Качнется вправо, качнувшись влево
Занимаясь темами вроде «культурной истории советского спорта» или разбором «общественной роли футбола в СССР 30-х годов», часто приходится напоминать себе о каренинском муже, каким его изображал Толстой в одной из ранних редакций своего романа: «Алексей Александрович не пользовался общим всем людям удобством серьезного отношения к себе ближних». В русской гуманитарной науке по-прежнему нет академического пространства для спорта (если не считать спортом неизбежное административное многоборье), да и вообще «в здоровом теле — здоровый дух (на самом деле — одно из двух)» и так далее.
Как у всякой отсутствующей традиции, у неё есть своя традиция отсутствия — по воспоминаниям одного из активных участников неформальных московских кружков середины 70-х годов, как только человек вставал из-за стола посреди разговора о Штирнере со словами: «там сейчас «Спартак» — «Торпедо» по ящику» — он попросту переставал существовать.
Писать о футболе, делая вид, что говоришь о чём-то серьёзном, используя лексику разговоров о Кьеркегоре – значит обречь себя на одиночество. Убедившись в этом за несколько лет практики, около года назад я договорился с американским историком Робертом Эдельманом и издательством Oxford University Press об открытой и бесплатной публикации перевода его книги “Spartak Moscow: History of the People’s Team in a Worker’s State” в блоге на большом российском спортивном сайте sports.ru. Это был самый лучший способ борьбы с академическим одиночеством из всех, что мне удалось придумать.
Книга Эдельмана представляет собой редкую форму гуманитарной контрабанды – за красивыми игровыми фотографиями и описаниями забитых голов в давно забытых матчах, вторым дном она протаскивает в сознание читателя полемику вокруг теории тоталитаризма, эволюции советского рабочего класса и скрытую апелляцию к работам Альфа Людтке о «своеволии» как универсальной категории государственного контроля. «…история народной команды в стране рабочих» остроумно сконструирована вокруг идеи связи спортивной и общественной жизни: спорт больше, чем традиционное искусство устойчив к политической цензуре и давлению, так что даже под колпаком и за железным занавесом он зачастую обнаруживает в себе пространство для свободы и самовыражения.
«Выбор любимого клуба был одним из многих маленьких шагов, при помощи которых человек конструировал самого себя. Как это принято во всем остальном мире, советские болельщики редко меняли свои предпочтения. Еще с середины 30-х «Спартак» и его группа поддержки использовали спорт для выражения своей позиции в различной среде, в том числе и внутри партии. В начале 90-х, вскоре после развала СССР, советский антрополог Левон Абрамян объяснял сущность этого выбора британскому журналисту Саймону Куперу: «В коммунистической стране… команда, за которую ты болеешь, подразумевала сообщество, к которому ты принадлежишь… Возможно, это была единственная возможность в жизни самому выбрать себе такое сообщество, и иметь возможность вести себя в нем так, как тебе хочется. Быть болельщиком… означало быть среди других, и быть свободным»».
Перевод публикуется небольшими главками, 2-3 страницы, примерно раз в неделю уже в течение 10-ти месяцев. Сейчас у книги около 1200 подписчиков, большая часть которых, судя по статистике, ее и не открывает. Отзывы открывших легко делятся на два основных типа, условную первую: «спасибо за перевод» и «опять хотят оболгать батьку Сталина» - вторую.
На первый взгляд второй тип не вызывает особых вопросов. Разумеется, если какой-то американский исследователь вдруг начинает учить тебя твоей собственной истории и пытается объяснить тебе твою любовь к родной команде политическими мотивами, есть множество причин быть недовольным. Но, постепенно, за однообразием стало проступать и нечто большее, повторяющаяся закономерность в соотношении текста и комментариев. «Сталин» и «порядок» как правило появлялись там не просто так, а в ответ на авторские рассуждения в духе «новых левых» — о протестном чувстве внутри рабочего класса, об особой форме сопротивления, о той альтернативе, которую давал советским людям спорт. Профессор Эдельман — ученик Герберта Маркузе, с 70-х годов находившийся под влиянием теоретиков бирмингемской школы — Стюарта Холла и других. Все они искали и находили в больших и замкнутых научных системах, больших идеологиях и идеологемах, навязанных сверху «идентичностях» возможность для личностной борьбы, сложного и неоднозначного ответа на самые общие вопросы.
Вдруг становится очевиден весь абсурд предлагаемых обстоятельств — именно то, что классифицируется Эдельманом и его академическими западными читателями как «левая» и «просоветская» риторика (футбол — это «маленький способ сказать «нет»» государственной власти, «существует много разных способов быть советским» итд.) читается его русскоязычными «левыми» читателями как упрёк в адрес советской модели социализма. Наличие протеста, даже его простая физическая возможность с этой точки зрения являются проявлением слабости. Вот опять кто-то «поет нам песни о проклятом социализме и сталинизме. Ни стыда — ни совести…», хотя мы-то знаем, что при Сталине недовольных не было. И что болельщики болели просто так, без задних мыслей. Как рассказывалось в старом анекдоте об «Одном дне Ивана Денисовича» — «Причём здесь нацисты? Мы гордимся тем, что это был наш, советский лагерь».
Не думаю, что у меня есть ответ на вопрос, почему всё происходит именно так, скорее всего это просто постановка проблемы. Продолжающийся больше полувека спор между ревизионистами и теоретиками советского тоталитаризма в научном смысле давно уже кажется выхолощенным. После открытия архивов и публикации немалого количества мемуаров, факты более ли менее стали известны, оставив историкам и социологам необходимость их философского осмысления. Но где-то по ту сторону от поблекших научных споров вдруг находится другой способ ответа, вопросом на вопрос — а с чего вы вообще взяли, что наш тоталитаризм был чем-то плох?
