«Уписываем прозрачную как небеса баланду Или мутный как рыбий глаз рататуй»
Иван Иванович Пулькин родился 12 (25) января 1903 г. в д. Шишково (Яропольская волость, Волоколамский уезд) в крестьянской семье. Его отец Иван Никитич в 1914 г. был призван в русскую армию, попал в австрийский плен, по возвращении присоединился к баптистам. Будущий поэт учился в церковно-приходской школе, помогал по хозяйству, работал в московской типографии (1915-1916).
В 1920 г. Пулькин вступил в комсомол, служил в отряде самокатчиков (то есть войск, которые передвигались на велосипедах) 1-й запасной автомотовелобригады Частей особого назначения. В 1921-1923 гг. работал в системе Политпросвета. С 1924 г. в Москве; сотрудник газет «Молодой ленинец», «Московский комсомолец», журналов «Комар», «Юниор», «Комсомолия» и др. Там публиковались стихи и фельетоны Пулькина, на его тексты были написаны популярные песни. В 1930-1931 гг. работал редактором в Гослитиздате, с 1931 г. — библиотекарем в НИИ языкознания. Посещал занятия в Литературно-художественном институте им.В.Брюсова, но в основном занимался самообразованием.
В 1929 и 1932 гг. подготовил к публикации два сборника — «Лирический опыт» и «Против эпоса», но издания не осуществились, а точный их состав не установлен. В конце 20-х состоял в поэтическом «Союзе приблизительно равных» (ЭСПЕРО), возникшем после распада объединения конструктивистов; в него входили Иван Аксенов, Кирилл Андреев, Георгий Оболдуев, Варвара Монина, Яков Фрид (будущий кинорежиссер); близок был Сергей Бобров (как из Аксенов, из дореволюционной футуристической «Центрифуги»).
Также среди товарищей Пулькина — московских литераторов следует назвать поэта и переводчика Александра Ромма (старший брат кинорежиссера Михаила Ромма, застрелился на фронте в 1943 г.); Игоря Зубковского (сотрудничал в оккупационных немецких газетах Калуги, Смоленска, Берлина, в 1943 предположительно расстрелян в Смоленске; Валентина Португалова; братьев Александра и Льва Гладковых; поэтов Григория Меклера, Марину Баранович, Елизавету Тараховскую.
В 1925-1929 гг. Пулькин был женат на Надежде Медведковой. С января 1930 г. состоял в фактическом браке с Ильзой Вульфиус, преподававшей в Коммунистическом университете трудящихся Востока. У нее были сын и дочь от первого брака, а их общий с Пулькиным ребенок умер в возрасте 4 месяцев в 1933 году. Жил Пулькин в новой семьей в Бол.Знаменском переулке (переулок Грицевец), дом 4.
В конце 1933 г. относительно размеренная жизнь оборвалась. Были арестованы и сосланы на 3 года Бобров и Оболдуев, 19 января 1934 г. арестовали и спустя три месяца расстреляли харбинца Меклера (его памяти Пулькин посвятил поэму «Чин погребения»). 2 февраля арестовали и Пулькина. Он обвинялся в развращении несовершеннолетнего Н.В. Брыкина («антиобщественные действия» — 151-я статья УК РСФСР) в 1924-1926 гг., причем из доказательств были лишь показания самого Брыкина. Особое совещание Коллегии ОГПУ приговорило Пулькина 3 марта 1934 г. к 3 годам ИТЛ. Наказание он отбывал в Мариинском и Новосибирском лагерях, работал, в основном, в ВОХРовских газетах «Зоркий страж» и «Сибирская перековка», освобожден досрочно с зачетом 275 рабочих дней.
Вернувшись в Москву в мае 1936 г., долго не мог получить постоянной работы и прописки. В дневнике Александра Гладкова от 31 декабря 1940 г. упоминается о попытках совместного написания стихотворной драмы о войне 1812 г., но знаменитую пьесу «Давным-давно», по которой был поставлен фильм «Гусарская баллада», режиссера Эльдара Рязанова, Гладков сочинил один. Сохранилась «Песня и сером волке» Пулькина — военная песенка, где в образе волка выступает солдат.
Большой террор не затронул поэта, но были репрессированы его дядя Ефим Пулькин (умер в лагере), а также Лев Гладков (1937-1945) и Валентин Португалов (1937-1952). Им посвящено стихотворение Пулькина «Два друга уезжали…», формально адресованное Пущину и Кюхельбекеру (об этом мы можем узнать из дневника Александра Гладкова).
Только в 1939 г. Пулькина взяли библиографом в Институт философии и литературы (ИФЛИ); брак с Вульфиус был зарегистрирован 9 октября 1941 г.
В это время уже бушевала война. 22 июля Пулькин был ранен осколками во время тушения зажигательной бомбы на крыше московского дома, а в сентябре его призвали в 99-й запасной стрелковый полк. Последнее письмо жене он отправил 13 октября, а потом ее уведомили, что в декабре 1941 г. Иван Пулькин пропал без вести на фронте под Москвой.
В 1960-е гг. В.Португалов сумел опубликовать стихотворения Пулькина в сборниках поэтов, павших на Великой отечественной войне, но книгу, подготовленную им и вдовой Вульфиус, выпустить в свет не получилось. В настоящем издании она составила первый раздел.
Несколько штрихов к поэтическому портрету Пулькина. Влияние конструктивизма ощутимо в крупных произведениях — монографии «Яропольская волость», поэмах «Рыбсиндикат» и «Верея». Разумеется, Пулькин не мог избежать общих тем и идей с Маяковским (особенно поэма «С.С.С.Р.», от которой написана только первая часть «Москва»). Можно заметить перекличку с заумью Александра Туфанова (поэма «Волхов»), лирикой английских имажистов (цикл «Январский иней»). Менее очевидна, хотя и несомненна близость Пулькина поэтике Уолта Уитмена (известные переводы Бальмонта и Чуковского) и Михаила Кузмина — верлибры, каталоги, лирическая интимность.
Иван Пулькин. Лирика и эпос / сост., подгот.текста и коммент. И.А.Ахметьева.- М.: Виртуальная галерея, 2018.
Яропольская вольность (монография)
Вступление
На тротуарах мóкренько,
Снежок внатруску —
Скользкие…
Остановили окриком:
— Вы рузские?
— Нет, мы — яропольские!
У нас о весне небеса цветут,
Травкой вью —
тся по бережку,
На каждом кусту —
По соловью,
У каждой березы — по девушке.
Самые длинные бороды у стариков —
В Яропольце,
Самые умные головы у мужиков —
В Яропольце.
Самые толстые кулаки
У нас,
Самые тощие бедняки —
У нас.
Словом, ни для кого не новость,
Что мы — образцовая волость.
Наш говор экспортируется в столицы,
У нас лучшие по округу невесты
(Высокие, круглолицые);
Наш кооперативный центр
По борьбе за снижение цен
Занял первое место.
Климат влажный, воздух чудесный
(Стоит обследовать!),
Прелестная местность,
И недалеко отседова.
1929
Соловьи (цикл)
VI
Прыгал соловей песенной дорожкой,
Запрягли соловья в беговые дрожки,
Побёг соловей побежкою шаткой,
Этак стал соловей лошадкой…
А пока соловей задавал круга —
Отросли у соловья рога,
Стал гулять соловей в платье бранном,
Стали люди соловья звать бараном…
И теперь соловей не откроет рта,
Отгулял соловей песенной дорожкой,
Повесили соловья на ворота
За задние ножки!
Сентябрь 1934, Мариинск
Веселый разговор
II. Так почему же?
Мне грустно, может быть, потому,
Что не пишет жена,
Или, может быть, потому что в Берлине
Арестован известный поэт
Генрих Гейне —
Его сняли с высокого постамента
И под охраной штурмовиков
Отвели в полицай-президиум;
А может быть, и потому, что травы пожухли
И журавли готовятся к лёту.
Их длинный, пронзительный треугольник
Сегодня долбил картофель
На поле колхоза Rot Front.
Это от моего окна
Не более полутора километров,
Если прямо пересечь Кию,
Но я этого не могу сделать:
Крыльев у меня нет,
А лодки и обласки
Улетели на ловлю
Знаменитой сибирской нельмы.
Сентябрь 1934, Мариинск
Лирическая сюита
I. Обстоятельства, время и место действия
§ 7
После трудов дневных
Мы сходимся за столом
И с наслажденьем за обе щеки
Уписываем прозрачную как небеса баланду
Или мутный как рыбий глаз рататуй,
После чего, выходя из триклиниума,
Каждый, приклоньши колена, молится:
Ave Cezar, murituri te salutant!
§§ 9 — 10
Если мы когда ссоримся
За картами или за чашкой чаю,
Мы не боимся, что антагонисты
Схватятся за ножи
Или вцепятся друг другу в волосы,
Ибо каждому из нас ясно, что:
Ворон ворону глаз не выклюет!
Если же наше возвышенное начальство
За приписываемые нам вины
Причесывает нас с ветерком —
Мы не обижаемся, ибо знаем:
Homo homini — lupus est!
§§ 11 — 12 — 13
<…>А над моею кроватью
Мой предшественник вывел
Крупнозернистою славянской вязью:
Памятуй, человек:
Ты смертен, ибо не вечен,
А поэтому не горюй
Если ты бит, брит и сечен!
1934-1935
Три поэмы
Отшельник
Поэма
Льву Гладкову
II
Мысли мои прозрачны и легки,
Они медленны и возвышенны,
Они у ног моих тишиной легли
И потягиваются неслышно…
Они меня совершенно не утомляют,
Будто их вовсе нет,
И задумчиво падающий на мои колени
Меня не беспокоит лист…
А мысли мои и того легче,
Легче чем этот упавший лист,
Вот их короткий перечень,
В него включены: солнце, река, луговина и лес.
Всемирное тяготенье не дает оторваться
Любимой моей земле
От любимого мною солнца.
Лес тянется к воде — напиться,
Река протекает лугом,
Траву покрывает роса…
Медведь, проходящий мимо в сумерки к водопою,
Покрыт росою на меньше, чем в самые сильные росы
Покрыта росой трава…
Между птицами в небе и рыбами в море
Я больше нахожу сходства,
Чем между мною и человеком,
Который убил другого,
Когда другой не был
Ему ни врагом по классу,
Ни хозяином, ни полицейским.
Мне этого вполне хватает,
И быть более мудрым, чем есть я,
Я не хочу, мне лень!
1934 — 1935, Томск — Мариинск
ЛУГА
Календарь воспоминаний
Заключение
Сияй, сияй, печальный свет,
Любви последней, зари вечерней.
Ф. Тютчев
<…>Здорово, подруга!
На какой тишине ты настояна, милая?
Какой густотою насыщен язык твоих трав и цветов?
Послушай,
Мне кажется в этом году
Мы вдруг стали ровесники, враз и надолго!
В равной степени густо
Виски серебрятся.
В равной степени сердце
Устало…
Сколько ягод рассыпала осень,
Сколько крупных пунцовых брусник;
Сколько горечи яркой и терпкой
В твоих поцелуях, подруга!
Наша осень, как ты, хороша и крепка, и надежна.
Дорогая моя,
По весне сквозь листву проберется подснежник,
Сколько нежно-зеленых побегов пробьется
Сквозь когда-то шумевшую зелень!
Сквозь меня прорастут
Несгибаемых рощ молодые стволы!..
Значит, осень.
Простая и крепкая осень!..
Золотой листопад.
Золотая пора увяданья…
Значит, осень.
Пылают закаты.
Изгибается грустной усмешкою бровь,
На губах отцветающей осени свежесть.
…И, наконец, последняя любовь —
Ничем ненарушаемая нежность!..
26 — 29/II 1936, Мариинск
Январский иней
Закат на лыжах беговых
Скользит вдоль пó бору, блестящею дорожкой,
И сумерки сороконожкой
Ползут из далей голубых.
январь 1937
* * *
Я обошел весь лес,
Я обыскал полянки,
Любимые тобой и солнцем…
И, представь себе, я не встретил
Там ни тебя, ни солнца…
Я решил, что солнце зашло за тучу,
А ты, вероятно, дома,
Лежишь себе и читаешь
Или ждешь меня за столом…
Дул ветер неторопливо,
Шумели вершины сосен,
Бежала пыль по дороге,
И плыли медленно облака…
Дома открыты окна,
Дверь на замке беззубом,
В комнате беспорядок
И тусклая тишина.
На столе сердитые книги,
Молчаливые, как покойник,
Листочки бумаги, спички,
Недокуренная папироса
В пепельнице лежит;
В кувшине букет засохший,
В углу обожженная палка,
Похожая на собаку,
И ходит из угла в угол
Сосредоточенная печаль…
1937
* * *
За алой каемкой зари
Кончается счастье до будущей встречи,
На рассвете мы встретимся и проговорим
Все утро, весь день… И быть может весь вечер.
А ночь разведет, как суровая мать,
По комнатам нас и уложит в кровати,
И засыпая мы будем припоминать
Слова разговоров и проверять их.
И все что не сказано — повторим,
Шепча про себя и, наверное, снова не скажем
При вновь намечаемом в блеске зари
Назавтра свидании нашем.
[1940]
* * *
Жизнь всячиною богата —
Рвы, ухабы, пороги судьбы…
Я был соловьем когда-то
И перестал (им) быть.
Был волком — скулил по-волчьи…
Собакой — визжал щенком…
Синим пламенем ночи…
Болотным огоньком…
Был трижды ославлен вором
И четырежды — подлецом…
Каркает дряхлый ворон,
Нахально глядя в лицо.
[1941]
