Историческая работа Виктора Астафьева

Вопросы:

1. Какие художественные произведения, в которых описывается Сталинградская битва, вы можете назвать (В. Некрасов, В. Гроссман, К. Симонов…)
2.В чём, прежде всего, исторический смысл романа Астафьева «Прокляты и убиты» и в чём он отличается или дополняет другие известные Вам художественные произведения о войне?
3. Можно ли считать книги о войне Астафьева важным историческим источником и если да, то почему?
4. Почему, на ваш взгляд, Виктора Астафьева обвиняли в пацифизме?
5. В чём основная травма его военного опыта и можно ли считать этот опыт историческим обобщением?
6. Что имел в виду Виктор Астафьев, когда употреблял выражение «надсаженный народ»?

«Борьба с кривдой»

В октябре 1942 года 18-летний Виктор Астафьев добровольцем ушёл в армию. В течение 1943-1944 гг. он участвовал в боях на Брянском, Воронежском, Степном фронтах, форсировал Днепр, воевал южнее Киева на Букринских плацдармах, потом было участие в Корсунь-Шевченковской операции и боях под Каменец-Подольском. В одном из писем Астафьев, рассказывая об участии в войне, акцентирует, судя по всему, важную для себя деталь:

«Воевал рядовым (здесь и далее курсив мой – А.Р.) солдатом в артиллерии, был трижды ранен (бойкий наскачет!) и рядовым снят с учета в 50 лет»[1].

Позднее писатель резко противопоставлял свое видение военных событий «генеральско-полковничьей правде о войне»[2].

«… Как малая частица этого многотерпеливого, многострадального и героического народа, стану и я вспоминать правду, свою единственную, мной испытанную, мне запомнившуюся, окопную, потому что другой-то я и не знаю»,

– это признание, сделанное Астафьевым в статье «Там, в окопах» (1985)[3], – одно из многих свидетельств его тесной связи с неофициальной версией военной культуры, основанной на лично пережитом опыте и потому сопротивляющейся шаблонному пересказу и риторической обработке.

Теме войны был посвящён первый литературный опыт Астафьева – рассказ «Гражданский человек» («Сибиряк», 1951, 1959). Примечательно, что позицию дебютанта сразу же определила полемичность по отношению к утверждавшейся официальным советским искусством военной риторике. Вот как сам писатель вспоминал об обстоятельствах создания «Гражданского человека»: на заседании литкружка при газете «Чусовской рабочий» ему, тогда вахтёру мясокомбината, довелось услышать, как

«читал рассказ бывший работник политотдела наших достославных лагерей. Рассказ назывался “Встреча”. В нем встречали лётчика после победы, и так встречали, что хоть бери и перескакивай из жизни в этот рассказ. Никто врать его, конечно, и в ту пору не заставлял. Но человек так привык ко лжи, что жить без неё не мог. Вот и сочинительствовал.

Страшно я разозлился, зазвенело в моей контуженной голове… Но ночью, поуспокоившись…, я подумал, что есть один единственный способ борьбы с кривдой – это правда…»[4]

Так, на страницах журнала дежурств за одну ночь был написан рассказ о Моте Савинцеве, связисте, гибнущем при выполнении боевого задания. Он, ничем не выдающийся рядовой солдат, выполняющий самую чёрную, опасную, но необходимую работу, и есть, по Астафьеву, подлинный герой войны. Ведь война, сформулировал писатель уже в первом рассказе свое кровное убеждение, – «это не только выстрелы, это очень много работы, порой непосильной работы»[5]. Наверное, в таком понимании войны – истоки принципиальной астафьевской установки на её дегероизацию, совлечение с неё романтического ореола. Вот и в Моте Савинцеве писателю важно отсутствие черт бравого, молодцеватого военного, которого воспевала соцреалистическая литература. Он, действительно, «гражданский человек», сибирский крестьянин, созданный для «простой жизни, обыденных дел»[6], честно воевавший и  даже перед смертью, по деревенской привычке, озаботившийся тем, «чтоб всё по порядку было»[7].

 Война как убийство

Собственно астафьевское видение войны определялось её переживанием как явления глубоко противоестественного, противоречащего человеческой природе и потому разрушительно воздействующего на душу воюющего, вне зависимости от того, обороняется он или нападает. В отличие от высоко им ценимых К. Воробьева и В. Быкова, чьи герои нередко от страха, растерянности, столкновения с неустранимой жестокостью войны идут к духовному возвышению, приятию трагизма бытия и жертвенной смерти, в которой они вопреки всему утверждают собственные достоинство и человечность, Астафьев стремится передать хрупкость человеческой жизни в катастрофическом мире, небеспредельность способностей личности духовно сопротивляться распаду и гибели. Одиночество и усталость, по Астафьеву, – и есть те чувства, которые по преимуществу испытывает воюющий человек. «Весь я вышел. Сердце истратил…»[8], – говорит старшина Мохнаков, один из персонажей «Пастуха и пастушки». А о главном герое того же произведения автор замечает: «Нести свою душу Борису сделалось еще тяжелее»[9]. Лёшка Шестаков из «Проклятых и убитых» также приходит к убеждению: война – «это преступная трата души, главного богатства человека»[10]. Кроме того, у Астафьева война всегда апокалиптична по своему воздействию на человеческую душу, она возвращает человека к первобытной жестокости, превращает его в животное. В романе «Прокляты и убиты» автор опишет сцену расстрела русского лётчика, выпрыгнувшего с парашютом из горящего самолета:

«По нему, беспомощно болтающемуся в просторном небе … – со вражеских позиций открыли огонь из всего, что могло стрелять. Не потому, что немцы – совсем плохие люди, потому и палили. Попади на место нашего лётчика немец, наши поступили бы точно так же, потому как на этот случай нет тут ни немца, ни турка, ни русского;   болезненно-азартная психопатия – доклёвывать подранка в крови у всякой земной твари…»[11]  

Советская и постсоветская критика упрекала писателя в пацифизме, но стоит заметить, что истоки пацифизма не столько в историосфской концепции, которую Астафьев пытался развернуть в своей поздней военной прозе, сколько в глубочайшем эмоциональном переживании войны как убийства и ощущении своей сопричастности этому убийству[12].  

Сам писатель признавался, что жизнь дала ему много «смертного материала»[13], болезненного и травматичного, писать о котором «страшно, а надо!»[14] С конца 1960-х годов, после создания «Пастуха и пастушки», Астафьев обдумывает замысел очередного произведения о войне. Сначала он хочет в продолжение повести «Кража» (о судьбе детдомовцев, живущих в Игарке в 1937 году) написать ещё две-три вещи, объединённые одним героем. В письме А.М. Борщаговскому от 26 августа 1966 г. Астафьев намечает контуры оформляющегося замысла:

«Нынче я был в Академгородке и с пляжа, с ультрасовременного, смотрел на остров, поднявшийся из Обского моря. Там под водою и осталось то место, где я проходил “службу” в 1942 году, туда вот и помещу героя. А потом фронт. И ещё одна повесть, послефронтовая. (…) Попробую сделать судьбу моего поколения. Его величие и трагедию»[15].

Очевидно, что в этом конспективном изложении художником своих творческих намерений, пусть неясно, но всё же проступают контуры первой книги романа «Прокляты и убиты» (1992-1994) «Чёртова яма» (о лагере новобранцев под Новосибирском), второй книги «Плацдарм» (повествование об операции по форсированию Днепра) и рассказывающих о послевоенном житье-бытье героя повестей «Так хочется жить» (1995), «Обертон» (1996), «Весёлый солдат» (1997) (поначалу Астафьев планировал вместо них написать третью книгу романа). Как видно из датировки произведений, осуществление замысла заняло более 25 лет. Писатель подчёркивал, что его будет особенно интересовать фронтовой быт, который до того в военной прозе изображался мимоходом. Однако человек на войне работает и живет, полагал Астафьев, фронтовой быт в этом отношении занимал автора «Проклятых и убитых» как приспособление войны «для жизнесохранения»[16].

«Надсаженный народ»

К созданию романа о войне Астафьев подходил как к осуществлению дела всей своей жизни: возвращение на родину, в Сибирь, должно было пополнить и разнообразить языковые «впечатления» писателя, переписка и встречи с однополчанами, боевыми командирами, да и просто участниками войны, как с российской стороны, так и с немецкой – накопить материал, уточнить ряд деталей, чтение исторических источников[17] – сделать более объёмной картину происходивших на фронте в 1943-1944 гг. событий.

Война в романе трактуется Астафьевым как центральное событие отечественной истории ХХ века: с одной стороны, это Божье возмездие за грех большевизма, а с другой, выигранная неимоверными усилиями и огромными жертвами, она надрывает народный организм, который уже не способен восстановиться (мы – «надсаженный народ»[18], говорит Астафьев). По мнению писателя, именно власть «устроила» народу эту ситуацию «героического преодоления трудностей».

«…Врагом советской власти и правящей партии сделался весь народ, – пишет он в комментариях к роману «Прокляты и убиты», – и она никого так не боялась, как своего народа, и, мстя за страх свой, не понимая своего народа, сводила и сводила его со свету – больше сотни миллионов свела, а у того, который остался, надорвала становую жилу, довела его до вырождения, наделила вечным страхом, воспитала в нём нездоровые гены привычного рабства, склонность к предательству, краснобайству и всё той же жестокости, раба породила»[19].

Это противостояние власти и народа определяет концепцию романа «Прокляты и убиты». В первой книге «Чёртова яма» речь идет о новобранцах, которые в лагере под Новосибирском не столько овладевают навыками, необходимыми будущему бойцу, сколько пытаются выжить. Лагерь новобранцев в изображении писателя вызывает ассоциации с ГУЛАГом[20]. Казарма, в которой разворачивается большая часть событий первой книги, – это и метафора государства, подавляющего личность, и мистическая бездна, «проклятое место», действительно, «чёртова яма», и один из первых (не самых жутких) кругов ада. По мысли Астафьева, казарма чудовищно деформирует личность: «в казарме жизнь как таковая обезличивается»[21]. Может быть, потому, что писатель так остро чувствовал почти не ослабевающее давление со стороны системы, его внимание привлекли герои, из системы выбивающиеся[22], если воспользоваться словом самого Астафьева, «некомплектные»[23]. Именно они оказались выдвинутыми на первый план: старообрядец Коля Рындин, богатырь и одновременно юродивый, блаженный,  Леха Булдаков, «брехун и ловкач большой»[24], «прохиндей»[25], пускающийся в рискованные игры с комиссаром Мельниковым, Зеленцов, по оценке председателя трибунала, «бунтарь-одиночка, разгильдяй, враг»[26], во время суда открыто выплёскивающий ненависть к государству. В условиях регламентированной жизни, основанной на насилии и лжи, эти герои воспринимаются писателем как носители раскрепощающего начала, самим фактом своего существования ставящие под сомнение насаждаемый сверху «порядок».

Однако мятежные настроения в среде новобранцев затухают так же быстро, как и возникают. Вызывающее поведение Зеленцова на суде пробуждает в солдатах энергию бунта, однако произнесённая государственным обвинителем речь с правильно расставленными идеологическими акцентами[27] тут же пробуждает в толпе чувство собственной вины и «вменённой солидарности, заглушающей сомнения и карающей инакомыслие»

[28]. На протяжении первой книги романа (например, в сцене прослушивания бойцами речи Сталина в праздник 7 ноября) Астафьев неоднократно фиксирует реакции подверженного патерналистским иллюзиям массового сознания.  Инфантильность, нежелание додумывать до конца страшную правду, привычка к самообману  и становятся, по мнению писателя, основой того порядка вещей, при котором одни на войне делают карьеру, состояние и с чувством полной безнаказанности отправляют на смерть других.

Пиком в противостоянии власти и народа становится в первой книге романа эпизод расстрела братьев Снегирёвых (11 глава). За то, что отлучились домой, в родное село, расположенное неподалеку от лагеря, их в соответствии с приказом № 227 объявляют дезертирами и приговаривают к расстрелу. Ужас в том, что расстрел этот никак не связан с реальной тяжестью совершенного братьями Снегирёвыми проступка, расстрел – показательный, цель его – устрашение государством собственных граждан, поэтому «приговор окончательный, обжалованию не подлежит»[29], и все надежды бойцов и командиров 21-ого полка на помилование идут прахом.

Во второй книге «Плацдарм» действие разворачивается на Великой реке (так Астафьев называет в романе Днепр). Речь идет о форсировании реки и попытках удержать Великокриницкий плацдарм. Этот эпизод, который показан словно замедленной съёмкой, с точки зрения автора «Проклятых и убитых», раскрывает суть метода, которым велась война: результат достигался прежде всего огромным количеством жертв.

Во второй книге романа герои очень чётко разделены на «своих» и «чужих». При этом «своими» оказываются те, кто идет в самое пекло, разделяя общую судьбу (Шестаков, Щусь, Зарубин, Булдаков, Панайотов, Сабельников), а «чужие» – те, кто, вне зависимости от воинского чина, уклоняются от страшной доли, пытаются сберечь свои жизни (Вяткин, Одинец, Прахов). Особенное неприятие у автора вызывают изображённые в памфлетно-сатирической манере политруки и комиссары (Мусенок), призывающие других на бой, а сами вполне благополучно обустраивающиеся в безопасном месте.

Смена оптики

Астафьев признавался, что ему хотелось запечатлеть весь ужас войны, внушив к ней отвращение. Отсюда обилие натуралистических деталей, передающих звуки, запахи, цвета войны, которым нет места в нормальной жизни. Отсюда же пристрастие автора к изображению страданий человеческого тела, которое грызут вши, которое терпит голод, холод, боль (в этом смысле телесные страдания как бы «замещают» страдания уже «выпростанной» души:

«Хоть и принадлежит он, солдат, кому-то и кто-то распоряжается его жизнью, но тело-то его с ним, оно ушибается, чешется, страдает. Душу выпростали, подчинили, оглушили, осквернили, так и тело избавили бы от забот и хлопот о нем»[30]).

Отсюда же постоянно воспроизводимое художником зрелище обезображенных, разложившихся в воде и изъеденных крысами, воронами мёртвых тел. Эта высочайшая, никак не дозированная степень «физиологизма», не встречавшаяся ранее в военной прозе, помогает автору явить безобразный лик войны. Кстати, этим же стремлением – показать войну без «литературности» – объяснял Астафьев и наличие в романе целого пласта ненормативной лексики. Ссылки читателей и критиков на опыт классиков, которые-де умели говорить о войне без использования нецензурной брани, он решительно отвергал и подчёркивал запредельность того опыта, который довелось ему и его товарищам пережить во время этой войны[31]. Словесным выражением этого опыта и становится в романе ненормативная лексика.

Публикация «Проклятых и убитых» вызвала бурную дискуссию[32] и поток писем, адресованных читателями писателю. Письма, как и критические отклики, были самыми разными – от оскорбительных до одобрительных. Сам же Астафьев замечал в комментариях к роману, что правда, в нем отразившаяся, болезненна и может вызвать раздражение и неприятие.

«Когда-то я подхватил и с энтузиазмом повторял слова Константина Симонова: “Всю правду о войне знает только народ”. Увы, теперь я знаю, что всю правду о войне знает только Бог. Народ наш в большинстве своём не знал её и, возможно, знать не хочет – слишком страшна она и отвратительна, слишком для усталых русских людей … правда эта неподъёмна»[33].

По существу, Астафьев своим романом попытался изменить оптику в восприятии войны: сместить взгляд с Победы в ней на вопрос о цене победы[34]. Однако того интеллектуального, психологического и нравственного эффекта, на который рассчитывал автор, книга не произвела. Причины этого не только в известной противоречивости авторской точки зрения или художественной уязвимости романа, конечно, уступающего эстетически лучшим астафьевским произведениям, но и в механизмах массового сознания, не захотевшего осуществлять работу, к которой писатель призывал общество.

Анна Разувалова