Дочки-матери
школа № 6, г. Новочеркасск
научный руководитель: Елена Георгиевна Губанова
Жила-была девочка…
Юля Одинцова была самой обыкновенной девочкой. Родилась в Мечетке, станице Мечетинской Ростовской области. Мама, Дарья Васильевна, не работала, отец, Федосей Никитич Одинцов, был из рабочих, кузнец, вступил в партию в 1924 г. после смерти Ленина, во время «ленинского призыва». После окончания курсов для партийных работников работал на «номенклатурных должностях», стал секретарем райкома в Ростовской области. Юля очень гордилась папой: «Я училась, конечно, хорошо, потому что я не могла подвести отца, была отличницей». Она подчеркивает его скромность, порядочность: «Мой папа был очень скромный. Он – настоящий коммунист». «Настоящий коммунист» и сегодня для нее является похвалой.
Многое меняется после начала войны. Отца Юли не забрали на фронт, у него была бронь. Потом было принято решение эвакуировать семьи партийных руководителей. Семья уезжает в Армавир, на родину Юлиных родителей, а отец с партийной группой – в Саратов. Но наступление немцев было столь стремительным, что еще до приезда в город, Юля с мамой и младшим братом оказались на оккупированной территории – немцы прорвали фронт и взяли Минводы. Они всё же решили добраться до города, но там хорошо знали, что ее отец был коммунистом. А дальше произошло то, что Юля посчитала чудом: «Один человек в полицейской форме подошел к маме и, мельком проходя, не останавливаясь, сказал: “Уходите, прячьтесь, вы в списке на расстрел”. И вот мы три месяца скрывались в подвале уже у других людей, на окраине Армавира». О том, что могло их ожидать, в случае обнаружения они знали: «За домом неподалеку был ров, и в этом рве немцы расстреливали коммунистов и евреев, и мы этот стрекот пулеметов слышали в подвале».
После освобождения они вернулись в свой дом в Армавире. Тогда Юле было 15 лет. Все пятнадцатилетние в то время работали, получая за это пайку хлеба. Она была подмастерьем у печника. Город был сильно разрушен, они расчищали завалы, разбирали кирпичи.
В марте 1943 года она начинает вести дневник. Освободившие город красноармейцы удивили новой формой, на плечах появились погоны, которые в глазах многих было символом Белой армии и царского режима. Пошли разговоры о том, не является ли появление погон свидетельством возврата к старому. Юля записывает в дневник: «Ленин вывел страну вперед, а Сталин повернул оглобли назад». В тот момент она особого значения этой фразе не придала. В это время она переживает первую влюбленность. Юля познакомилась с двумя ребятами: Юрием Никоновым и Александром Мартыновым. Все они были одногодками, 1927 года рождения. У Юли с Юрой была подростковая влюбленность. А Саша был более серьезным и замкнутым. И он был недоволен Советской властью, как считали ребята из-за того, что в 37-ом у него арестовали брата и расстреляли. Остальные слушали его недовольство, и кто поддакивал, кто возражал. Но ни у кого в мыслях не было, чтобы пойти и донести на него. Идеи у него были совершенно фантастические: «поехать в Сибирь, накопать золота, построить подводный корабль, завоевать Индию, Китай». Саша должен был стать императором, а Юра – маршалом. Юля считала, что эти идеи были результатом увлечения романом Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» и посмеивалась над ними в своем дневнике, называя «Сашкиной затеей».
Через некоторое время ей пришлось расстаться с друзьями. Отец разыскал ее и маму, и они переехали в Ростов. Папа работал в облзаводснабе, был членом Обкома ВКП (б). В Ростове она пошла в школу, в десятый класс. «Я была старостой класса, комсомолка, активистка, все клетки мои были советские». С Юрой они некоторое время еще переписывались. Но подруги, оставшиеся в Армавире, написали, что у него появилась новая девушка Маша.
Однажды она узнала, что Юра приезжает в Ростов. Он назначил ей свидание, пришел к ней в форме летчика. Встреча была в городском саду. Он отдал ей письмо от Саши Мартынова. В письме было написано о «Свободной России» и предложение Юле вступить в эту «организацию». Задача этой организации была невероятной. Они хотели поехать в Сибирь, накопать там золота, создать армию и освободить всю Россию. Юля в ответ на письмо сказала: «Это же смешно!» Но Юра предложил ей всё же подумать над этим. Сам он уже был членом этого общества. Но Юлю не слишком заинтересовала эта организация. Ей было интересно узнать от Юры о его личной жизни. Когда он признался, что есть у него другая девушка, Юля разозлилась, разорвала письмо у него на глазах, сказав еще раз, что это смешно и бессмысленно. После встречи она написала в своем дневнике: «Подумаешь, Гитлер второй нашелся, хочет завоевать весь мир». Конечно, странно, что Юля сравнивает Сашу с Гитлером – мальчишку-фантазера с жестоким врагом, с которым воюет твоя страна. Но она быстро забывает об этой встрече. Впереди был выпуск из школы и поступление в институт. Юля выбрала педагогический, английский язык. В сентябре начались занятия, она сразу включилась в общественную жизнь – стала комсоргом, редактором стенгазеты. Она была очень рада, когда ее первый и последний английский диктант был написан на «отлично». Проучилась в институте она 26 счастливых дней.
Роковой день
26 октября 1944 года роковым образом изменило жизнь Юлии Одинцовой. Юля запомнила этот день в деталях. Даже погоду. По ее словам, это была холодная осенняя ночь, лил сильный дождь. Она спокойно спала на диване, когда раздался стук в дверь. Родители открыли, зашел молодой человек, а за ним еще двое, и спрашивают: «А кто тут Одинцова?» Мама подошла к ним, но они сказали, что нужна другая Одинцова, моложе. Когда Юля подошла к двери, этот человек не мог поверить своим глазам, так молодо она выглядела. Между Юлей и молодым человеком произошел короткий, но страшный диалог:
– Вы Юля?
– Да, я Юля.
– Вставайте, вы арестованы.
Все были в ужасе, никто ничего не понимал. Провели обыск, сделали это довольно быстро, ничего незаконного у нее не было – дневники и тетради. Юля стала смотреть в зеркало, прихорашиваться. Но ей строго сказали: «Не положено!» Ее отвезли в Боготяновскую тюрьму. Утром принесли баланду, а в баланде – два зернышка. Юля вспомнила дом и залилась слезами. Она хотела домой и надеялась, что скоро туда вернется. Отец не понимал, что происходит, что она могла совершить? Ему сообщили, что ее обвиняют в участии в антисоветской организации. Дома остались дневники дочери, он стал их читать, чтобы найти хоть какое-то объяснение. В них он нашел ее запись после разговора с Юрой про Сашину идею: «Подумаешь, Гитлер второй нашелся, хочет завоевать весь мир». Прочитав эту фразу, папа решил отнести дневник следователю. Ему показалось очевидным, что этот негативный отзыв докажет следователю, что дочка не имеет никакого отношения к «Свободной России», что она «настоящая советская девушка». Но тот приобщил дневник к делу.
Юля не считала дни, не помнила, сколько она пробыла в ростовской тюрьме, но помнит, что ее вызвал «главный в Ростовском НКВД». Он спросил, в чем ее вина, но девушка не знала, что ответить. После этого ее отправили в Краснодар под конвоем. Ей почему-то запомнилось, что в кино в это время шел фильм «Моя любовь». Дальше она ехала в поезде, в плацкарте. А рядом ехали молодые моряки, и они начали с ней заигрывать. Но так как она была арестована, им запретили с ней общаться. Юля понимала, что ее жизнь совершенно переменилась.
В тюрьме в Краснодаре ее допрашивали, мучили тем, что не давали спать. «Вызывали на допрос, опускали в полуподвал, там стояли решетки, а по асфальту люди ходят. Целую ночь я простою там, а садиться мне не разрешали. А когда привозили в тюрьму, то там надзиратель должен был следить за тем, чтобы я не спала. Чуть прилягу, он сразу меня поднимал, и постоянно пугали меня карцером. Вскоре я привыкла спать стоя». В тюрьме она начала сочинять стихи, держала их в голове, записывать было нечем.
В Краснодаре выяснилось, что ее обвиняют в том, что она дала письменное согласие войти в контрреволюционную организацию, которую создали Саша и Юра, получила от Юры шифр и инструкции, согласилась вовлекать в организацию студентов и вела контрреволюционный дневник. Следователь внимательно прочитал ее дневник и обратил внимание не на ее отзыв об идее Юры и Саши, а на запись, сделанную в марте 1943г., когда ей было 15 лет: «Ленин вывел страну вперед, а Сталин повернул оглобли обратно». Он давал ей подписывать отдельные выписки из дневника, она сомневалась в их подлинности, но он заставлял, требовал, и она их подписывала. Было очевидно, что никакого участия в деятельности организации она не принимала, но не донесла, а эти записи подтверждали ее контрреволюционные взгляды. Дело складывалось.
В краснодарской тюрьме Юля сидела довольно долго, как ей кажется, около 3 месяцев. В октябре ее арестовали, а в январе состоялся суд. Ее судил Военный трибунал войск НКВД Краснодарского края.
Это не сон, это реальность
Всё время до этого Юлия надеялась, что скоро ее отпустят домой, она всё объяснит; сначала следователь, потом судья во всём разберутся, она вернется к маме и папе, в институт, страшный сон закончится. И только во время суда поняла, насколько всё серьезно. Там же она увидела остальных членов той самой «организации». По делу проходили пять человек, из них она знала только Никонова и Мартынова. Отец одного из членов «организации» работал в НКВД. Он рассказал обо всём своему отцу, с этого и началось.
Так сегодня вспоминает и описывает суд Юлия Федосеевна. Трудно сказать, предъявлялось ли молодым людям обвинение в изготовлении листовок и подкреплялось ли оно какими-то фактами. Мы не представляем, где можно было взять шрифт, как молодые люди могли напечатать листовку без дополнительного оборудования. Но, возможно, у обвинения были какие-то аргументы, что ребята не просто строили планы, а реально вели деятельность.
О существовании Юлии следователи узнали случайно, во время очной ставки Никонова с Мартыновым. Саша Мартынов сказал: «Ну, помнишь, когда ты еще к Юле ездил, в Ростов…» За эту ниточку и потянули.
Чуда на суде не случилось, Юля не смогла убедить судей в своей непричастности к организации «Свободная Россия». Она пыталась отказаться от тех показаний, которые дала на следствии, но ничего не вышло. Против нее были использованы ее же дневники, которые отдал в НКВД ее отец. Суд признал ее виновной не только в том, что она вступила в антисоветскую организацию, но и в том, что она вела «контрреволюционный дневник». Ее и остальных ребят осудили по ст. 58-10 ч. 2-я и 58-11 УК РСФСР. «Учитывая молодой возраст в силу ст. 22 УК РСФСР не принял к ним полной санкции ст. 58-10 ч. 2 и 58-11 УК РСФСР, т. к. они, хотя и дали свое согласие быть членами к/р организации, но никакой работы не вели, через короткий промежуток времени сами порвали всякую связь с этой к/р организацией, но не донесли органам местной власти о существовании этой к/р организации».
Саше Мартынову и Юре Никонову дали по 10 лет. Остальным по 5 лет, а Юле – 8 лет. Пять лет за недоносительство и три года за ее дневники. Юлия Федосеевна считает, что если бы не эти дневники, ей дали бы только 5 лет и она могла бы попасть под амнистию как несовершеннолетняя. И жизнь бы сложилась по-другому.
После суда ее послали в Усть-Лабинскую пересылку. Там ее опекали взрослые женщины, относились как к дочери. «Когда приехала моя мама, наше свидание, конечно, было очень тяжелым. Виктор, мой брат, тоже приехал. Ему тогда всего девять лет было. Я помню его взгляд. Сестра здесь рядом, за проволокой, и он не может подойти». Это было тяжело. В этот момент она поняла, отец, мама, брат остались там, в прошлой жизни.
Сложность и странность этой ситуации были еще и в том, что Юля искренне не представляла себе, что советская власть так может с ней поступить. Даже сегодня она винит не систему, которая ее, абсолютно ни в чем не виноватую, только начинающую жить, запихнула в тюрьму. И не судью, который не стал слушать ее возражения, а мальчишек, втянувших ее эту историю, и обида у нее прежде всего на них. Именно они, как она считает, сломали ей жизнь. Она даже не упрекает отца, принесшего дневники прямо следователю; понятно, что он хотел «как лучше».
Что бы мы чувствовали, если бы были на ее месте? Думаю, что мы были бы еще более растеряны, чем она, поскольку мы дети другого времени и нам трудно понять, как могут посадить на много лет всего за одну–две фразы в дневнике.
Встречи
Женщин в камере было много. Одна из них недавно родила и всё время просила дать ей покормить ее ребенка. Другая, очень вежливая и культурная, раньше была поваром у какого-то графа и стала учить Юлю готовить. Одна из женщин особенно ее поразила: «Она прошла царские лагеря, она прошла тюрьмы. Вошла статная, высокая, стройная, седоволосая. Стала шагать по камере, а мы все сели, прижухли, боялись слова сказать, а она как начала петь, надзиратель кричит, а она все поет песни, ругается с ним и когда она увидела меня, сказала: “Боже мой, он уже и детей стал сажать”. А потом она сказала фразу, которую я запомнила на всю жизнь: “Не дай Бог мне дожить до того времени, когда я вместо звездочки увижу монархический герб”. Она считала, что Сталин станет монархом, была ужасной революционеркой». Женщину на следующие сутки забрали из камеры.
Пришлось привыкать к новым условиям. Спали на полу, ложились в ряд, а чтобы перевернуться, нужно было дождаться команды: «Переворачивайся!» Над ними сильно издевались так называемые «блатные». «Их поощряло начальство. Мы были в двойной тюрьме. Мало того, что мы и так находились в тюрьме, так мы еще и от них терпели оскорбления. Мы ведь были “врагами народа”, а они всё-таки привилегированные. Нам плевали в миски, не давали хлеба. Однажды они на меня обрушились и не давали мне есть, там я и узнала, что такое голод. Мне, конечно, остальные давали по кусочку хлеба, но всё равно голодала я. Блатные чувствовали себя хозяевами, играли в карты, кричали и постоянно издевались над нами». В этой тюрьме Юля рассказала свою историю и получила прозвище «императрица». Потом это прозвище помогло ей в лагере.
Юлия Федосеевна, встретившись с нами, говорила, что хочет рассказать не о себе, а о людях, с которыми познакомилась за это время. В первую очередь об Ольге Коробко. Врач-рентгенолог, она, услышав прозвище «императрица», заинтересовалась и взяла Юлю к себе, хотя медицинского образования у девушки не было. Она дала Юле дорогу в жизнь, взяла к себе медсестрой и обучила кое-чему.
К ним как-то приехал вольнонаемный врач, который экзаменовал Юлю. «Меня тогда спросили, чем вызывается чесотка. А я, чтобы показать, что я уже что-то знаю, ответила “бледная спирохета”, вместо того, чтобы сказать “клещ”… А бледная спирохета на самом деле – возбудитель венерической болезни и к чесотке никакого отношения не имеет. Он посмотрел на Ольгу Александровну, она промолчала и всё равно добилась того, что меня оставили».
Тут же с Юлей произошел еще один необычный случай. Когда Ольгу Александровну освободили, новый врач назначил делать внутривенные вливания детям, поскольку было много «мамок и лагерных детей». Небольшой опыт у нее уже имелся, но совершенно недостаточный для таких манипуляций, тем более для человека без медицинского образования. Она вливала детям глюкозу в височные веночки. Мама держала голову ребенка, дитя кричало, а Юля делала укол. Потом она сама поражалась: «Как меня Бог уберег, что не было смертного случая, я не знаю до сих пор. Восемнадцати детям я сделала уколы и, слава Богу, удачно». А когда приехала комиссия и узнала о том, что восемнадцатилетняя заключенная делает уколы детям, то, конечно, врача уволили, ее тоже – и перевели в Майкоп.
Там она почувствовала, что такое лагерные работы – пришлось рыть котлован. После Майкопа начинается ее странствие на север, ее перевели в Ухту. Это был лагерь с особенно тяжелыми условиями труда и скудным питанием. Там было очень много дистрофиков, и Юля тоже стала быстро худеть. Осматривавший ее врач сказал, что у нее порок сердца. Он пожалел Юлю и оставил в медсанчасти сестрой. Там она научилась и банки ставить, и уколы делать.
Медсанчасть находилась при кирпичном заводе. Врач, который шефствовал над Юлей, обложил ее медицинскими книгами. Пройдя экзамен, она стала работать в корпусе, где людей госпитализировали. Приходилось нелегко, в одной из трагедий она винит себя до сих пор: «Хотя я не очень виновна в этом случае, я до сих пор себя ругаю. Умер один человек. До сих пор помню его, Варшавский, поляк. Он очень боялся общих работ, и у него всё уже вырезали, всё, что было можно. Он жаловался, ему резали, и он оставался в госпитале. И вот его на выписку отправили, на общие работы. Он пришел к дежурному врачу, а врач говорит: “Ну что еще? Вырезать уже у вас нечего!” Истерика с ним случилась, судороги, конвульсии. Даже заключенные вокруг посмеивались, что он так боится общих работ. Ведь все дистрофиками были, и на общие работы никого посылать уже было невозможно. А его, не знаю почему, всё-таки выписали. И когда с этим пациентом случились конвульсии, я вызвала дежурного врача, в этом я себя оправдываю. Дежурный врач сказал окатить его холодной водой. Но я этого, конечно, не сделала. Я пошла в свою дежурку. А пациент умер в четыре часа. Умер от страха перед общими работами, ничего другого у него не было. Помню, ночью прибегают ко мне больные, разбудили меня и говорят: “Слушай сестра, а он умер”».
Пока Юля там работала, ее все подкармливали и заботились о ней, она постепенно поправилась, набрала вес. Была на хорошем счету, ее даже на конференцию медработников отправляли.
В лагере произошла еще одна важная встреча. Юлю положили в больницу, где она познакомилась с еще одной женщиной, вызвавшей у нее уважение и восхищение: «Рядом со мной лежала Мария Михайловна Иоффе. Это политическая фигура, знаковая фигура. Она была знакома и с Зинаидой Гиппиус, и с Маяковским, и со всей этой богемой. Она вспоминала фразу из Маяковского: “А утром ехал трамвай при социализме”.
Как она кушала – это нужно было посмотреть. Мы все глотали, очень голодные были. При мне у нее был уже анкилоз коленных суставов, и она с постели не поднималась, всё время лежала. Я запомнила, как она раскладывала платочек, пайку делила на три части и жевала каждый кусочек долго-долго, это ведь чувство сытости вызывает. Мы так делать не могли».
Отношение к Марии Михайловне очень характеризует одна фраза Юлии Федосеевны: «Настолько она влияла на людей, что за ней ухаживали и считали за доблесть, за радость за ней поухаживать». Они потом еще раз встретились в Воркуте, но, к сожалению, продолжить знакомство не получилось.
«И в дамки, и в мамки»
Медицинская карьера Юли закончилась неожиданно. Из-за любви. Он был фельдшер, поляк. Она тогда жила не в бараке, а в комнате при санчасти вместе с другой девушкой, Мартой. Там она и стала встречаться со своим любимым. Там попала «и в дамки, и в мамки».
Юля уже научилась пользоваться ситуацией, использовать привязанности других людей ради своей цели. Ради встреч с любимым она даже «подставила» влюбленного в нее нарядчика. Она называет эту историю «побегом»: «Я уже была беременной. В то время я еще в медсанчасти работала, и он работал на Ветлосяне (поселок в республике Коми – А. К., Д. К.) в санчасти. И на Ветлосян надо было отправить больных. А нарядчик был влюблен в меня, и он, бедненький, пострадал. Он послал меня сопровождающей больных на Ветлосян, а я рвалась туда, чтобы встретиться со своим любимым. Больных я отдала, и мы встретились. И мой товарищ, мой любимый, в лагере смог добиться того, что меня положили там в больницу! Я осталась там, а нарядчик приехал без меня и сообщил, что одного заключенного он не привез. Ему попало, бедному! Он потом письма писал мне, любил меня».
Позже влюбленных, конечно, застукали, отправили в карцер, туда же попала и ее подруга, которая встречалась, как выразилась Юлия Федосеевна, с «врачом румынского короля». Позже его освободили, а Юлю с ее подругой Мартой отправили в лагерь. Юля немного рассказала о нам о Марте: «Подругу звали Марта, так получилось, что мы с ней аж до Воркуты были вместе, потом я еще ездила к ней в Закарпатье. Она знала пять языков, и потом она стала главарем “бандеров”. У меня была и другая подруга, литовка. Нация там не играла роли. Там об этом не говорили. Мы все были вместе. Одна и та же баланда, одни и те же нары. Мы с Мартой целый год на одних нарах пролежали».
В лагере ее отправили на лесоповал. Там Юля однажды подняла очень тяжелое бревно, не под силу ей. Поскольку она уже была к этому времени беременной, то врач освободил ее от лесоповала. После этого на общие работы ее не посылали.
В 1948 году в тюремной больнице родился ее первый сын, Юрий. «Был там главврач Яков Иосифович Каменский, из приближенных врачей Сталина. И когда Юрка родился, этот врач приходит и говорит: “А куда вы Одинцова положили?” А эстонка отвечает: “В печку”. – “Как в печку?” – перепугался врач. А женщина-то эта плохо говорила по-русски. Оказывается, положили малыша “на печку”, кроватей же не было».
Юлю с ребенком отправили в сангородок. Кстати, многие, специально чтобы получить это привилегированное место, рожали детей. Отец Юры знал об этом и даже был тогда на Ветлосяне. Юля потом виделась с ним.
Позже в сангородок к Юле приехала ее мама. Юля сообщила ей нелегальной почтой, что беременна. Когда родители узнали об этом, они были этим возмущены и отказались от Юли. Переписка у них прервалась почти на год. Но когда родился сын, Юля написала еще одно письмо: «Возьмите, иначе он здесь, на севере, погибнет». Мама приехала забрать ребенка, и возлюбленный Юли, добившись разрешения от начальства, тоже приехал попрощаться с сыном. Он познакомился с мамой Юли, однако та была не рада, «руки ему не подала». Но Юру бабушка спасла, «он уехал рахитиком, ноги изогнутые, голова большая, самый настоящий рахитик. Ему было девять месяцев». Лагерный ребенок. Юлия Федосеевна говорит, что навсегда благодарна матери за спасение сына. А можно представить, сколько детей оставалось в детдомах при лагере.
После отъезда матери ее отправили по этапу в Воркуту. Со своим любимым она продолжала поддерживать связь, тайно переписывалась. В этом ей помогали самые разные люди.
Среди заключенных было много жителей Прибалтики. Юля дружила с ними: «Я дружила с литовкой Альдоной и с Вандой. Родители Альдоны были сосланы, они погибли в Сибири. У Ванды тоже что-то с родителями было… Эстонки, медсестры, смотрели за мною, а врач была вольнонаемная, та вообще берегла меня как девчонку».
Юлия Федосеевна не раз отмечала в разговоре, что в лагере не было никаких трений между людьми разных национальностей. Были взаимная помощь и поддержка, особенно когда речь шла о таком романтическом чувстве, как любовь. «Нашу любовь они тоже берегли, нашу любовь с отцом моего ребенка, сопутствовали нашей любви. У меня день рождения 8 марта, он в одном лагере, я в другом, и мы по почте договорились обручиться. При тех сложностях, при тех строгостях, заключенные соединяют нас (он на одном конце провода, я на другом). Он передал мне кольцо, половина этого кольца у меня есть, другую половину пришлось отрезать, руки пухли. На кольце – его инициалы, а на его кольце – мои. И вот по телефону мы обручились, он надевает там свое кольцо, а я – здесь».
Потом она узнала, что он изменил ей, и поставила точку. Вот такой любовный роман.
«Обыкновенная лагерная жизнь»
После Ухты Юлю привезли на кирпичный завод в Воркуту. Ее послали бурить глину в тундре. Холодная вода, ужасная погода и рваные сапоги. Был у них один конвоир, звали его Петя. Он подозвал Одинцову и спросил, что это за рваные сапоги. На следующий день не выпускал никого до тех пор, пока Юле не выдали новые сапоги.
«А в Воркуте была обыкновенная лагерная жизнь». Пришлось ей поработать и электриком. По столбам лазила. Полезла как-то на столб, а тут замкнуло. Юля сорвалась в сугроб, которые в Воркуте были приличных размеров. От этой работы ее отстранили. Потом – на кирпичном заводе. Пошла на курсы мотористов, потом снова электриком. Там Юля познакомилась со своим будущим мужем. Он был вольнонаемный, снабжал ее едой.
Несмотря на разницу в положении, Юля смотрела на Георгия сверху вниз: «он уркаган был, вольнонаемный, но с хулиганским пошибом». Интересно, что даже в условиях лагеря, она воспринимает его как человека из чужой среды, «из бывших». Родители его жили в Воркуте, в ссылке, а Георгий был отправлен в детдом. После детдома судьба его складывалась достаточно драматично. Попал в какую-то шайку, отсидел за хулиганство, вернулся в Воркуту к родителям, потом его устроили на кирпичный завод, где будущие супруги и познакомились. Отсюда «хулиганский пошиб» и отсутствие хороших манер. Юрий сразу стал предлагать Юле прийти к нему после освобождения.
Лагерь был опасен не только тяжелыми работами, тяжелыми условиями жизни, но и столкновениями с другими заключенными, с уголовниками. Женский лагерь – не исключение. Положение уголовников в лагерях отличалось от положения политических, начиная с занимаемых должностей. «Должностей много было: придурки, нарядчики, коптерки, нарезки, разносчики. Это считались блатные должности. Эти люди тоже сидели, но они не работали, хотя им записывали по 300%, пайки большие давали, а нас обманывали. Но урок было всё равно гораздо меньше, чем политических заключенных. Но они так всех держали в страхе с ножом! С ножом к горлу и всё. Всем всё-таки жить хотелось».
Юлия Федосеевна вспоминает, как в Ухте урки ее проиграли в карты. Она работала тогда буфетчицей. Спасла ее лагерная администрация, отправив на этап. «Ночью, помню, в два часа ночи меня будят и на этап, обычно отправляли на этап человек 50–100, а тут меня одну. Я была поражена, тем более не хотелось уезжать с теплого места, ведь работа буфетчицей была действительно теплым местом, было очень жалко. Я сейчас уже не помню, на какой этап меня отправляли, потому что много этапов было, но все они были вокруг Ухты. Потом мне конвоир рассказал, что меня проиграли в карты, и из-за этого меня ночью перевели. В других случаях, если человека проигрывали в карты, то его убивали».
«Иди куда хочешь»
Очень важным и одним из самых страшных дней в жизни Юли был день ее освобождения 21 августа 1952 года. Должны были освободить 26 октября, но за хорошее поведение сделали это раньше. «Я не знала, что меня освободят раньше, и была не готова. Родители тоже не знали. До этого они присылали мне посылки, присылали пальто, но на почте его сгрызли крысы. А в Воркуте в августе снег срывался, так девочки мои мне за ночь сшили какую-то тужурку». Под конвоем Юлю повели в комендатуру, где взяли с нее подписку о невыезде, сообщили, что она теперь на спецпоселении, потому не может уехать домой, и отпустили.
Воля и свобода, о которой Юля мечтала 8 лет, была ей не мила. «И вот я с чемоданчиком, 26 рублей в кармане, идти некуда. Автоматчики плечами пожали и сказали: “Иди, куда хочешь”. Ну, я пришла на зону обратно, все стоят за проволокой, в том числе мои девочки, а я с другой стороны, вольная. Вот она эта вольность, о которой я мечтала 8 лет, иди куда хочешь. Но идти-то некуда. Стою плачу: “возьмите меня обратно”. Там хоть пайка хлеба и крыша над головой.» По словам Юли тут началось «самое страшное» для нее. Таких девочек как она обычно подбирали жены полковников работать прислугами. А Юля не умела ничего делать по хозяйству. «И мне говорили: “В прислуги не иди; что угодно делай, но в прислуги не иди”. А почему? Да потому, что полковники насилуют, а жены выгоняют за это. До нас слух дошел еще тогда, что одну западницу изнасиловал вот так полковник, а у них же это святое, замуж девушкой должна выйти. Ну, она бросилась под поезд». Она вспомнила про приглашение Георгия, того самого вольнонаемного, на которого она не обращала внимание. Юли пришлось делать выбор и она все же решила пойти к Георгию. «Я поехала туда, а меня там уже ждали, там были мать, отец и тетя. Ко мне тетя подходит и спрашивает: “Скажите, Вы не Юля?”, а я отвечаю “Да, Юля”. И тут она говорит: “А мы Вас уже заждались, проходите”. Ничем не передать то, что я зашла в дом: уют домашний, тепло, кровать… всё по-домашнему. Посадили меня за стол и дали мне нож и вилку, а мама говорит: “Ну и что”, а я говорю: “Ну как это ну и что, я 8 лет не держала нож и вилку”. Расплакалась. Они меня успокоили и накормили». В конце концов, она вышла замуж за нелюбимого человека. «У меня просто не было другого выхода; чтобы сохранить себя, я должна была выйти замуж за кого угодно».
«Мне воля была неволей»
Долгожданная воля не радовала. При освобождении Юле не дали ни одного документа, кроме распоряжения о вечном поселении. Приходилось сидеть дома, с родителями мужа, так как на работу не брали без прописки, «пока папа мой не выпил с кем-то пол литра, чтобы меня прописали». После этого она устроилась работать на швейную фабрику счетоводом, потом на кирпичный завод заведующей мастерской. «У нас так же была жена Константина Симонова. Мы познакомились с ней на втором кирпичном, были вольнонаемными».
Семейная жизнь проходила в общем доме, как она выразилась, «за занавеской». В 1955 году она родила второго сына, Евгения. Первый раз она уехала, когда получила паспорт, чтобы увезти Женю из Воркуты к родителям. Ей же самой выезд не разрешили, она вернулась обратно к мужу. Это было тяжелое время.
«Мне воля была неволей. Я сама плакала, что об этой воле мечтала 8 лет. А теперь что мне эта воля? Я не могу поехать домой… Я не могу видеть детей… А то, что я могла ходить по улице, только и всего? А ссылка-то, тоже никуда не уедешь. Два раза в месяц ходила отмечаться в комендатуру. Позже мне разрешили выехать из города».
Потом умер Сталин. Тут мы ожидали услышать рассказ, как люди радовались этому событию, но Юлия Федосеевна лишь отметила, что они не плакали. «Когда умер Сталин, в нашей семье никто не плакал. У меня 8 марта день рождения и мы не выпивали, боялись, что подумают, за отца Царя. Да, я была комсомолкой, советской девочкой, но о смерти Сталина я не плакала, ведь он меня посадил».
ХХ съезд встретила двояко, «и не радовалась, и не горевала». Честно говоря, нас такое отношения к этим двум событиям удивило. Возможно, дело даже не в том, что она была советской девочкой и такой осталась даже после 8 лет, проведенных в лагерях. Может, это просто была усталость и безысходность?
«Дорогой Никита Сергеевич»
Появилась надежда вернуться в Ростов. Они вновь стали хлопотать о пересмотре дела. Первая попытка была сделана в 1948 г. Юлия Федосеевна написала жалобу в Военную прокуратуру, но безрезультатно. К делу был привлечен адвокат, но тот только разъяснил ей суть обвинения. Жалоба осталась без удовлетворения. Казалось бы, после ХХ съезда всё должно измениться. В 1954 г. она вновь подает заявление в Генеральную военную прокуратуру. Было назначено новое следствие, ее даже вызвали для дачи повторных показаний. Но, как отмечает она позже в заявлении Генеральному военному прокурору, следователь только формально опросил ее по поводу показаний, данных в 1945 г. Она ждала главного вопроса: «Признаете ли Вы предъявленное обвинение»? Ждала, чтобы подробно рассказать, как всё было, объяснить снова и снова, что она советская девушка, что в этой истории она оказалась замешана случайно. Но ей никто не стал задавать этот вопрос, просто попросили подтвердить свои показания, данные во время следствия и суда. И всё.
Она пишет новое заявление Генеральному прокурору о том, что не может получить реабилитацию, так как ее связывают с антисоветской группой, к которой она не имела отношения. Она по-прежнему живет в Воркуте и не может выехать к детям, живущим в Ростове у ее родителей. «Мне воля была неволей».
Но всё же появилась надежда. В Воркуте она повторно закончила 10 класс в вечерней школе. Поступила в институт. Конечно, ни о каком инъязе речь уже не шла, это был Ленинградский филиал Всесоюзного заочного института легкой промышленности.
Выехать разрешили только в апреле 1956 г. после обращения в Президиум Верховного Совета СССР. «Чистый паспорт» ей выдали, но справку о снятии судимости оставили у себя.
Ее отец тоже хлопотал о пересмотре ее дела, но им вновь и вновь отвечали: для пересмотра нет оснований. «Отец, несмотря на то, что “сдал” меня, активно писал просьбы о моем освобождении. Я была его любимой дочкой. Ни на одно не ответили».
20 апреля 1962 г. Юлия обращается с заявлением к Хрущеву. Это заявление не похоже на обычную официальную бумагу. Оно похоже на «крик души», в нем отчаяние и обращение к последней надежде. Адресат не случаен. Дело не только в том, что именно Хрущев начал процесс реабилитации. Да и инстанций выше уже не было. Мы думаем, что «письма Сталину» (в нашем случае – Хрущеву) из лагеря были ей хорошо знакомы. И она написала многое в рамках жанра.
«Я обращаюсь к Вам с просьбой, дорогой Никита Сергеевич, помогите мне выбраться из беды, положите конец произволу, зачислившему меня в число контрреволюционеров. С 17 лет меня преследует это проклятие, когда же будет моему горю конец? Когда, наконец, мне поверят, что я ни в чем не виновна. После Ваших выступлений, особенно на ХХ Съезде КПСС, кажется всем должно быть ясно о произволе репрессий в период культа личности Сталина, нет, находятся лица, которые требуют – покажи бумагу, что реабилитирована – на этом они шантажируют, не знают как это больно и обидно».
Она перечисляет «объективные факты», что не могла состоять в антисоветской организации: ее отец – старый коммунист, а она была отличницей, комсоргом и редактором стенгазеты, что у нее отличные характеристики с места учебы, как же она могла выступать против советской власти? Но при этом ее не реабилитировали, у нее нет бумажки, которую так любят бюрократы. «Мое несчастье заключается в том, что я не попала под разбор специальной комиссии, которая рассматривала дела осужденных, таких как я и они освобождались с выдачей справки о полной реабилитации, а у меня такой справки нет и в этом мое несчастье».
После возвращения в Ростов Юлия устроилась работать ученицей закройщицы на Фабрику строчевышитых изделий им. 25-й годовщины Октября. В 1961 году ее назначили на должность технолога, а потом выдвинули на должность главного инженера. Вот тут ей «доброжелатели» и вспомнили отсутствие справки. «Я очень много прилагаю стараний в работе, но всем не угодишь, и нашлись шантажирующие: “а знаете, какое у нее прошлое?”, “а может ли она работать на этой должности?” и т. д.
Ну чем я могу доказать, что невиновна, что была такая полоса в истории – период культа личности, что я была осуждена, за что не знаю сама. В доказательство нужна бумажка».
Дальше она обращается к Хрущеву «отец родной» и обещает воспитать сыновей для дела коммунизма: «НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ, отец родной, убедительно прошу рассмотреть мой вопрос – вопрос о судимости до полной реабилитации. Я уверяю Вас, партию и правительство, что приложу все силы быть честной, трудолюбивой, преданной своей РОДИНЕ, воспитаю своих двух сыновей для дела коммунизма.
Прошу у ВАС полной реабилитации, здоровье у меня уже сильно подорвано, помогите мне сохранить его остатки для воспитания сыновей…
Очень прошу ВАС, помогите мне хоть немного почувствовать себя не отверженным человеком, ведь итак у меня вся жизнь исковеркана.
ПОМОГИТЕ МНЕ! ПРОШУ ВАС!»
Просьба не была удовлетворена, как и последующие…
Незавершенность, половинчатость той реабилитации осложняла возвращение в нормальную жизнь многим людям. Юлию Федосеевну поддерживал отец, у нее были хорошие сыновья. Но мы можем представить, как тяжело, когда тебе не дают построить нормальную жизнь, лишают возможности получить любимую профессию, в 17 лет отправляют в лагерь и потом еще и попрекают этим.
С мужем ей пришлось разойтись. На пенсию она вышла, работая на фирме «Дон» начальником производственного отдела. Несмотря на все трудности, сыновья у нее выросли хорошими и образованными.
В заключение Юлия Федосеевна сказала такую фразу: «Как мать, я счастлива; как гражданка России – НЕТ».
