потомков пишет.
Подобного ему – нет Пушкина портрета.
А так мечтал он написать его живого,
В порыве дружеском, и молодого.
Не написал, не из-за многих дел,
Не то, чтоб не собрался – не посмел.
Удивительно и символично, что столетие со дня гибели Пушкина пришлось на 1937 г. – пик кремлёвских репрессий – и отмечалось с поистине некрофильском размахом, будто режим праздновал убийство Поэта как торжество смерти, массовой гибели талантов, свободы и человеческого достоинства как таковых. По стране гремел «дантесов пир», на котором тысячи пуль летели в невинных – среди которых были те, кто готовил Юбилейное собрание сочинений Пушкина и создавал памятник Поэту.
Николай Бруни видел свой мученический путь как нисхождение в ад и с христианской «радостью в страдании» поддерживал «новых декабристов».
ДЕКАБРИСТЫ
Звенит серебряный мороз,
Бегут ленивые олени,
Суровый тянется обоз,
И длинные ложатся тени.
Сомкните мудрые уста,
Отдайтесь радости в страданье,
Пускай упрямая мечта
Созреет в северном сиянье.
Забудем счастье и уют
И призрак мимолетной славы,
Пускай нас братья предают,
Но с нами Данте величавый.
Сильней симфоний и стихов
Греметь мы будем кандалами,
И мученики всех веков,
Как братья старшие, за нами.
Пусть нам свободы не вернуть,
Пусть мы бессильны и бесправны!
Но наш далекий, трудный путь
Постигнет прозорливый правнук.
О, не оглядывайтесь вспять,
О, не заламывайте руки -
Для тех, кто любит, нет разлуки,
Так солнце может мир обнять!
Поселок Чибью, 1937
Это стихотворение называют завещанием Бруни. В отличие от Пушкина, убеждённого в том, что «оковы тяжкие падут», Николай Бруни не верит в освобождение (Пусть нам свободы не вернуть…), он призывает отринуть счастливое прошлое и твердо следовать по пути страдания, вступив в многочисленный многовековой ряд мучеников (И мученики всех веков,/Как братья старшие, за нами.), чьи страдания важнее и выше самого высокого искусства (Сильней симфоний и стихов/Греметь мы будем кандалами). И вновь, как во многих лагерных стихах, земной ад противопоставляется более высокой духовной художественной реальности, в которой человек может найти опору (Пускай нас братья предают,/Но с нами Данте величавый.). Подобно Пушкину, который в элегии «Вновь я посетил…» обращается к будущим поколениям (Здравствуй племя/ Младое, незнакомое!) в надежде на то, что память о нем сохранит его внук, Бруни уповает на «прозорливого правнука» – на будущие поколения, которые смогут понять суть трагического опыта ХХ века. Поэт, заключённый в неволю, ощущает себя в расширенном историческом времени и космическом пространстве («Так солнце может мир обнять!»), его внутренний мир возносится до северного сияния небес, Данте ведёт его по кругам ада, а за ним следует сонм страдальцев. Эта монументальная картина шествия мучеников всех веков напоминает библейское видение воскресших праведников (Откр. 7:4-17).
Пушкинская осень
Осень для Пушкина – многогранный символ пышной красоты и хрупкости, уязвимости и торжества жизни перед лицом смерти, мощи внутренних творческих сил и любви к слабым, отвергнутым, умирающим. В центре пушкинской элегии «Осень» – образы нелюбимого ребенка и чахоточной девы, которые вызывают нежное сострадание поэта. Осенний мотив развивается как призыв к милосердию, к жалости, не унижающей, а возвышающей человека до тихой любви, растворяющей в себе боль другого. Осеннее умирание воспето Пушкиным как смиренное безропотное принятие страданий, как жизнь у края таинственного безмолвия.
V
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
VI
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
ГЮНТЕР ТЮРК
1911-1950, сын московского врача Густава Тюрка, обрусевшего немца, воспитанный отцом в толстовском духе ненасилия, пацифизма, личного совершенствования и простого труда. В 1931 году семья уезжает с коммуной толстовцев в Западную Сибирь обживать новые земли. Отец погиб на Соловках, Гюнтер Тюрк был арестован как член коммуны «Жизнь и труд», провел три года в тюрьме, семь лет в мариинских лагерях (1936-1946) и умер в ссылке. Многие стихи, созданные в тюрьме, записать смог только после освобождения. Ни одного стихотворения не было опубликовано при жизни.
Осенние стихи Тюрка развивают пушкинский женский образ осени (девы-подруги-матери), безропотной, «беззащитно-безгласной» и внутренне просветленной. Пушкин в творчестве Тюрка встречается с Толстым, чьи идеи непротивления злу насилием усиливают пушкинский мотив смиренного ухода из жизни в тишину вечности. Предчувствуя смерть, Тюрк прощается с осенью как близким другом, который утешал его в неволи. В стихотворении «Последняя осень» повторяются слова о «прощальной истоме», будто герой растворяется в осеннем сером мареве, сливаясь с миром. Затем он по-пушкински радостно переходит от размышлений о смерти – к приветствию, обращенному к тем, кто придет ему на смену и заново наполнит опустевший дом смехом.
К ОСЕНИ
Ты, прозрачная, ты, солнцеясная,
Ты, подруга моей нищеты,
Пред судьбой беззащитно-безгласная,
Мне светло улыбаешься ты.
И когда я, печалью поверженный,
Не могу не роптать, не пенять,
Ты все той же улыбкою сдержанной
Утешаешь, как умная мать.
Мы с тобой уж давно заприметили:
Паутинками в наш обиход
Входит проседь. По этой примете ли
Я всегда узнавал твой приход?
Или только по праздничной светлости
Лучевого пробора в листве,
По смиренной твоей безответности,
По гроздям костяники в траве?
Или только по самозабвению,
На котором мечты сожжены?
Или только по дальнему пению
Вездесущей твоей тишины?
22.9.1947
ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ
Отдал я сердце прощальной истоме
В эти последние серые дни.
В поле, в лесу, как в покинутом доме —
Я, да деревья, да тучи одни.
Голые стены, скрипучие двери,
Ветошь в углу да пустая кровать…
Нет, в этом доме не вечны потери —
Снова его предстоит обживать.
Все, что ушло, улетело, вернется.
Будут и песни, и радость, и грусть.
Девичий смех зазвенит у колодца.
Девичий смех… Только я не вернусь.
Я не вернусь, и в прощальной истоме
Благословляю любить и расти
Всех, кто придет, кто живет в этом доме.
Осень, последняя осень, прости!
В непротивлении злу насилием Толстой делал акцент на слове «насилие», подчёркивая, что злу необходимо последовательно сопротивляться, но только не насильственными методами. У Гюнтера Тюрка есть острые обличительные стихи и поэмы, самое известное из которых написано в форме сонета как послание поэтам, но по стилю и интонации скорее напоминает оду Пушкина «Вольность» и обличительную часть пушкинской «Деревни».
СОБРАТЬЯМ ПО ПЕРУ
Я знаю, что Земле, светилам, ветрам, водам,
Сожжённым деревням, холодным городам,
Неубранным хлебам, недоенным стадам,
Истерзанным сердцам, измученным народам,
Болезням и смертям, выздоровленьям, родам,
Терзающим страстям, карающим судам —
Не нужен этот блуд собраний по средам
С парадом образов и звуков хороводом.
А нужен им такой юродивый поэт,
Который закричит в слепом безумье: „Нет!”
Среди полей войны с её кровавой жатвой.
О, если бы я мог тебе, моя Звезда,
Поклясться никогда не нарушимой клятвой
Таким поэтом быть, и быть таким всегда!
«О муза мук, больницы и тюрьмы…»
В седьмой главе «Евгения Онегина» Пушкин представил трех муз, вдохновлявших его в разные периоды творчества: ветреную музу веселья, что «как вакханочка резвилась», сменила романтическая беглянка Ленора, следом за которой явилась уездная барышня Татьяна Ларина «с печальной думою в очах,/ с французской книжкою в руках». Ни один из этих образов, конечно, не мог стать музой лагерной поэзии, которой скорее подходила муза Некрасова:
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»
ВАЛЕНТИН СОКОЛОВ (ВАЛЕНТИН З/К)
1927-1982, бесстрашный поэт, отсидевший более тридцати лет в ГУЛАГе за свои стихи и погибший за них, последовательно открыто выражал свое неприятие советского режима. Талант его расцвел и окреп в Воркуте, Дубровлаге и даже в Черняховской психбольнице, куда его посадили в 1972 г.. В 1977 г. он демонстративно отказался от советского гражданства. В 1970- ые его называли самым известным поэтом ГУЛАГа, за чтение его стихов заключенных сажали в карцер, но популярность З/К только росла.
Свою Музу он описал по контрасту с пушкинской вакханкой, которую выставил в подчёркнуто порочном виде: если у Пушкина она «резвая» и «ветреная», то у З/К – «упившаяся страстью», что обостряет неуместность наслаждения в лагерном мире насилия, боли и смерти.
МОЯ МУЗА
Моя бедная муза тряслась
За решёткой этапных вагонов
И от ужаса падала грязь,
Испугавшись чекистских погонов.
Мою бедную музу ловил
Надзиратель в тугие объятья,
И конвой её псами травил,
И срывал с неё яркое платье.
Моя бедная муза была
Не упившейся страстью вакханкой,
А склонённой под тяжестью зла
Изнурённой больной каторжанкой.
1956 г., Сангородок
СЕРГЕЙ СОЛОВЬЁВ
1885-1942, поэт, переводчик, священник, религиозный мыслитель, внук историка С.М. Соловьева. племянник философа Вл. Соловьева, родственник А. Блока и близкий друг Андрея Белого. В 1931 г. приговорён к принудительному лечению в психиатрической больнице, откуда вышел хронически больным человеком.
Его муза, чужая на всех земных пирах, посещает ночью поэта – страдальца, в лавровый венок которого впивается терновый венец Христа, идущего на распятие. «Муза мук, больницы и тюрьмы» беспощадна к земному насилию и чарующе нежна в размышлениях о вечном.
МУЗЕ
(Терцины)
(…)
Как бы навек твой резвый смех затих,
Колючий терн вплелся в венок лавровый.
И рдеет кровь на ризах золотых.
Твой голос беспощадный и суровый
Язвит, как меч; на девственных руках
Еще блестят железные оковы.
В презреньи попирающая прах,
Ты дольние свирели позабыла.
Чужая ты – на всех земных пирах.
Но как меня твоя чарует сила,
О муза мук, больницы и тюрьмы,
Исполненная девственного пыла.
С тобой вдвоем теперь вкушаем мы
Влюбленные признанья Августина
И силлогизмы строгие Фомы.
(…)
Крюково, 8 окт., 1925 г.
Гражданин Поэт ГУЛАГа
Популярный сегодня поэтический проект «Гражданин Поэт», представляющий остроумные публицистические стихи Дмитрия Быкова в ярком исполнении Михаила Ефремова продолжает давнюю традицию пародийной импровизации-стилизации, при которой хорошо известный классический текст, заболтанный в культуре до потери смысла, порой превратившийся в скороговорку – как, например, начальная строка «Евгения Онегина» «мойдядясамыхчестныхправил» – обретает новое звучание под пером балагура, шутника, сатирика. Такие пародии появлялись в первые годы существования ГУЛАГа, когда режим еще позволял заниматься литературным творчеством и оставлял силы для комического взгляда на жизнь.
ЮРИЙ КАЗАРНОВСКИЙ
1904-1956 (?), по отзыву Д.С. Лихачёва, «был великий озорник, насколько это возможно в лагерных условиях…У него была неиссякаемая память на стихи. Он знал чуть ли не всего Гумилёва, тогдашнего Мандельштама, Белого. Вкус у него был, настоящую поэзию ценил и постоянно стремился поделиться своими поэтическими радостями». С 1928 г. по 1932 г. находился на Соловках, где в 1930-м напечатал в журнале «Соловецкие острова» пародийную подборку «Кто что из поэтов написал бы по прибытии на Соловки». Повторно арестован в 1937 г.
А.С.Пушкин
Новые строфы из «Онегина»
Мой дядя самых честных правил,
Когда внезапно «занемог»,
Москву он тотчас же оставил,
Чтоб в Соловках отбыть свой срок.
Он был помещик. Правил гладко,
Любил беспечное житьё.
Читатель рифмы ждет: десятка
Так вот она — возьми ее!
Ему не милы те широты,
И вид кремля ему не мил,
Сперва за ним ходил комроты
Потом рукраб
Мы все учились понемногу,
Втыкали резво где-нибудь,
Баланов
У нас не мудрено блеснуть.
………………….
………………….
В бушлат USLON'овский
Моя дядюшка не взвидел свет.
О том, что написали бы по прибытии в Соловки Лермонтов, Блок, Есенин, Маяковский и Северянин, можно прочитать в интернет-версии журнала «Соловецкие острова».
МАРИЯ ВЕЙНБЕРГ
1910-2003, химик, преподаватель, арестована в 1933 г. Не подписала ни одного из протоколов и была освобождена условно. Поэма была сочинена в Доме предварительного заключения в 1933-34 гг., а записана после освобождения. Каждому заключённому разрешили выбрать одну книгу. Мария Вейнберг выбрала «Евгения Онегина», в подражание которому сочинила поэму, создав обобщённый образ женщины в тюрьме и следователя, ведущего допрос.
ИЗ ПОЭМЫ
< … >
Когда наш следователь дланью
Пред нею в воздухе вертел,
Отодвигалась с содроганьем,
Чтобы ланит он не задел.
Как лань лесная боязлива,
Склоняя голову пугливо,
Едва переводила ДУХ,
В смущеньи напрягала слух
И ничего не понимала.
Перо он в руки ей вложил
И дева тут же подписала,
Как всем давно известный факт:
«Подготовляла Я теракт».
Сей грозный муж, по мненью многих,
В допросах проявлял талант,
Держался правил очень строгих,
Был даже чуточку педант.
Он рассуждал: «Сперва отложим
Допроса час, мы тем умножим
Его значенье, наведем
На душу страх, затем кольнем
Надеждой, там недоуменьем,
Измучим сердце, а потом
Грозить концлагерем начнем,
Но надо действовать с уменьем,
Ведь арестант не идиот,
К беде неопытность ведет!»
< … >
«Вы в белой армии служили?»
Так строгий начался допрос.
Все чувства деве изменили,
Был непонятен ей вопрос.
«Отец Ваш, знаем мы прекрасно,
В полиции служил негласно,
А предок Ваш был дворянин
И очень важный господин».
< … >
«Где пропагандой занимались?
Когда Вам Троцкий был знаком?
Над Сталиным Вы с кем смеялись?
И по столу вдруг кулаком.
Концлагерь посетить решили?
Туберкулез Ваш позабыли?
Вас передач и книг лишу
И в одиночку посажу!
Найдем еще мы наказанье,
Врагов хотите покрывать?
Что? Возражения? Молчать!!»
И девы слышно бормотанье:
«Ведь я… но мне … да никого,
Не знаю ровно ничего!»
< … >
И не успел наш «добрый гений»
Всех методов употребить,
Как дева, не стерпев мучений,
Решила совесть погубить.
Неправду явную признала,
И, как мы знаем, подписала,
А после воли стала ждать,
Ведь он успел ей обещать,
Что завтра будет на свободе.
С тех пор прошло немало дней
И много тягостных ночей.
Но, видно, по своей природе
Имел он ветреный язык
И обещать хоть что привык.
(…)
Вейнберг старается сохранить «онегинскую строфу», лёгкую ироническую интонацию и отдельные узнаваемые цитаты из романа. Трагикомический эффект возникает за счёт смешения возвышенных поэтических слов (длань, ланиты, дева, добрый гений, тягостных ночей и пр.) с «тюремной прозой» (теракт, концлагерь, одиночка, арестант, идиот и т.п.). Если Пушкин в свое время шокировал благонравного читателя небывалой фамильярностью и смелостью стиха, то в советском ГУЛАГе самые низкое у Пушкина звучало возвышенно и нежно по сравнению с грубым криминальным и канцелярским жаргоном.
***
Пушкин был из рода соловецких сидельцев, сам чуть было не попал на Соловки, в юные и молодые годы бунтарь, воодушевленный идеей политической свободы и социальной справедливости, друг декабристов, горячий поборник личной независимости и поэтической самоценности…
Можно без конца перечислять достоинства личности, а тем более – гения Пушкина и бесконечно находить пушкинские мотивы практически в любом спектре русской поэзии. Для лагерной поэзии важно разделить созвучия и контрасты, сходства – и отличия. Пушкинская тема вольности, независимости, обличение несправедливости, рабства, насилия, защита маленького человека перед лицом жестокой государственной машины, его поддержка декабристов, философское принятие смерти и эстетизация осеннего умирания в природе, опора на Бога перед лицом враждебного общества , мощь и красота его слова в целом – все это находило отклик и вдохновляло лагерных поэтов.
Но В ГУЛАГе люди столкнулись с таким проявлением зла, которое по своей инфернальной силе и разрушительной мощи было несоизмеримо ни с жизненным, ни с эстетическим опытом Пушкина, ни с дореволюционной русской культурой в целом. Образно говоря, то был столь глубокий круг общественного ада, в который не спускался ни Данте, ни Пушкин, ни Достоевский. Вера раннего Пушкина в конечное торжество свободы часто контрастирует в лагерной поэзии с чувством обреченности человека в мертвенном мире бездушия; пушкинское чувство гармонии мира сменяется острым ощущением хаоса и абсурдной бессмысленности страданий; муза-вакханка оборачивается музой-катаржанкой… А потому мыслители ГУЛАГа выделяют трагические лики Пушкина, что позволяет им видеть в его творчестве созвучие бездонному трагизму собственного пути и поразительную способность соединять полярные крайности русской истории.
Пушкинским символом, наиболее ярко выражающим сущность ГУЛАГа, наверное, является фантасмагория из «Медного всадника» – оживший идол самодержца в безумном гневе преследует обезумевшего от горя и ужаса Евгения (свой народ?) – слабого беззащитного и обреченного на смерть.
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
“Добро, строитель чудотворный! –
Шепнул он, злобно задрожав, –
Ужо тебе!..” И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой –
Как будто грома грохотанье –
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
В этом отрывке можно увидеть развёрнутую метафору советского режима, в центре которого кумир, державец полумира, грозный царь, горделивый истукан – Сталин, к которому, как и к Петру I вполне приложимы все пушкинские характеристики, включая и образ ожившего памятника как символа тирании, казалось бы разрушенной до основания, но тут же воскресшей с новой невиданной силой. Народ у подножия кумира, призванный славить идола власти и безропотно приносить ему в жертву себя и своих близких, вдруг прозревает и бросает ему вызов: «Ужо тебе!», но тут же пугается своего бунта и пускается наутек. Но простые люди, подобно Евгению, обречены вечно слышать за собой тяжелую поступь преследующей их власти.
Стихия государственного террора столь же безлика, неуправляема и разрушительна, как и природная стихия - она подобна наводнению, потопу, поглощающему людей, их утлые жилища, жизни и мечты.
Художественное слово способно не только выявить и обличить бесчеловечность государственной власти, но и противопоставить ей иную шкалу ценностей. Поэтическое сопротивление вело в лагерях свою гражданскую войну против идолов насилия, противопоставляя им свободное слово, которое запрещали записывать, произносить вслух, но оно расцветало в неволи и вело свою борьбу против идеологии классовой ненависти и рабского подчинения партии. Как написал Тюрк,
Не нужен этот блуд собраний по средам
С парадом образов и звуков хороводом.
А нужен им такой юродивый поэт,
Который закричит в слепом безумье: „Нет!”
Среди полей войны с ее кровавой жатвой.
Это «Нет!» безумного в своем мужестве и мудрости поэта напоминает бунтарский жест «безумца бедного» Евгения.
Советская власть старалась приручить, причесать, идеологически обработать и поставить себе на службу русскую классику, употребляя для этого колоссальные усилия партийной пропаганды, но в лагерном противостоянии палачей и жертв литература вставала на сторону гонимых и в ней они находили единомышленников и учителей, способных защитить их души от человеконенавистнических идей Кремля. Это противостояние чистого художественного слова – «нечистым идеям» марксизма-ленинизма замечательно выразил один из самых непримиримых поэтов ГУЛАГа с нарицательным псевдонимом З/К:
В райкомах ли, на лекциях ли, в школе ли
Мозги вправляли нам учителя,
Идеями нечистыми неволили,
Плывущими из древнего Кремля.
Но всё равно, хоть мозг и засоряли нам
Той чепухой и жалкой, и пустой,
У нас в душе над Лениным и Сталиным
Стоят Тургенев, Пушкин и Толстой.
3 л/о. 1954 г.
