Памяти Георгия Вагнера
О Георгии Карловиче Вагнере знают многие искусствоведы и знатоки древнерусской культуры. Он является признанным авторитетом, автором более двадцати книг и двухсот статей по древнерусской храмовой скульптуре. О самом учёном, уже посмертно, его коллеги подготовили книгу «Георгий Карлович Вагнер – учёный, художник, человек» (2006). 15 лет своей жизни Вагнер провёл в лагерях, где, благодаря работе в КВЧ, много рисовал (несколько его рисунков и живописных работ хранятся в музее Международного Мемориала). В настоящем материале публикуются фрагменты его воспоминаний и некоторые сохранившиеся после заключения зарисовки.
Из биографической справки, подготовленной С. А. Ларьковым:
Вагнер Георгий Карлович (19.10. 1908 г., г. Спасск, Рязанская губ. – 25.01. 1995 г., Москва). Из семьи чиновника и учительницы музыки. Учился и окончил Рязанский художественно-пе
Вот как сам Георгий Карлович описывает произошедшее в короткой автобиографии «Колымский серпантин» (её рукопись хранится в архиве Международного Мемориала).
«Дело было так. В 1932-1933 годах в Москве развернулась „кампания” по разрушению храмов. Сначала был взорван и разрушен „до основания” (как в „Интернационале”) громаднейший храм Христа Спасителя (утверждалось, что „кнопку нажал” сам Лазарь Каганович, бывший тогда секретарем Московского городского партии), затем такая же участь постигла известную „Сухареву” башню, Красные ворота и ряд других архитектурных шедевров столицы.
В те годы я, молодой сотрудник Рязанского областного музея, как раз занимался паспортизацией древних архитектурных памятников, так что моё возмущение происходящим варварством было вполне естественно. Вероятно (припомнить все в точности я сейчас уже не могу), я не удержался от резких, может быть слишком резких филиппик, но так или иначе 21 января 1937 года я был арестован. Из уютной музейной обстановки я попал в сырую, тёмную одиночную камеру в одной из башен рязанской тюрьмы, архитектурный стиль которой незадолго до этого изучал. Теперь я мог «изучать» его более конкретно, изнутри…».
08.06.1937 ОСО НКВД Вагнер был приговорен к пяти годам ИТЛ и пяти годам поражения в правах (по другим сведениям – без поражения в правах), Направлен в Северо-Восточные (Колымские) лагеря, куда прибыл 04.07.1938. Срок отбывал на колымских золотых приисках «Мальдяк» (прибыл 12.08.1938), и им. Водопьянова:
«Из владивостокской пересылки нашу партию (примерно 3000 зэков) переправили на товарном судне „Кулу” в Магадан, откуда нас быстро развезли по разным золотым приискам, которые одновременно являлись и концлагерями. Таких приисков-лагерей тогда на Колыме было великое множество, они соединялись шоссейными дорогами, выходящими на главную магистраль, проложенную от Магадана на Север. По этой магистрали, через многочисленные перевалочные серпантины я попал на самый отдаленный прииск „Мальдяк”.
Зима 1937-1938 годов была самой страшной в моей жизни. Сейчас всё, что я испытал тогда, напоминает Апокалипсис. Представьте – самый глухой угол «золотой Колымы», на прииске ещё не было бараков для жилья (мы строили деревянные каркасы, обтягиваемые брезентом, без всякого отепления мхом или еще чем-либо), но земляные работы уже начались. Зима становилась уже в сентябре, к декабрю морозы достигали до 50 градусов (однажды было минус 60!) и хотя при морозе свыше 41 градуса рабочий день «актировался», но и при 40 градусах работать в лагерной одежде было страшно. Особенно в ночную смену. Рабочий день длился 10 часов. Во время войны он увеличился до 16 часов.
К сказанному надо добавить отсутствие столовой (мы получали баланду и овсяную кашу через окно в кухне, которая тоже не была защищена от мороза), маленькую «баню», не могущую избавить от вшей (мы выводили их в кипятке на разводимых во время перерывов кострах), наконец, короткий полусон в холодной палатке. Спали, конечно, в одежде, что только усиливало вшивость. Вероятно в Майданеке или в Бухенвальде было еще хуже, но ведь это не утешение!
Естественно, нормы выработки (а она была очень большой) я не выполнял и скоро попал в штрафную бригаду, с одноразовым питанием и 400 граммами хлеба. Кажется странным, но в этой бригаде я почувствовал себя лучше. Бригада состояла в основном из так называемых «бытовиков» и «блатарей» (осуждённых не по политическим мотивам), считавшихся «друзьями народа». Каламбур каламбуром, а люди эти большей частью были открытые, без амбиций, и к нашему брату (политическим, «оленям») относились вовсе без той ненависти, о которой пишут некоторые мемуаристы. Наш бригадир, отъявленный «блатарь», относился ко мне даже покровительственно, помогая долбить ломом мёрзлую землю или посылая на сопку за дровами. Не могу забыть, с какой смелостью он «послал» отборным колымским матом приехавшего к нам «начальника Колымы», угрожавшего наганом за невыполнение плана. «Сначала кормить надо!» – на весь забой закричал бригадир, добавив многоэтажное ругательство. Мы ликовали. Но всё это, конечно, к слову. Колымские морозы и скудное питание делали свое. К январю или февралю 1938 года у меня уже было обморожено лицо, пальцы на руках и ногах. Распухли ноги, приближался конец».
В мае 1938 Вагнер был арестован в лагере как «участник заговора против Советской власти на Колыме», несмотря на избиения и пытки, не признал себя виновным, чудом избежал расстрела:
«Не надеясь вырвать у меня согласие подписать протокол, следователь (как я жалею, что забыл его фамилию) определил мне наказание: стоять несколько суток в особой камере под наблюдением вооруженного красноармейца. „Человек с ружьем”, конечно, менялся, а я и мои товарищи по несчастью стояли. Сесть на несколько минут разрешалось только при приёме похлебки. Я простоял четверо суток, прикладываясь плечом к стене, чтобы вздремнуть».
После этого он был отправлен на штрафную лагкомандировку в Нижний Хаттынах:
«Как и в случае со штрафной бригадой, положение на штрафной командировке Нижний Хатыннах оказалось не столь уж страшным. Невыполнение нормы (на земляных работах) уже не приводило к массовым арестам и расстрелам. Просто штрафники получали штрафное питание. Как оно ни страшно, но все же это не расстрел. Что же такое произошло, если столь заметно изменился режим? Оказывается, был «разоблачен» и расстрелян зловещий Ежов, а заодно и его колымский ставленник Гаранин».
вскоре снят с общих работ, оформлял лагерную стенгазету:
«В чём-то наметилось послабление, но не настолько, чтобы излечиться от начавшейся у меня цинги. Я едва передвигал толстенными ногами, один за другим выпадали и крошились зубы. Вероятно, и тут я долго не протянул бы. Но в самый катастрофический момент староста лагеря узнал, что я не только музейный работник, но и художник (закончил Художественный техникум), а художник, какой ни есть, был нужен для оформления „наглядной агитации”, без которой не мыслилась „правильная” жизнь, тем более – работа.
<…>
Поскольку во время войны у меня в руках оказалось достаточное количество бумаги и красок, то мне, естественно, захотелось создать для себя («на память о Колыме») небольшой альбомчик зарисовок. Конечно, это были не лагерные мотивы, а, главным образом, природа и кое-что из местного производства. У меня появился такой альбомчик, но во время большого пожара он сгорел вместе с клубом, при котором я «состоял». Пришлось воспроизводить его содержание уже «во втором издании», что удалось сделать только в 1947 году, накануне моего отъезда с Колымы.
После окончания срок весной 1942 г. Вагнер не уезжает с Колымы, а остаётся на прииске им. Водопьянова «вольнонаёмным» (запрет на выезд с Колыми действовал до конца войны, отъезд, как поясняет Вагнер, «разрешался лишь тем, кто вносил свои тысячи на самолеты и танки. Естественно, это были не бывшие зэки»).
А война все шла и шла. И на «вольнонаёмном» прииске нужна была «наглядная агитация», адресованная добытчикам золота. «Больше золота!» – таков был неумолкаемый клич! И я писал и писал лозунги, писал сотнями и ночами, чтобы к утру распространить их по разным участкам прииска.
Но амплитуда «художественной» работы расширилась. На прииске был клуб, была художественная самодеятельность, значит нужны были декорационные работы. Коллектив художественной самодеятельности прииска имени Водопьянова ставил чеховского «Медведя», за декорации к которому я снискал аплодисменты. Районная самодеятельность отличилась еще более: она поставила оперетту «Роз Мари» (с моими декорациями) и ездила с ней в Магадан.
Наибольшее удовлетворение мне доставил выполненный мной портрет приискового фельдшера Екатерины Дергачёвой, окончательно излечившей меня от цинги. Портрет экспонировался на Всеколымской выставке и я получил за него 3-ю премию.
Но всё же я не был портретистом и жалею об этом. Ряд близких мне людей был достоин того, чтобы запечатлеть их на память. Они погибли. Один – от сверхнапряженной («стахановской») работы, другой – от мерзкого доноса».
В конце 1945 по настоятельным просьбам Рязанского музея по личному распоряжению начальника СВИТЛа Никишова Вагнеру был разрешён выезд с Колымы, но покинул её только 25.01.1947. Вернулся в Рязань, работал старшим научным сотрудником в Рязанском областном художественном музее. 04.01.1949 был повторно арестован «как участник антисоветской молодёжной группы», за то, что якобы «проводил среди окружающих его лиц антисоветскую агитацию клеветнического и пораженческого характера (ст.ст 58-10 и 58-11 УК)». 13.04.1949 (по другим данным – 19.04) ОСО МГБ приговорён к ссылке на поселение без указания срока. Ссылку отбывал в пос. Бельское (Бельск) Красноярского края, работал грузчиком, потом – техником-художни
В 1968 он представил к защите кандидатскую диссертацию, но ему по совокупности работ ввиду их особой ценности и значимости было присвоено звание доктора искусствоведения
В 1989 в журнале «Слово» (№№ 10 и 12) опубликованы его воспоминания «Десять лет Колымы за Сухареву башню». Вёл огромную научную и преподавательску
Рисунки и живописные работы из альбома «Колыма» (из музейного собрания Международного Мемориала):
Коралловая сопка утром. Колыма. 1946 г.
Лунный свет. Колыма, 1946.
Древоносы. Колыма, 1946 г.
Январь. «Сухая» вода. Колыма, 1946.
Сумерки. Колыма, 1946.
Бухта Нагаево. Утро. Магадан. 1947 г.
«Джурма», «Феликс Дзержинский» и «Советская Латвия» во льдах Охотского моря. Магадан, 1947.
