«Стыд, подозрение и ностальгия»
— В своём докладе вы попытались применить концепцию постпамяти, которая появилась в рамках изучения Холокоста, к исследованиям ГУЛАГа. Насколько сложной оказалась эта задача?
— Концепция «постпамяти» работает применительно к изучению ГУЛАГа, но совсем по-другому, нежели в случае Холокоста. Речь идёт о главных апокалиптических событиях ХХ века, первое совершено нацистами, другое — Сталиным и сталинистами, и для многих людей это в некотором роде делает их сопоставимыми. Но при ближайшем рассмотрении я был поражен различиями между Холокостом и ГУЛАГом.
Холокост вообще часто становится объектом сравнения, что раздражает многих исследователей, поскольку для многих Холокост уникален, ни с чем не сопоставим. Мне эта позиция кажется странной. Возможно, Холокост уникален как индустрия убийства людей, но одновременно с этим Холокост — это историческое событие, и отказываясь от сравнения, мы помещаем его вне истории, что, я думаю, чрезвычайно опасно.
В США часто сопоставляют американскую историю рабства и Холокост, и я думаю, что это сравнение небеспочвенно, так как это истории расового насилия. ГУЛАГ не имеет никакого отношения к истории насилия на расовой почве. Кроме того, мы видим, что эмоции, вызываемые Холокостом в последующих поколениях и эмоции относительно ГУЛАГа абсолютно разные.
— В чём главное различие?
— Холокост можно назвать «простым» типом истории, в том смысле, что всегда было ясно, кто преступник, а кто жертва — здесь нет никаких разночтений и двойственности. Пережившие Холокост всегда были приняты в обществе с сочувствием и состраданием. Их дети и внуки всегда с сочувствием относились к тем испытаниям, которые пережили их родственники, и эта эмпатия приводила к полной идентификации с их родителями или дедушками и бабушками. Просто, значит, ясно, недвойственно.
В случае ГУЛАГа всё отнюдь не просто. Во-первых, различение между палачом и жертвой не слишком ясно. Люди, которые в течение нескольких лет были палачами, в какой-то момент сами оказывались в ГУЛАГе. Кроме того, когда они выживали и возвращались, для детей, внуков, друзей и родственников часто не было ясно, почему их родственники или друзья оказались в ГУЛАГе. Вместо полной, стопроцентной эмпатии и сочувствия они часто были встречены с подозрением или даже стыдом. Динамика между первым поколением и вторым поколением в случае ГУЛАГа радикально отличается от динамики между поколениями в случае Холокоста. Почему так происходит? Одна из причин в том, что ГУЛАГ – это не история расового насилия.
— Говоря о поколениях, вы имеете ввиду именно взаимоотношения прямого родства?
— Здесь важны необязательно семейные отношения, можно говорить о следующем поколении в культуре, а не в семье. Часто у этих детей или внуков нет личной памяти о событиях, они никогда не были в ГУЛАГе, но на основании описаний, которые бытуют в культуре, историй, которые рассказывают родители и того, что можно было встретить в публичном обсуждении, они формируют свои собственные «воспоминания» о прошлом. Здесь, я полагаю, само использование понятия «память» скорее вносит путаницу. Постпамять – это воображаемые отношения. Это конструкции о прошлом.
— Но они важны, имеют значение для этого второго поколения?
— Они крайне важны, но статус памяти первого поколения и статус постпамяти второго поколения различаются. Для первого поколения память – это не воображаемая конструкция, потому что они там были, у них есть их собственные воспоминания. Представители же второго поколения должны создать образ произошедшего, основываясь на описаниях, данных другими, или дискуссиях в публичной культуре.
— Для чего этому второму поколению нужно узнавать о прошлом родителей и иметь с ним дело?
— В случае ГУЛАГа неочевидно, что это действительно важно для второго поколения, но я думаю, для самой культуры крайне важно, чтобы у последующих поколений были знания об этом прошлом. Правда, второе «гулаговское» поколение не проявляет инициативы.
В случае Холокоста мы видим, что для многих, особенно евреев второго и третьего поколений, их идентичность полностью зависит от этого прошлого их родителей и прадедов, и желание знать исходит от них самих.
Многие люди, оказавшиеся в Освенциме или других концентрационных лагерях, не чувствовали себя евреями, они были полностью ассимилированы в немецкую, голландскую, французскую или другие культуры. Они были посланы в концентрационные лагеря нацистами, потому что они были евреями, но не чувствовали себя евреями сами. Это очень странно, что нацисты сделали их евреями.
— На вашем докладе заходила речь о том, что ГУЛАГ производит чувство невероятного стыда. Мы говорили о разных видах стыда (стыде жертвы и стыде палача), и о передаче этого чувства второму поколению. Для Холокоста есть формула Never again, и для ГУЛАГа есть только стыд – и палачей, и жертв, и что же происходит со следующим поколением?
— Здесь мы действительно должны понимать, что такое стыд и как он производится. Психологически, когда ты испытываешь стыд, — это всегда отношения с другим, всегда опущенные глаза, нежелание встречаться взглядом, прерванная коммуникация. Дети выживших в ГУЛАГе часто не могут встретиться лицом к лицу с прошлым своих родителей.
Это очень важно для понимания вашей собственной российской идентичности: что это значит, быть россиянином сегодня, когда вы не встречаетесь лицом к лицу с советским прошлым? Это имеет невероятное влияние на то, кто вы сейчас, в этом моменте российской истории.
— Как выражается постпамять в культуре разных поколений?
— Я произвел собственное исследование, чтобы понять, какие фильмы, литературные тексты, какие документы могут быть рассмотрены как постпамять второго или третьего поколений ГУЛАГа. В случае Холокоста их много, довольно часто первое поколение не было готово говорить о том, что с ними произошло, и инициатива исходила от детей и внуков. Тогда появлялись эти истории, которые довольно часто были записаны не первыми поколениями. Сейчас исследования Холокоста в руках людей второго и третьего поколений. Все поле в каком-то смысле – это постпамять.
Когда я стал искать документы такого рода о ГУЛАГе я поговорил с коллегами в Лейденском университете, специалистами по России, и они не смогли назвать мне ни одного текста. Я обнаружил странный феномен – нет мемуаров, нет свидетельств второго поколения. Они не используют исторический жанр, но часто второе и третье поколения используют воображаемые, фантастические жанры с призраками, зомби и т. п. Получается, в случае ГУЛАГа второе и третье поколения тоже устанавливают свои отношения с прошлым, но в фантастических и аллегорических жанрах.
— Как бы сказали, в постпамяти складывается картинка утопическая или антиутопическая?
— Мы сейчас видим в поздних поколениях после ГУЛАГа в отношении к прошлому не только стыд и подозрение, но также и ностальгию по советскому периоду. Поскольку многие из них сейчас очень разочарованы либеральной моралью современной российской культуры. Сегодняшнее поколение иногда ностальгирует по прошлому России, которого они не знают хорошо, и могут его идеализировать и создать из этого версию утопии.
— Есть ли альтернативные подходы к концепции постпамяти?
— С моей точки зрения постпамять это акт воображения, устанавливающий отношения с прошлым, и этот акт производится вторым, третьим или даже более поздними поколениями. У меня была критическая дискуссия о этом понятии с Марианной Хирш, она пишет что постпамять — это вид памяти. То есть предполагается, что существует непрерывность между памятью первого поколения и постпамятью второго поколения. Однако второе поколение не обладает никаким собственным знанием о прошлом родителей. У них есть желание преодолеть этот разрыв, и Аллейда Ассман предложила говорить уже не о «постпамяти» а скорее о «после памяти». Для меня очень важно это ударение на прерванности связи между двумя поколениями.
— Во время доклада вы упоминали тексты Александра Эткинда. Насколько его подход к проблеме близок вам?
— Я знаком с его работами, но я совершенно расхожусь с ним в одной точке. Это то, как он читает российскую историю через призму горя. Согласно одному из его определений, травма – это личный опыт, а горе происходит с другим. Я считаю, что это абсолютная бессмыслица. Горе не случается с другим, горе происходит с самим человеком, он горюет о потере кого-то другого. То есть, его самое базовое определение горя ошибочно.
Также он утверждает, что мы можем понять российскую культуру (например, в литературных текстах, потому что он обычно ссылается на художественную литературу) только как опыт горя.
На мой взгляд, он слишком оптимистичен, говоря, что горе — это преобладающая эмоция, которая описывает российскую культуру. И я думаю, что здесь до сих пор много ностальгии, подозрения и стыда. Сначала должны быть проработаны эти три эмоции, или лишь потом на их месте появится пространство для горя.
Лекция была организована при поддержке Посольства Королевства Нидерландов.
