О некоторых парадоксах советского (на примере украинской историографии)
В постсоветской Украине стало хорошим тоном обобщать советский опыт таким образом, чтобы он выглядел чем-то совершенно целостным, внешним и, главное, коллективным. По такой логике историческая наука предстаёт коллективной жертвой тоталитаризма, а все неудобные (и самые интересные!) вопросы о реакции гуманитариев на государственные инициативы, об их соучастии и даже активном участии в определении и внедрении государственной политики, о формах компромисса и противостояния историков и системы, спокойно выносятся за скобки.
Специфика развития украинской советской исторической науки фактически сводится к проблеме репрессий и притеснений, причём жертвами таких притеснений особенно охотно себя изображают недавние историки партии и специалисты по разоблачению разнообразных «буржуазных и буржуазно-националистических измышлений».
Ответственная рефлексия на тему украинской советской историографии предполагает обращение к самому феномену советской национальной политики (что, сразу подчеркну, никоим образом не тождественно преуменьшению или недооценке репрессивного характера советской власти). Благодаря современным исследованиям (по преимуществу, западным) мы знаем о том, что, наряду с репрессиями, привычно описываемыми как «русификация», в Советском Союзе имела место «повсеместная институционализация национальности как социальной и культурной нормы». И именно она «превратила коллапс советского режима в дезинтеграцию государства»
Хотя политика активной «коренизации» советских республик, которую в последнее время стало модно называть примером «положительной дискриминации» и «покровительственной в отношении этнических меньшинств политики», была свёрнута к началу 1930-х годов, а после 1937 государство недвусмысленно сделало ставку на «навязчивое выпячивание русскости», тем не менее, последнее «не стоит путать с официальной поддержкой русского государственного или национального строительства»
В РСФСР не было «своей» Коммунистической партии или «своей» Академии наук. Ощущение того, что «русская нация, её история и культура растворены в общесоюзной истории и культуре» вызывало опасения и возражения у некоторых представителей и академических элит СССР
Вот перечень особенностей книгоиздания в УССР в 1960-80-е годы, составленный львовским историком-медиевистом Ярославом Исаевичем:
– для «республиканских» научных издательств был определён вдвое меньший максимальный объём монографий, чем для «центральных»;
– издавать энциклопедии, основывать новые журналы можно было только с разрешения Политбюро ЦК КПСС;
– роль превентивной цензуры выполняло «Управление по охране государственных и военных тайн в прессе»;
– в издательствах существовали списки запрещённых к употреблению украинских слов и списки запрещённых для цитирования авторов;
– «Шевченківський словник» было нельзя назвать энциклопедией, поскольку на то время ещё не было Пушкинской и Лермонтовской энциклопедий;
– в библиографиях при статьях в центральных энциклопедиях указывались и западные издания, в УССР этого не допускали и т.д
В Украине, наряду с институционализацией национальности, велась борьба с теми элементами национального сознания, которые казались опасными для советского строя и описывались как «буржуазный национализм». Иногда даже последовательное повторение официальных клише не могло спасти от запрета уже подготовленную к печати книгу. Так случилось в 1960 году с двухтомником Института искусствоведения, фольклора и этнографии «Українці». Внимательное ознакомление с текстом книги наталкивает на мысль, что в самый последний момент цензура испугалась не ее содержания, а заглавия. Не знаю, предпринимались ли в 1960-е попытки издания историко-этнографической монографии «Русские» и какая судьба постигла бы такой академический проект.
Именно в брежневские годы труды классиков украинской историографии (прежде всего, Михаила Грушевского) перевели в библиотечные спецфонды с ограниченным правом доступа. В тоже время многотысячными тиражами были изданы классические труды по российской истории Николая Карамзина, Сергея Соловьева, Василия Ключевского. Такая издательская политика способствовала распространению среди украинской интеллигенции логики «возвращения к источникам», к закрытому командно-административной системой «неприкосновенному запасу» национальной исторической традиции. И именно логика советской цензуры во многом обусловила репринтный акцент «открывания» национальной истории в конце 1980-х – начале 1990-х годов.
Хотя в структуре Академии наук УССР и был Институт истории, тематический (не говоря уже о методическом) круг его компетенции ограничивался национальной историей в социалистической упаковке. Ни одна республиканская институция не занималась серьёзно всемирной историей. «Элитарные» области исторической науки – западноевропейская медиевистика, византология, ориенталистика – были сосредоточены в Москве и Ленинграде. Контакт с западной наукой для абсолютного большинства украинских историков был возможен только при посредничестве реферативных бюллетеней московского Института научной информации АН СССР. В республике не существовало традиции перевода научных работ, хотя уровень художественного перевода на украинский был достаточно высок.
В целом, в годы застоя условия академической работы в центре были гораздо либеральнее, чем на Украине, где над каждым могла повиснуть угроза обвинения в национализме. Поразительное для украинских коллег признание московского историка Льва Заборовского: «Я никогда не читал Тезисы к 400-летию воссоединения Украины с Россией»
Любопытнейшим аспектом советской организации науки было то, что возможность прямого выхода на Москву, минуя Киев, служила важным фактором плюрализации украинской советской историографии. Речь могла идти не только о защите докторской или издании книги, но и об условиях развития целой институции. Я имею в виду особый статус Днепропетровского государственного университета им. 300-летия воссоединения Украины с Россией. Благодаря стратегической значимости его физико-технического факультета, готовившего специалистов по проектированию сверхсекретной ракетной техники, университет был подчинён напрямую московскому, а не республиканскому министерству образования.
Само подчинение союзному министерству создавало бóльшие возможности для маневра на идеологическом поле. В частности, преподаватели ДГУ могли печатать свои работы в собственном издательстве, а не через громоздкую систему издательства «Высшая школа», подчинённого одновременно киевскому Министерству высшего и среднего специального образования и Государственному комитету по книгоизданию. Этим правом в полной мере воспользовался уже упомянутый выше Николай Ковальський, заведующий в 1978–1994 годах кафедры источниковедения и историографии ДГУ. Свою кафедру Ковальский превратил в ведущий на Украине и широко известный по всему Советскому Союзу центр источниковедения истории Украины XV–XVII веков, нередко называемый «школой Ковальского». «Ценой» возможности существования такого структурного феномена стала формальная классификация археографических публикаций как «учебных пособий». Историографическая составляющая днепропетровского истфака разивалась во многом благодаря Виктору Шевцову, исследователю творчеста Густава Эверса, выпускнику Воронежского университета. Налаженные личные контакты Шевцова в Москве определили ориентацию днепропетровских исследователей на московские научные круги, более открытые и либеральные, чем киевские.
Распад СССР означал для исторического факультета Днепропетровского университета последовательную провинциализацию. Налаженных связей с Москвой не заменили собой ни внутриукраинская коммуникация, ни спорадические связи с заграницей. «Школа Ковальского» в Днепропетровске фактически прекратила своё существование; её основатель вместе с несколькими учениками перебрался в родной Острог, где в 1990-е гг. возник новый университет «Острожская академия»; ряд знаковых фигур «школы» переехали в новую столицу – Киев; а Сергей Плохий стал крупнейшим украинским историком сначала в Канаде, а затем в Гарварде.
Предложенные в этом эссе соображения – не более чем вступительные заметки к сложной и противоречивой дискуссии о многообразии советского, о его парадоксах и хитросплетениях, неизбежных в ситуации, когда, по выражению Джеффри Хоскинга, одной рукой государство предлагало народам развивать национальное самосознание, а другой рукой – это самосознание решительно подавляло.
