Олег Дорман о работе над «Подстрочником»
Режиссёр-документалист, переводчик Олег Дорман, недавно награждённый национальной премией «Лавровая ветвь» за свой фильм «Подстрочник», в интервью журналу «Семья и школа» рассказал о различных подходах к изложению историко-биографического материала, которые они использовали вместе с Лилианой Лунгиной в процессе работы над фильмом.
«Сначала Лиля – так она представляется зрителям, но, разумеется, при жизни я называл её по имени-отчеству, — решила рассказать две новеллы: одну – о счастливой жизни на страшном фоне, то есть, конечно, о Симе, и вторую, кажется, о школе. Но я её довольно быстро перебил, потому что иначе представлял себе будущий фильм, и попросил рассказать издалека, начиная с дедушки и бабушки. Она сбилась, замолчала – ведь она готовилась совсем не к тому. Мы остановили съёмку, и я боялся, что она просто откажется. Она стала возражать, говорила: «Не понимаю, зачем я должна рассказывать о всей своей жизни?» — и предлагала строить всё не по хронологическому, а по портретному принципу. «Берём человека из моей жизни, и я рассказываю всё, что с ним связано». Но когда она начала таким образом рассказывать про Симу, то оказалось, что на каждого появляющегося по ходу повествования человека требуется специальная глава. Как только она говорила: «Элька, наш друг…» — ей приходилось объяснять, кто этот Элька, как он появился и так далее. Словом, ничего не получалось. А по хронологии стало получаться. Так что она согласилась – ладно, давай попробуем. Я произнёс перед ней долгий сбивчивый монолог, никак не мог объяснить, чего хочу… То есть я это хорошо знал, понимал, что это должен быть прощальный взгляд, но невозможно же такое сказать человеку. Я придумал какую-то дурацкую историю: представьте себе, что вы попали на другую планету и вспоминаете всё, что было прожито на Земле… Она, конечно, прекрасно всё поняла, но не подала виду. И вдруг возникла формула: рассказывать о том, чем жила душа. И нам обоим всё сразу стало ясно. Допустим, она рассказывает всё, что ей или мне кажется законченной главой, останавливается, и я прошу: «А теперь вспомните, какие были запахи» или: «Давайте добавим картины». Вот только один пример: когда она говорит, что картошка, которую приносила молочница, ещё пахла снегом! Я ведь давно знал её удивительный талант рассказчицы и только напоминал о том, что она прекрасно умела. В этом смысле я был требовательный собеседник. <…> Был такой забавный случай, связанный с появлением в доме Лунгиных рукописи «Одного дня Ивана Денисовича», которую принёс Твардовский. Лиле хотелось проследить путь рукописи через Льва Копелева, Асю Берзер в редакцию «Нового мира». Замечательно чувствуя драматургический ритм, она понимала, что на этом можно отвести всего два предложения, иначе будет скучно. И вот она пытается уместить в две фразы, что написал Солженицын… На восьмом или девятом придаточном предложении она смеётся, мы за ней, и она говорит: «Нет, так не годится, давай начнём сначала…». Значит, так: был такой человек Лёва Копелев, который сидел в шараге, а шарагой называлась такая штука в сталинские времена, в которой… Нет, не годится. Давай так: в сталинские времена были шараги…» В результате после нескольких попыток этого пассажа мы так набело и не записали. <…> Когда же возникла цельная картина, всё было рассказано до конца, у неё появилось желание пересказать заново то, что вначале шло с натугой, трудно. Вообще всё это невероятный душевный труд, такой рассказ обо всей жизни и осмысление, размышление перед камерой».
