Европейский суд по правам человека и историческая память
Исследованиями в области исторической памяти и травмы занимаются разные дисциплины, практикующие различные подходы к предмету. Но есть, пожалуй, только одна институция, которая может вынести суждение о том или ином травматическом событии или преступном деятеле, опираясь на жёсткие законы – это правосудие. Суд определяет меру вины как конкретного человека, так и целого государства в геноциде, репрессиях, военных действиях и прочих актах, нарушающих права человека, как это произошло в ходе самого громкого процесса современности – Нюрнбергского трибунала. Но будет ли приговор суда безупречным, примут ли его обвиняемые, обвинители и общество в целом? Станет ли вердикт истиной для каждого гражданина и для истории в широком смысле? Как требование справедливости сочетается с памятью и пережитой травмой? Кирилл Коротеев, старший юрист Правозащитного центра «Мемориал», ведёт в Европейском суде по правам человека дела, затрагивающие события, некоторые из которых случились более десяти лет назад – в частности, эти дела касаются чеченских войн и трагедии в Беслане. В ходе своей лекции в «Мемориале» Кирилл Коротеев рассказал о том, как функционирует европейское правосудие, и ответил на вопросы аудитории.
Кирилл Коротеев:
Добрый день. Я бы начал с того, как судебная деятельность и, шире, другие попытки восстановления справедливости, соотносятся с исторической памятью, далее конкретнее посмотрел бы на то, что происходит именно в этом контексте в практике Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ). Наша будущая память, если можно так сказать, слагается в том числе из тех дел, которыми мы занимаемся сегодня. В принципе, в начале 1960-х годов про Вторую мировую войну тоже уже можно было говорить, что это память, хотя ещё очень многие участники её были живы. Сейчас мы достигаем того же с Чеченской войной, с первой уже абсолютно точно, и потихоньку со второй.
Поэтому сначала поговорим именно о судах как акторах во всех процессах, связанных с исторической памятью. Конечно, мы должны начать с Нюрнбергского трибунала, потому что это первый действительно важный случай. Можно вспомнить бывшие до него суды, проходившие в веймарской Германии над турецкими чиновниками не самого высокого уровня за участие в геноциде армян, а также над собственными немецкими военными за преступления в ходе Первой мировой войны – не самые удачные примеры. Все-таки основные вехи после Второй мировой войны именно в судебном установлении фактов – это Нюрнбергский и Токийский трибуналы. Почему это становится важным для памяти и как это определяется? Конечно, есть огромное число источников по Второй мировой войне, и уж точно нюрнбергский приговор не является самым подробным, и далеко не все эпизоды исследованы. Но что становится главным – это установление фактов, произведённое в состязательном процессе, и квалификация их на основании тех доказательств, которые были представлены, и, соответственно, доказаны или опровергнуты.
Юристы немного отличаются от «нормальных» людей тем, что в последние 2,5 тысячи лет выучены, что res judicata pro veritate habetur – судебное решение должно приниматься за правду. Это всегда очень сильно облегчает жизнь юристам. У нас есть решение. У нас есть доказательства, представленные обвинением и защитой, у нас есть перекрёстный допрос, и есть судебный приговор, который говорит, какие из доказательств принимаются, а какие отвергаются. Это судебное установление фактов для юриста имеет большую важность, особенно и именно тогда, когда оно происходит по окончании состязательного процесса, то есть процесса, в котором стороны обвинения и защиты равны, где каждого свидетеля на одинаковых основаниях допрашивает и обвинение, и защита. Юристы верят в то, что это лучший способ проверки того, что человек говорит. Уже позже в Югославии мы увидим ситуации, когда обвинение представляет свидетеля, рассказывающего про убийство своего отца, защита приводит в зал заседаний некоего мужчину и спрашивает: «Кто этот человек?» – а свидетель говорит: «Да, это мой отец». Вот когда работа ведётся с обеих сторон, которые на равных основаниях могут представить свои доказательства, юристы верят, что такой процесс приводит к судебному установлению фактов, которое будет, конечно, не абсолютно истинным, но максимально достоверным.
И ценность Нюрнбергского трибунала в том, что стороны, которые его создавали, допустили реальную состязательность, хотя, конечно, никто не отменяет критики, что это суд победителей – просто эти победители видели, каков суд побеждённых, Лейпцигский процесс после Первой мировой войны. Конечно, было ограниченное количество доказательств, конечно, ресурсов у команды защиты было существенно меньше, чем у обвинения, за которым стояли четыре государства, и часто доступ к доказательствам защите был закрыт – так, все доказательства, находившиеся на территории СССР, изучались советскими прокурорами, естественно, никаких германских защитников туда не допускали. Тем не менее, этот состязательный процесс заложил основные принципы также и того, как оцениваются факты. Были совершены международные преступления и факты эти установлены именно и конкретно в отношении лиц, виновных в этих преступлениях, судебным органом после состязательного процесса. Нюрнбергский приговор нельзя оспаривать, так как он окончательный, юристы здесь тоже имеют свои ограничения, хотя огромный массив исторических источников может, конечно, привести к иным выводам, чем те, которые делают суды, но при гарантиях процедурного характера в том числе, мы видим, как этот судебный приговор влияет на восприятие людьми истории. Нюрнбергский приговор становится очень важным элементом формирования общества в Западной Европе и Америке. В Германии тоже непросто проходят процессы денацификации как власти так и сознания людей, и очень важно, что в Нюрнберге, во-первых, дана квалификационная оценка содеянного, во-вторых, определены конкретные виновные. Да, позволено с лёгкостью сказать, что это был Кейтель, Дёниц, а не все, хотя, в общем-то, очень многие немцы участвовали в преступлениях нацизма. Тем не менее, их собственное участие получает, с одной стороны, ясную оценку, и, с другой, позволяет определить индивидуальную вину. Это в чём-то облегчает работу, в чём-то нет, но это, естественно, только часть работы.
Дальше мы начинаем сталкиваться со всё более спорными вещами в международной практике. Во-первых, до начала 1990-х, хотя происходило много разных кровавых конфликтов, не появилось ничего, похожего на такой трибунал. Хотя вскоре после Второй мировой Комиссия международного права ООН получает среди прочих задание подготовить проект Кодекса международных преступлений и создать суд, который бы мог судить виновных в этих преступлениях. Этот проект света не увидит ещё десятилетия. Уже после холодной войны по внутренним политическим соображениям, в том числе в США, выдвигается идея создания трибунала по Югославии. Это конец 1992 года, война в Боснии, администрация, которая уже уходит, Буш, уже проигравший выборы – заместитель госсекретаря Иглбергер выдвигает идею о создании такого трибунала. Который в конце концов будет создан в 1993 году резолюцией совета безопасности ООН. И позже, в конце 1994 года, в похожей, едва ли не более трагичной ситуации, создаётся трибунал по Руанде. Отдельная история с геноцидом в Руанде, на него очень долго не было адекватной реакции, при наличии всей информации, которая позволяла бы заключить, что происходят международные преступления, геноцид, власти европейских стран, США, администрация ООН, ничего не делала, не вмешивалась в происходящее. Я в прошлом году читал российские газеты от 1994 года – впервые слово «геноцид» (во всяком случае, я его обнаружил впервые в одной из ведущих газет) в отношении Руанды было употреблено в конце мая 1994-го, а события там начались 6 апреля, где-то половина конфликта уже позади. Причём упомянуто это слово было в цитате одного сотрудника международной организации, находившегося в Руанде. К 20-м числам апреля все те, кто имел информацию, кто мог её анализировать, понимали, что речь идёт о геноциде, задача была заставить действовать международное сообщество. Трибунал же был создан только к концу года.
Вот эти два трибунала, по Югославии и Руанде, они, собственно говоря, делают то же самое – в состязательном процессе, на этот раз с вполне полноценными гарантиями равноправия между обвинением и защитой, устанавливают факты и дают им квалификации. Это огромный ресурс и важнейший источник: и приговоры этих судов, и доступные записи процессов, – огромный массив данных о том, что происходило в Югославии и Руанде. Помимо самых известных случаев типа Сребреницы, вы читаете дела по бомбардировкам будь то Сараева, будь то Книна в Сербской Краине – и это жуткие факты. И поскольку трибуналы были созданы, когда события ещё не улеглись, далеко не все стороны конфликта их принимали. Первоначально было большое отрицание решений трибунала по Югославии со стороны Сербии, и ещё больше со стороны Республики Сербской, которая является частью Боснии, в отличие от Республики Сербии, являющейся отдельным государством, это важно.
Трибунал по Югославии: спорные решения
Здесь происходит следующее – у нас есть трибунал по Югославии, который судит все стороны конфликта. Правда, его обвиняли в том, что он антисербский, но, на самом деле, сербы совершили, пожалуй, побольше. И очень важные судебные решения работают в сторону отрицания, то есть воспринимаются населением именно как антисербские, как продолжение войны США против Сербии. Смотрите, только в 2000-х годах принимаются действительно важные и серьёзные решения хотя война в Боснии заканчивается в 1995-м Дейтонскими соглашениями. Но в 1999-м идут бомбардировки Сербии из-за насилия в Косово, и после этого приговоры трибунала действительно начинают восприниматься как продолжение этих бомбардировок. Хотя удаётся как количеством голосов, так и перспективой сохранения Европейского Союза их заставить принять.
Проблема односторонней направленности трибунала существует не там, где про неё говорят. Потому что наиболее серьёзная проблема, которая возникает с трибуналом по Югославии, это не процесс Милошевича, он не дожил до приговора, и вины трибунала в этом не было, югославские эксперты участвовали в экспертизах и их мнение не разошлось с мнением других экспертов. Проблема возникает в том, что трибунал оправдывает очень спорным решением хорватского генерала Анте Готовину, обвиняемого по делу о бомбардировке Книна и близлежащих пунктов. А Готовина был самой большой «рыбой» из числа обвиняемых хорватов, его поймали где-то на пляже в Испании и отправили на пляж другого моря, потому что тюрьма, где содержались обвиняемые, находилась в Схевенингене, в лагере на побережье Северного моря. Очевидно, что есть бомбардировка Книна, что она происходит так же по гражданскому населению, как и бомбардировка Сараево, за которую вынесен приговор по делу Галича. И чтобы сократить свои усилия по работе с доказательствами, палата, которая рассматривает это дело, говорит: «А давайте мы будем считать неизбирательной бомбардировкой всё, что падает дальше 200 метров от военного объекта?» И исходя из этого выносит приговор. Защита подаёт апелляцию. Апелляционная палата говорит: «Всё это, конечно, очень хорошо, но в международном праве нигде нет этого стандарта в 200 метров». Палата неправильно применила право. И в результате Готовину оправдывают тремя голосами против двух в апелляционной палате. Он возвращается в Загреб под приветственные рукоплескания своих сторонников. И вот здесь у сербов действительно может быть серьёзное заявление, о том, что сербов судят, а вот есть хорваты, которые вроде бы ничем не лучше, но получают оправдание.
Трибунал по Руанде: во всём виновны только хуту
В трибунале по Руанде возникает другая проблема – он слишком хорош. Стандарты, применяемые трибуналом, настолько выше стандартов, которые существуют в руандийских судах, что попадание в трибунал для людей, причастных к геноциду, является в некотором смысле наградой. Потому что у них более качественные условия содержания, у них более серьёзные гарантии их прав в процессе, к ним не может быть применена смертная казнь, в отличие от действовавшего тогда руандийского права. Да, в том трибунале тоже был неодносторонний конфликт, потому что тутси, вернувшиеся из Уганды, собственно, сначала победили правительство, ведущее геноцид, а уже потом туда вошли международные войска. Поль Кагаме, нынешний президент Руанды, был лидером Руандийского патриотического фронта, победившего не такими кровавыми, но, тем не менее, тоже не ангельскими способами предыдущее правительство хуту. Конечно, значительная часть обвиняемых – это хуту, которые действительно ответственны за геноцид. Конечно, войска Поля Кагаме не успели совершить ничего подобного тому, что совершило правительство хуту, уничтожавшее тутси и умеренных хуту вместе с ними. Но все-таки то, что трибунал занимался в основном хуту, используется дальше правительством Поля Кагаме для того, что Human Rights Watch потом назвал «политикой одной памяти». Есть только одна история геноцида, есть только правительство хуту, уничтожавшее тутси и сочувствовавших хуту, потом приходит Руандийский патриотический фронт, и всё прекращается. Это всё та же история, когда практика трибунала используется для закрепления только одной версии событий. Это вопрос не к трибуналу, а к действующим властям Руанды, которые используют практику трибунала в своих целях.
Современные практики: комиссии вместо трибуналов
Сейчас создан постоянный уголовный международный суд, приговоры которого тоже, наверное, когда-то будут обсуждаться как вопросы исторические. Пока, за более чем десять лет своего существования, он вынес только один. Я ещё хотел бы коротко сказать про другие органы, потому что во многих странах не создаются трибуналы, а создаются различные комиссии по установлению и примирению. Они производят доклады, которые тоже являются очень ценными источниками информации как о фактах, так и об их квалификациях. Огромное количество таких комиссий в Латинской Америке, первыми возникли чилийские и аргентинские, сейчас Бразилия смотрит на своё прошлое. В Африке наиболее, наверное, известный пример – ЮАР, а также Восточный Тимор, Сьерра-Леоне (где существует и трибунал, и комиссия). В нашем регионе это Кыргызстан и Грузия. Это Германия, которая организовала такую комиссию и создала огромнейший акт по работе спецслужб ГДР. Здесь важно то, что это более быстрый и практичный способ создания нарратива и квалификации фактов – комиссия по Кыргызстану уложилась за четыре месяца, изучая беспорядки в июне 2010-го на юге страны в Оше и Джалал-Абаде но там, правда, насилие длилось несколько дней.
Надо обратить внимание, что в большинстве случаев (исключение, пожалуй, Восточный Тимор) комиссии делают свои выводы о фактах не на основании перекрёстных допросов, то есть там нет состязательности. Да, комиссии говорят с потерпевшими, с теми, кто вовлечён в эти события, участвовал в преступлениях, но это другая методология, это значит, что у тех, чью деятельность комиссии исследуют, часто нет возможности, например, отказываться давать показания, осуществлять перекрёстный допрос свидетелей… Это баланс, который нужно находить между полным предоставлением всех процессуальных прав, зная, что это гарантирует более качественное установление фактов, и объёмом работы, необходимостью в какой-то срок, а не двадцать лет спустя, составить доклад. Одна из проблем южно-африканской комиссии в том, что она получала показания в обмен на амнистию. И существует очень большой пласт обсуждений – а нужно ли было делать так, а можно ли было получить информацию иначе, потому что очень часто именно и только те, кто участвовали в осуществлении политики апартеида, имели информацию о нарушениях. Поэтому всегда нужно внимательно относиться к методологии. У разных комиссий была разная результативность. Если в Чили доклад по политике Пиночета действительно стал частью национального дискурса, если в Восточном Тиморе он важный элемент государственной идентичности, поскольку с конфликта, собственно, берёт начало государство, а опыт южно-африканской комиссии тоже можно считать вполне успешным, то как во многих государствах Латинской Америки, так и, допустим, в бывшем СССР такие доклады не привели ни к дальнейшим судебным процессам, ни даже просто к осознанию совершённых преступлений, к осознанию ответственности, если хотите. Мне ближе кыргызстанская комиссия, но я здесь заинтересованное лицо, я в ней работал.
ЕСПЧ: гражданин против государства
Если упомянутые органы занимались установлением ответственности конкретных лиц – судебной, с применением санкций, или несудебной, часто с рекомендациями о преследовании, или, наоборот, амнистии – то то, что делает Европейский суд по правам человека, это что-то отдельное. Это определение международной правовой ответственности государства, некоторой абстрактной конструкции, которой является государство, и решение вопроса о том, были или не были соблюдены положения Конвенции о защите прав человека и основных свобод. Это тоже юридический документ со своими достоинствами и ограничениями. Я присылал вам три дела Европейского суда, одно о том, что произошло совсем давно, второе о том, что произошло чуть позже, и третье о том, что будет скоро историей или уже начинает ей становиться: «Гароди против Франции», «Корбелли против Венгрии» и «Мусаев и другие против России». Напомним, что по международному праву государство, подписавшее международный договор, несёт ответственность за те действия, которые произошли после его вступления в силу. Конвенция датируется 1950-м годом, вступила в силу в 1959-м, когда Вторая мировая война была ещё сравнительно недавним эпизодом, и события которой очень сильно повлияли на авторов конвенции – она должна была предотвратить те преступления, которые авторы сами видели в ходе войны. Есть в ней статья 7, которая говорит о том, что нет наказания без закона, то есть уголовно наказать человека можно только за те действия, которые на момент их совершения признавались преступными либо национальным, либо международным правом. И это абсолютная правда. Но есть оговорка, что возможно признавать человека виновным за те действия, которые признаны преступлениями международным сообществом. Эта оговорка была специально сделана для того, чтобы избавить суд от жалоб на приговоры тех людей, которые осуждены за действия во Второй мировой войне, хотя по праву, которое в том момент существовало, эти действия не считались преступлениями в Германии и других странах, её союзницах. Это прямая отсылка ко Второй мировой войне, содержащаяся в конвенции.
Дело «Гароди против Франции»: ревизионизм есть свобода слова?
Дело «Гароди против Франции» касается писателя-ревизиониста, в 1990-х или 2000-х годах во Франции публикующего книги, отрицающие Холокост и нацистские преступления во Второй мировой войне. И ссылается он при этом на положении Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод о праве на свободу слова. Конвенция в то же время запрещает использовать права для злоупотреблений. И вот что интересно – ЕСПЧ смотрит на жалобу Гароди, осуждённого во Франции за свои высказывания по закону, запрещающему отрицать преступления, установленные Нюрнбергским трибуналом, не с точки зрения свободы слова. Суд говорит, что выводы Гароди не являются научным исследованием, они направлены на то, чтобы оправдать нацистский режим. ЕСПЧ не хочет высказываться по поводу общей допустимости французского закона, запрещающего оспаривать выводы Нюрнбергского трибунала. Он допускает, с одной стороны, возможность критики государства Израиль, как любого другого, но с другой, когда происходит оправдание нацистского режима, расистской политики, отрицание Холокоста как свода научно установленных фактов, то в таком случае автор не может полагаться на защиту статьи 10 конвенции. Он не может ссылаться на свою свободу слова, отрицая Холокост с целью восхваления нацистского режима, осуждённого в Нюрнберге. Важно, что суд смотрит на то, как именно автор подходит к своим текстам. Вполне возможно подробное исследование фактов, установленных Нюрнбергским трибуналом, полноценный исторический труд, анализирующий приговоры. Это было бы допустимо, трибунал тоже можно критиковать. Когда книга является частью профессионального научного обсуждения – одно дело, а когда воспевает нацистский режим – совсем другое.
Дело «Корбелли против Венгрии»: убить демонстранта
Второе дело интересное, но ещё более техничное с точки зрения права. Дело «Корбелли против Венгрии касается уже более близких нам событий. Корбелли – венгерский военный, который в 1956 году под Будапештом охранял военную часть или что-то в этом роде. 1956 год – это попытка восстания против просоветского режима в Венгрии, подавленная при участии советских войск. Корбелли в 1990-х годах, уже после того, как просоветский режим пал окончательно, судят за то что в ходе конфликта он убил одного из демонстрантов. И ЕСПЧ смотрит на статью 7 конвенции, о которой я вам рассказывал. Здесь встаёт вопрос. Венгерские суды признали, что то, что совершил заявитель, является преступлением против человечности. Однако «преступления против человечности» это тоже очень определённая юридическая категория, которая впервые появилась в уставе Нюрнбергского трибунала, была подтверждена после этого, и, конечно, нельзя сказать, что в 1956 году категории «преступления против человечности» не существует. На тот момент, правда, преступление против человечности – это деяние, которое может быть совершено только в ходе войны, что прямо указано было в приговоре Нюрнбергского трибунала, поэтому, например, он рассматривал историю с Холокостом только начиная с 1939 года. Создатели статута Нюрнбергского трибунала очень внимательно относились к тому, что было запрещено международным правом по состоянию на 1940-е годы. И право это запрещало большинство действий только в ходе войны, оно на тот момент было нейтральным по поводу действий государств по отношению к своим гражданам. То есть нельзя убивать соседа, но про своих граждан международное право тогда ничего ещё не говорило. И поэтому в преступлениях против человечности было введено положение о том, что имеются в виду преступления в ходе войны, потому что в этой ситуации правовой режим всех сторон более или менее одинаков.
Никита Ломакин, историк, сотрудник Международного Мемориала и ЦНЦ «Православная энциклопедия»:
Это было связано именно с характером Нюрнбергского трибунала как военного суда?
Кирилл Коротеев:
Это было связано скорее с содержанием права на тот момент, чем с природой трибунала. В русском языке трибунал воспринимается именно как военный суд, хотя сейчас мы в отношении таких судов этот термин не употребляем. Но во многих других языках, в английском и французском прежде всего, словом «трибунал» обозначают обычный суд, административные суды во Франции называются административными трибуналами. В тексте Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод на английском языке вы увидите положение «каждый имеет право на справедливое судебное разбирательство перед tribunal established by law», по-русски «судом, созданным на основании закона». Хотя действительно суд в Нюрнберге называется «Международный военный трибунал», но военными были только советские судьи, остальные были гражданскими людьми, с разным военным опытом, но, в принципе, гражданские.
Итак, на момент событий в Венгрии существовало такое определение преступлений против человечности. Кажется, с 1950 года идёт обсуждение, что фактор войны необходимо исключить из определения, но этого не происходит до 1994 года. И когда эту связь отменяют, вводится новый критерий – широкомасштабная или систематическая атака против любого гражданского населения. Убийство одного человека, в принципе, может считаться преступлением против человечности, но только в том случае, если оно было частью широкомасштабной атаки против гражданского населения. ЕСПЧ видит, что Корбелли был осуждён за убийство человека, который, по мнению венгерских судов, не принимал участия в военных действиях. Если комбатант, которого можно было бы убить в ходе боя, сложил оружие, убивать его уже нельзя. Из этого исходит национальный суд, а Европейский суд говорит, что это человек, который атакует воинскую часть, защищаемую заявителем Корбелли, и поэтому его нельзя признать сложившим оружие. ЕСПЧ на очень узком основании находит нарушение, которое даёт возможность Корбелли не быть судимым за те действия, которые не подпадали под закон в момент их совершения. И здесь важна разница между тем, как решение суда воспринимается, и что оно значит на самом деле – можно из него сделать заголовок в духе «преследовать военных, стрелявших по демонстрантам в 1956 году, неправомерно», а суд между тем концентрируется на очень технических вещах. Это международное право, состоящее из большого количества норм, которые ЕСПЧ должен принимать. И при наличии других фактов и других норм он придёт к другому решению.
Партизан Кононов: спор в палатах ЕСПЧ
Вспомним дело о стрелках на Берлинской стене, где речь идёт о пограничниках, стрелявших по перебежчикам из Восточного в Западный Берлин, и ЕСПЧ не стал рассматривать вопрос, является ли эта практика преступлением против человечности по международному праву, уже вне зависимости от национального права, за которое можно было бы преследовать. Европейский суд решил, что это очевидное нарушение права на жизнь, а ГДР подписала документы о праве на жизнь на тот момент. Если в 1956 году ещё нет Международного пакта о гражданских и политических правах, то в конце 1970-х и в 1980-е годы, когда убивают перебежчиков через Берлинскую стену, этот документ уже есть. И право ГДР также предусматривало индивидуальную уголовную ответственность за нарушение прав человека. Всё это было абсолютно декларативно в ГДР, и оказывается вдруг, что эти слова в нормальной системе имеют значение, что важно. В этом смысле было признано, что немецкие суды, судившие пограничников на Берлинской стене, не нарушают их прав. Очень часто детали бывают важней, и очень часто решение суда по тому или иному историческому вопросу будет связано с очень специфическими обстоятельствами этих дел. Можно вспомнить дело «Кононов против Латвии» – ах, латвийские фашисты судят советских партизан. Действительно, очень спорное дело, там Палата ЕСПЧ из семи судей разошлась во мнении с Большой палатой из семнадцати. Василий Кононов был советским партизаном в Латвии в годы Второй мировой войны. Получив информацию о том, что в деревне Малые Баты часть жителей сотрудничает с нацистской оккупационной администрацией, ночью с отрядом пришёл в деревню и нескольких жителей расстрелял, в том числе женщин, одна из которых была беременной. Дело в том, что информация о произошедшей накануне выдаче партизан немцам касалась только сельского старосты, и Палата ЕСПЧ решила, что этот старосты был правомерной целью, что он был комбатантом, а убийство женщин было обычным преступлением, по которому истёк срок давности. Большая палата решила, что все эти убийства составляют военное преступление, потому что они были осуществлены ночью, когда эти люди спали, и нельзя было сказать, что они оказывают сопротивление. И всё это было совершено в ходе войны. Даже однократные действия, нарушающие международное право и совершённые в ходе войны, могут быть военными преступлениями. Большая палата сочла уголовное преследование допустимым. Опять же, она не высказывалась о том, правы или не правы с точки зрения своей политики латвийские власти, и провела анализ именно на начало 1940-х годов – было ли это действие запрещено международным правом. Большая палата сказала, что да. Это не значит, что она свободна от критики, но критика не должна идти в направлении «а, они оправдывают латвийских фашистов». Потому что когда критика рассматривает, что в международном праве позволяло совершить это действие, или что исключало ответственность Кононова, это гораздо более продуктивно. Мне кажется, что международное право было индифферентно к преступлениям такого сравнительно «небольшого» масштаба на тот момент. Это не значит, что можно убивать. Вопрос в том, когда Кононова нужно было было преследовать. Кстати, как я понимаю из книг Никиты Петрова, часть советских военачальников, Рокоссовского в частности, за подобные вещи преследовали. Так что, может быть, Кононову ещё повезло, что он не служил под началом Рокоссовского и получил процесс в латвийском суде.
Мы видим, как вопросы истории поднимаются в современных делах, но очень часто судебный анализ связан именно с техническими аспектами международного права, потому что существование того или иного запрета в 1940-е годы – это историческая работа с источниками, а не только юридическая. И это нужно понимать. Если ваша аргументация находится в сфере доказанности фактов или доказанности существования норм международного права, то она будет куда более важной и интересной, чем вопли: «Наших бьют!» – независимо от того, кто «ваш».
Чеченские войны в ЕСПЧ
Далее я хочу сказать о том, что происходит сейчас, и почему современные дела будут отличаться от того, как ЕСПЧ в 2000-х смотрел на события 1940-х. Потому что, например, Первая чеченская война не попадает в сферу действия Европейской конвенции. Государство связано международным договором только после даты его подписания, в России это произошло 5 мая 1998 года. Вторая чеченская война, таким образом, под действие конвенции подпадает. И, в принципе, все основные эпизоды второй войны, все нарушения прав гражданских лиц, рассматривались после подачи жалоб в ЕСПЧ. Исключение составляет, пожалуй, бомбардировка рынка в Грозном в сентябре 1999 года – я, с сожалению, не знаю жалоб по этому эпизоду, это действительно прискорбное исключение. И, по-моему, иски по селу Комсомольское не приняты – они были поданы, но слишком плохо оформлены. В данном случае, конечно, ЕСПЧ ни разу не провёл установление фактов в живом режиме, когда он заслушивает свидетелей, когда стороны могут осуществлять перекрёстный допрос. Суд может это делать, но логистически такие процедуры очень сложны, и суд делает их крайне редко. Но состязательные процессы тем не менее были, каждая из сторон могла представить свои доказательства, могла прокомментировать доказательства другой стороны, и исходя из того, что стороны представили, и того, как они высказались по доказательствам, представленными другой стороной, ЕСПЧ делал выводы о фактах. И эти выводы очень сильно отличаются от того что сделали… даже нельзя сказать российские суды, их-то в таких делах было очень мало, потому что очень мало дел, единицы из сотен, доходили до российских судов. В результате основное бремя по установлению фактов ложилось на ЕСПЧ. Заявитель письменно излагал свою историю и прилагал все доказательства, которые можно было собрать. Самые распространённые случаи – исчезновение, и это, как правило, значило то, что необходимо было собрать максимально подробные показания от тех, кто видел момент исчезновения. Люди, например, могли видеть военную технику, и направления, в которых она передвигалась, были очень важны, потому что если ночью техника может проезжать блок-посты, значит, скорее всего, её пропустили российские военные. Никаких подобных выводов российские следователи и прокуроры не делали, их делал ЕСПЧ, в результате чего у нас сейчас более двухсот дел, где им установлены факты. Это установление фактов тоже несовершенно, потому что ни в одном деле не было перекрёстных допросов свидетелей. Но в делах этих установлены факты исчезновения людей, факты бомбардировок, факты убийств и пыток.
Дело «Мусаев и другие против России»: хладнокровная казнь
Третье дело, которое я присылал вам, качается массовых убийств мирного населения в Новых Алдах. Это пригород Грозного, где 4-5 февраля 2000 года прошла «зачистка». Туда вошли санкт-петербургский и рязанский ОМОНы, и на выходе мы получили свыше шестидесяти убитых. Уже в анализе расследования у ЕСПЧ проскользнула одна очень короткая, ёмкая, эмоциональная формулировка «хладнокровная казнь более чем шестидесяти гражданских лиц». Это прозвучало, как вы понимаете, от суда, который никогда не прочь вникнуть во все детали норм международного права – для него это из ряда вон выходящая формулировка. Такие бывают редко. Вспомним историю с неизбирательной бомбардировкой села Катыр-Юрт, находящегося в нескольких десятках километров от Грозного в те же дни февраля 2000 года, когда на село, в котором, кажется, были боевики, но в котором также находилось порядка 20 тысяч человек, как местных жителей, так и беженцев из Грозного, сбросили авиационные бомбы с радиусом поражения 500 метров и применили тяжёлую артиллерию. По этому делу были допрошены высокопоставленные военные, и генерал Шаманов в ответ на вопрос следователя о подготовке этой операции и о решениях, принятых по применению оружия, сказал: «Генерал Недобитко с военной точки зрения был абсолютно прав, когда, признав, что проверку паспортного режима обычными средствами провести не удалось, применил авиацию и тяжёлую артиллерию». Эта цитата из материалов дела записана в решение суда. И ЕСПЧ уже неоднократно устанавливал, не только то, что Россия несёт ответственность за эту бомбардировку, но то, что расследование не отвечает требованиям тщательности, которые вытекают из международных обязательств государства.
Чеченские дела и общественная память
И вот ситуация, когда у нас есть 200 решений, более или менее жутких, приводит к вопросу о том, как это влияет на нашу историческую память. Понятно, что в текущих условиях – никак. Но мне кажется, что для будущего историка Второй чеченской войны это ценный источник фактов – доказанных или отвергнутых, иногда доказанных без подробной мотивировки, когда в деле документов-то достаточно, но суд их анализирует очень коротко, принимая решение в пользу заявителя. Есть решения, которые суд принимает против заявителя, и, как кажется, неправильно. Например, в одном деле суд сконцентрировался на том, что во дворе дома, откуда похитили человека, были обнаружены следы спортивных ботинок, а не форменной обуви – соответственно, это были не российские военные. Между тем, российские военные часто носят кроссовки или обычную обувь, она во многих случаях более удобна, и про это есть достаточно много текстов. Интересно, что здесь есть, с одной стороны, судебное установление фактов (гражданская обувь – значит, не военные), а с другой, огромное количество текстов, написанных военными, которые сообщают о том, как любят носить обычную обувь. Это недоработка со стороны представителей заявителя, суду не были объяснены подробности про обувь, потому что люди, сидящие в Страсбурге, не обязательно читают весь корпус текстов, написанных российскими военными.
Вопрос в том, что есть, с одной стороны, такая большая группа решений, а с другой, они вряд ли сильно изменяют ситуацию, когда общество считает, что вот мы более или менее малой кровью подавили террористов и поставили туда, может быть, и злодея-диктатора, зато контролирующего всё прекрасно Рамзана Кадырова. Поправьте меня, если это не точное описание отношения современного российского общества ко Второй чеченской войне. Кстати, сегодня мы выиграли одно из дел по кадыровской милиции. Подобных дел не так много, как по военным, на данный момент, по-моему, это четвёртое, но и риски для заявителей выше. Когда вы видите массив решений, дошедших до Европейского суда, нужно понимать, что есть ещё массив историй, когда люди не пожаловались. Есть те, кто боялись преследований со стороны российских военных, и ещё больше людей не пожаловались на нарушения, совершённые кадыровцами. Хотя это важный источник, он тоже должен толковаться как один из источников фактов.
Трагедия в Беслане: вопросы и тёмные пятна
У нас ещё нет решения по Беслану, но проблемы будут похожие, потому что мы представляем заявителей по бесланскому делу сейчас. Это то, что имеется в российском общепринятом, если хотите, представлении о захвате заложников в Беслане – приехали террористы, захватили школу, убивали детей, но все сами были убиты в ходе антитеррористической операции; несколько детей, к сожалению, погибло, может быть, многовато, но худшего все остальные заложники счастливо избежали. Там, напомню, более 300 погибших, из них 186 – дети, а у половины вообще не установлена причина смерти, это те, кто сгорели в спортзале. Безусловно, боевики убивали людей, но здесь полностью исключена ответственность российской власти, российских военных за планирование и проведение этой операции. Это дело, где есть потрясающий объём информации о том, сколько данных было о предстоящем теракте. Всё лето 2004 года российские власти знали о том, что будет теракт 1 сентября в школе, которая находится на расстоянии в несколько десятков километров от города Малгобек в Ингушетии, потому что боевики группируются в лесах вокруг него. Но 1 сентября в Беслане, в отделении милиции, находящемся рядом со школой, есть только одна женщина-милиционер на весь большой район, потому что все остальные отправлены охранять путешествие Дзасохова в Кабардино-Балкарию. Есть огромное количество свидетельств о том, что по школе стреляли танки либо БТРы, на которых установлены пушки. Обычно на БТРе стоит пулемёт, но есть группа специально оборудованных БТРов, у которых на башне стоит пушка. И сейчас та стена бесланской школы, которая выходит на улицу, где стояли танки и БТРы, выложена свежим кирпичом. Уже невозможно установить силу и направление удара по остаткам стены, а ведь пулемёт и пушка оставляют совершенно разные повреждения. Осмотр места происшествия проводился вообще только один день, и он сводился часто к разгребанию мусора, а не к выявлению доказательств применения того или иного оружия. Все экспертизы по сгоревшим в спортзале телам пишут «причину смерти установить не удалось». Почему? У экспертов это не спрашивали. Их спрашивали о том, чьё это тело, а не о том, почему человек умер. А это важно, потому что на самом деле достаточно легко для эксперта при вскрытии определить, погиб ли человек от взрыва или пули, а потом тело сгорело, или он был жив и сгорел живьём. Есть 116 погибших и мы не знаем, как распределяются причины смерти, потому что есть, опять же, критически настроенная часть российского населения, готовая обсуждать различные версии бесланской истории, и она, вслед за Юрием Савельевым, который провёл огромную работу по альтернативному, но при этом полноценно научному описанию произошедшего, концентрируется на вопросе «кто несёт ответственность за первый взрыв?». Вот ЕСПЧ не концентрируется на этом вопросе. Кто бы ни нёс ответственность за первый взрыв, в результате есть 116 жертв в спортзале, и не установлено, сколько из них погибло из-за пожара, потому что очень многие за три дня настолько обессилели, были так обезвожены, что не могли выбраться, хотя многим все-таки удалось выбраться. Спортзал горел два часа, и никто не приезжал тушить пожар, первая приехавшая пожарная машина вообще оказалась без воды. Расположение гидрантов не позволяло подключиться к ним и вести тушение. Намного позже стали подъезжать полностью заправленные машины. Вопрос в том, почему два часа вообще никаких попыток нормально тушить не предпринималось? С другой стороны школы были свалены трупы убитых боевиками, это отдельное жуткое зрелище само по себе (есть видео, на котором в школу заходит Аушев и ему показывают эту гору), и боевики согласились отдать тела, но когда подъехали на машине сотрудники МЧС, они их тоже убили. Это происходит в 12 часов дня, но в другом месте, с другой стороны. И пока два часа горит спортзал, перестрелка идёт не возле него. Во дворе школы находятся люди, помогающие тем, кто может выбраться из спортзала. Но нормального тушения не происходит… Эти аспекты являются частью процесса в ЕСПЧ, но у нас пока нет его решения. Мне кажется, они не скоро и с большим трудом станут частью общей памяти о Беслане, но у историка всегда будет интересный источник, к которому можно обратиться.
Ирина Щербакова, историк, руководитель просветительских и образовательных программ Международного Мемориала:
Спасибо, Кирилл! Вы рассказали много, всё это очень важно. Есть немало вопросов, в частности, касающихся некоторых расхождений между правом и исторической справедливостью. Могут ли люди вообще надеяться на полную справедливость? Очень хорошо, что Кирилл начал с Нюрнберга, издалека, потому что мы знаем, какое огромное влияние оказали эти процессы на формирования памяти и вообще на возможность работы с памятью. И то, что у нас никаких подобных процессов не было и не до сих пор, прямым образом связано с тем, как функционирует наша память.
Наталья Колягина, филолог, культуролог, редактор сайта «Уроки истории»:
Я буквально вчера перечитывала Агамбена «Что останется после Освенцима», где он в главе «Свидетель» размышляет о такой проблеме, как отравленность правом современной этики, политологии и вообще общественных отношений. Он обращается к Нюрнбергскому трибуналу и процессу Эйхмана и говорит, что часто для людей какие-то юридические решения перевешивали в вопросе личной ответственности и исторической справедливости. Часто решения судов более весомы, чем иная ответственность – религиозная, этическая… Это к нашей беседе вообще, а вопросы у меня следующие. Вот Нюрнбергский трибунал и Катынь – я знаю, что у нас очень часто звучит постулат о недопустимости пересмотра итогов Нюрнбергского трибунала. С этим трудно спорить, но такой аргумент используется для борьбы с так называемыми «фальсификаторами истории», как их называет наше Министерство культуры. А есть вообще механизм пересмотра приговора Нюрнберга в каких-то аспектах? Наверное, это имело бы резонанс и можно было бы перестать манипулировать допущенными ошибками.
Второй вопрос – вы писали недавно интересную статью о том, что ЕСПЧ, конечно, выносит одно решение за другим, но они не имеют реальных далеко идущих последствий в России, не имеют резонанса, виновные не наказываются. Скажем, то, что сейчас происходит в Украине, тоже, наверное, должно попасть в этот суд. Но, возможно, он не является эффективным органом, способным остановить преступления, раз они продолжают совершаться, а виновники не боятся будущих решений ЕСПЧ. Несмотря на то, что Россия, и не только Россия, подписывает массу международных соглашений, можно продолжать оставаться безнаказанным.
Кирилл Коротеев:
По первому вопросу. Мне кажется, наверное, сложно обвинять право в том, как общество к нему относится. Судьи должны выносить свои решения руководствуясь, прежде всего, теми нормами права, которые их связывают. Насколько это переоценено обществом? Мне кажется, это всё-таки важный источник, потому что у историков или же философов часто нет возможности провести перекрёстный допрос, хотя, безусловно, у них есть своя методология проверки достоверности источников, но видеть, как свидетель обвинения реагирует на вопросы защиты и наоборот, они зачастую не могут. Поэтому не стоит сбрасывать со счетов судебное установление фактов. С другой стороны, безусловно, не нужно переоценивать это, потому что есть вещи – которые в силу ли ограничений правовых норм, или из каких-то других соображений, как, скажем, отсутствие жалоб от тех, кто слишком запуган, чтобы жаловаться – приводят к тому, что судебная картина того или иного события не является исчерпывающей. И как раз, если я правильно помню приговор Нюрнбергского трибунала, хотя советская группа обвинения пыталась добиться признания того, что преступление в Катыни совершили нацисты, трибунал таких выводов не сделал. Невозможно представить его приговор как устанавливающий ответственность нацистов за Катынь и потому требующий пересмотра. Тут опять же дискурс и занудная юридическая техника не совпадают. Ведь что имеют в виду, когда говорят, что нельзя пересматривать решения Нюрнбергского трибунала? А такой запрет существует во многих других правопорядках. Ещё на процессе Синявского-Даниэля прокурор говорила: «За это сажают даже на Западе!» Под выводами Нюрнбергского трибунала имеется в виду даже не приговор, который вынесли эти четверо судей, а наша собственная версия того, что было в годы Второй мировой войны, точнее то, как мы нашу собственную версию используем в текущей политике в отношениях будь то с оппозицией внутри страны, будь то с другими странами.
Ирина Щербакова:
Я хочу здесь сразу сказать несколько слов о законе, запрещающем реабилитацию нацизма. Юристы говорят, что он совершенно покидает конституционное поле и границы права. Это так? Очень интересна формулировка «распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР в годы Второй мировой войны, совершенные публично».
Кирилл Коротеев:
Здесь вопрос с «заведомой ложностью». Я не зря рассказал вам про дело «Гароди против Франции». Мне кажется, важным будет здесь следующее: если честное историческое исследование приведёт к выводу, не совпадающему с текущими представлениями власти, прокурора, суда о реалиях Второй мировой, то это, безусловно, будет нарушением Конституции и Европейской конвенции. Кстати, сейчас в ЕСПЧ в Большой палате рассматривается дело «Перинчек против Швейцарии», касающееся отрицания геноцида армян, и решения пока нет. Но там другая ситуация, по геноциду армян не было авторитетных судебных решений на уровне Нюрнбергского трибунала. С другой стороны, преследовать за такие вещи, как отрицание Холокоста и нацистских преступлений – допустимо с точки зрения ЕСПЧ. Но всегда, когда Уголовный кодекс говорит о заведомой ложности, её очень сложно доказать. Мне кажется, что это, по крайней мере пока, принято не для угроз историкам, а для угроз оппозиции. Но это всего лишь одно из множества положений, которые сейчас приняты для создания угроз и осложнения существования оставшейся пока ещё оппозиции, поэтому его нужно рассматривать в более широком контексте. Пока совершенно непонятно, как эта штука будет применяться. Если она будет применена к честным исследователям, которые изучают архивы, собирают исторические источники и адекватно их анализируют, это будет действительно тяжёлая проблема. Есть ли у этой статьи потенциал как-то применяться? Безусловно есть. Будем надеяться, что этого не произойдёт. Но, к сожалению, на российскую судебную систему в этом контексте рассчитывать не стоит.
Вернёмся ко второму заданному вопросу о неисполняемости в России решений ЕСПЧ. Жалобы по происходящему в Украине уже туда попали, большое количество дел уже в суде. Некоторые на чуть более продвинутых стадиях рассмотрения находятся, чем другие. Но действительно, у нас есть опыт неисполнения решений Европейского суда по той же Чечне. Поэтому, мне кажется, мы и обсуждаем эти решения как исторический источник. Сделать его источником правового преследования злодеев, ответственных за те нарушения, которые установил ЕСПЧ, пока ни у нас нет сил, ни политической воли у действующей администрации.
Наталья Колягина:
А может ли европейская администрация использовать решение ЕСПЧ как способ давления?
Кирилл Коротеев:
Может. И делает всё, чтобы этого не делать. Об этом был наш вчерашний текст с коллегой Сергеем Голубком в «Ведомостях»
Вопрос:
А как вы можете прокомментировать запись Владимира Познера на «Эхе Москвы» по поводу консервативного форума в Санкт-Петербурга?
Кирилл Коротеев:
Ну, разные страны подходят по-разному к вопросу о том, возможно ли осуждение за отрицание преступлений нацизма, где-то это будет просто ваше попадание в число нерукопожатных, а где-то – уголовное преследование. «Соблюдайте свою конституцию!» – извините, что цитирую Есенина-Вольпина, а может быть, и не извините. Наше уголовное законодательство не связывает отрицание преступлений, осуждённых Нюрнбергским трибуналом с тем, как в стране гражданства отрицающего относятся к отрицанию Нюрнбергского трибунала и его приговора. Наше уголовное право не проводит различий между тем, совершает ли отрицание российский гражданин или иностранный. Соответственно, если участники консервативного форума делали заявления, которые отрицают преступления нацизма, последовательное применение вот этих положений, возможно, должно было привести к возбуждению уголовного дела. Я стараюсь не читать их заявления ради сохранения собственной целостности, по гигиеническим соображениям. Нет, это абсолютно легитимная сфера интересов, врачи должны уметь разбираться в таких местах нашего организма, куда нам самим забираться не хотелось бы, хотя это абсолютно необходимо для установления диагноза. Но если вы не врач, вы, наверное, не обязаны туда лезть. Конечно, у этой истории есть моральная сторона – абсолютно недопустимо таких людей собирать в одном месте, если вы с каким-то минимальным уважением относитесь к памяти людей, воевавших во Второй мировой против нацизма, тем более, в Санкт-Петербурге, который так страдал. Совершили ли эти люди преступление на территории Российской Федерации – не знаю. Может быть, а может быть и нет. Понимаете, если нацист приезжает, соблюдает все российские законы, ничего предосудительного не говорит и уезжает, то его нельзя судить за наличие в голове нечеловеческих убеждений. И, наверное, это правильно – вы имеете право иметь какие угодно убеждения, и пока они не покидают вашей головы, это не интересно уголовному праву.
Ирина Щербакова:
Вечная история, о которой пишет Ханна Арендт в своей книге «Банальность зла» про процесс Эйхмана – её раздражает формулировка «преступление против человечности», потому что на самом деле нужно было бы говорить, что это преступление против человечества. Мне хотелось бы услышать юридическую оценку такой оппозиции – если это оппозиция. Арендт всё время говорит о том, что процессу Эйхмана приписывают политический характер, его обвиняют в страшных преступлениях, фактически в уничтожении всех евреев, в то время как доказать какие-то реальные эпизоды достаточно трудно. Нет, безусловно, преступления его доказаны и он заслужил приговор, но на него обрушились весь ужас, миллионы уничтоженных, хотя он реально не несёт ответственности сразу за всё. Но суд идёт на сознательную манипуляцию в каком-то смысле. И свидетели, выступающие в суде в огромном количестве, как бы свидетельствуют против всей системы, но в меньшей степени против самого Эйхмана. И в этом, как кажется Ханне Арендт, есть некое противоречие.
И ещё у меня реплика о том, что есть чрезвычайно важные моменты, в которых может нам помочь суд, наше единственное прибежище, потому что какие там нравственные ориентиры в обществе и на что они опираются – вопрос сложный. И вот Кирилл говорил о выполнении приказа или о невыполнении приказа – а что считать преступным приказом, да? Что считать превышением судебных полномочий? Что теперь делать с Берией, в приговоре которого написано, что он английский шпион? Эти вечные проблемы, которые снова и снова возникают, и люди не знают, как их разрешать.
Наконец, вопрос о том, меняет ли приговор суда атмосферу в обществе, отношение к преступлениям. Или он вообще не влияет? Приносит или не приносит приговор людям удовлетворение? Страшным для меня был приговор Буданову. Это преступник, что безусловно доказано, его не защищали и военные структуры, что редкий случай на самом деле. Но мы стали свидетелями оправдания поступка Буданова большим количеством людей, сочувствия ему. От этого, вероятно, можно отчаяться. Нашему обществу присущ в высокой степени правовой нигилизм и неверие в то, что суд вообще что-нибудь может сделать. А если и выносится приговор, то люди его не признают справедливым. Вспомним, что делали нацисты – у них на воротах лагерей были две надписи: Arbeit macht frei (труд делает свободным) и Jedem das Seine (каждому своё) – вторая ещё более страшная, потому что это цитата из Римского права, и здесь мы видим жуткое издевательство над законом. Для историка такие вопросы очень болезненны и часто он не может на них ответить.
Кирилл Коротеев:
Я, к сожалению, не читал Ханну Арендт в оригинале, а по-английски «человечество» и «человечность» это одно слово humanity, так что ещё вопрос, как переводить на русский crimes against humanity – преступления против человечности или человечества.
Ирина Щербакова:
У немцев Menschheit (человечество), Menschlichkeit (человечность), очень важно.
Кирилл Коротеев:
Сейчас у нас устоявшаяся норма «преступления против человечности». Видите ли, юристы ряд вещей усложняют, а ряд упрощают. Интересно, что это понятие появилось в контексте того, что мы сейчас называем геноцидом армян, причём было написано русским на французском языке, и звучало как «преступление против христианства», crimes contre la chretiente – это был проект заявления Антанты, осуждающий события в Турции. По настоянию британского МИДа слово chretiente (христианство) заменили на humanite (человечество/человечность), потому что британцы беспокоились о своих колониях, в которых проживали миллионы людей, не являвшихся христианами.
Что я могу сказать по поводу Эйхмана, приписывания процессу политического характера и вешания на него всех преступлений? Понимаете, как раз статут Нюрнбергского трибунала позволил создать концепцию commander’s possibility – тоже нет адекватного перевода на русский, скажем, «ответственности командира», когда военачальник или политический руководитель несёт ответственность, в том числе индивидуальную уголовную, за то, что делают его подчинённые, если он не докажет, что он либо не знал о происходящем, либо не мог остановить эти действия. Первое ясное словесное выражение такой концепции – приговор по делу японского генерала Томоюки Ямаситы, приговорённого к смерти американской военной комиссией, дело которого пересматривалось военным судом. Это опять же вопрос о том, чем юристы отличаются от нормальных людей – юристы сконцентрировались на одном модальном глаголе английского языка. Большинство, которое потом оказалось неправо, решило, что, поскольку он был высокопоставленный генерал, he must have know (он обязан был знать), в то время как меньшинство сказало, что обвинение должно было доказать, что Ямасита he should have know (он должен был знать). И современное международное право следует правилу should have know, то есть военачальник, исходя из имеющейся у него информации, должен был заключить, что его подчинённые совершают преступление. Это много раз обсуждалось и в ходе процессов в Гаагском трибунале. Кстати, Гаагский трибунал – это трибунал только по Югославии, так что никакого Путина или Порошенко судить там нельзя. Соответственно, Теонесте Багосора, один из крупнейших злодеев руандийского геноцида, сам, может быть, никого и не убил, но он был более чем осведомлён, потому что все новости про это говорили про убийства. Он всё планировал. Разная степень ответственность у военачальника или политического лидера, отдающего приказы, или военачальника, не принявшего мер, чтоб остановить преступление. Но в обоих случаях должно быть доказано, что он знал о происходящем. Тем более, что современные средства информирования гораздо более развиты, чем в 1940-е; мы помним, что даже уже в разгар Второй мировой войны донести, допустим, до американского руководства весь ужас Холокоста было тяжелейшей задачей. В конце 1930-х машина уничтожения вполне функционирует, а Уинстон Черчилль говорит: «Это происходит с людьми, про которых мы мало что знаем, и это очень далеко». Уже только когда началось освобождение концлагерей, картина почти полностью раскрылась. Да, информация была и раньше, но осознание её происходило медленно.
Что касается выполнения или невыполнения приказа и ответственности за это. ЕСПЧ как раз это обсуждает в деле пограничников у Берлинской стены. Хотя суд и понимал, что в ГДР простой пограничник вряд ли будет оспаривать приказы руководства, тем не менее следование приказу, из-за которого невиновный человек лишается права на жизнь, недопустимо. Современное международное право говорит о том, что приказ совершить акт геноцида, преступление против человечности, является заведомо незаконным. И исполнение этих приказов – такое же нарушение международного права. Определение «геноцид» не вполне ясно, оно часто используется для обозначения просто всего того, с чем вы не согласны, но и «преступления против человечности» – это такая категория, по которой даже разумные интеллектуалы в Апелляционном суде Венгрии и ЕСПЧ могут разойтись во мнениях, что и произошло в деле Корбелли. Тем не менее, это говорит только о том, что военные, в том числе низший командный состав и солдаты должны иметь подготовку по таким вопросам, и, в принципе, это предусмотрено. Я не знаю, честно говоря, как в реальности проходит инструктаж младших офицеров и солдат по вопросам международного гуманитарного права, но, как мы может заключить из документов по чеченским делам, это не воспринимается всерьёз – да, там что-то написано… Но ведь в уставе сказано: «Стыд и срам тому командиру, который не использует все ресурсы для уничтожения врага!» Эта идея, мне кажется, доводится намного лучше, и она записана куда более ясным языком, чем международное гуманитарное право. Но на самом деле это потом может что-то значить, и ваши неправомочные действия будут рассматриваться в суде против вас. Могу сказать, что большое количество армий к данным вопросам относится очень внимательно. Это кстати, создаёт дополнительные проблемы трибуналу по Югославии. В американской армии сидит штаб из десяти юристов, которые говорят – можно этот объект бомбить или нельзя, что бесит военных. В России я не наблюдал такой системы принятия решений.
Собственно, приговор Буданову это тоже история о том, что одним текстом договора ограничиваться нельзя, необходима работа по его разъяснению и распространению. Хотя военные, которые первыми обнаружили преступление Буданова, совершенно его не защищали, процесс вёлся в такой атмосфере, где оспаривать поведение российского военного, даже если оно преступно, было нежелательно.
Ирина Щербакова:
Как бы ни хотелось нам в процессе любого суда обрести чистую истину, видеть суд свободным от давления, он всегда работает в контексте своего времени и правовых норм. Вспомним дело Дрейфуса или процесс Веры Засулич, которая совершенно не скрывала, что убийство не было случайным и спонтанным, а тщательно планировалось.
Кирилл Коротеев:
Да, нет ничего совершенного и суд несвободен. Но это даёт историку важный и интересный источник.
Никита Ломакин:
Технический вопрос: а все-таки, каково определение геноцида?
Кирилл Коротеев:
Определение существует в Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказании за него, принятой вскоре после Второй мировой войны: геноцид это убийство или создание невыносимых условий жизни (перечислен ряд конкретных действий), которые нацелены на уничтожение группы полностью или в части, определяемой одним из четырёх признаков: расовый, этнический, национальный и религиозный. В Руанде была проблема различения тутси и хуту. Современная социальная теория говорит о том, что этничность определяется по родному языку (это первый критерий), а расовая принадлежность – про морфологическим признакам. Между тутси и хуту нет серьёзных морфологических различий, они говорят на одном языке, у них одно гражданство и одна религия. Но есть такая составляющая идентификации как самоопределение, и в Руанде всегда человек определял себя чётко либо как тутси, либо как хуту, что было записано в документах, удостоверяющих личность. Так что, во-первых, все знали кто есть кто, а, во-вторых, всегда можно было «бить по паспорту». Кстати, когда я работал в комиссии по Кыргызстану, видел, как в глазах людей заполняется чек-лист про киргизов и узбеков. Хотя, естественно, геноцида там не было, и комиссия это подтвердила. А между тутси и хуту к тому же много социальных различий, потому что тутси – более образованное меньшинство, они более оседлы, их представители были во власти и бельгийцы на них опирались, а хуту скорее кочевники. Но эти различия часто не играли роли в том, что происходило в стране.
Определение геноцида с 1948 года не изменялось и воспроизводилось много раз в уставах трибуналов по Руанде и Югославии, а сейчас в статуте Международного уголовного суда, и в российском Уголовном кодексе. По поводу определения спора нет, часто спор идёт о том, как его применять. Вот, например, Сребреница – очевидно, что людей уничтожают по религиозному признаку, но какую группу уничтожают, не всех же мусульман, и даже не боснийских мусульман. Вопрос – являются ли мусульмане Сребреницы отдельной группой, защищаемой конвенцией, применимо ли определение геноцида. В результате трибунал решил, что да, и справедливо. Это не значит, что действия сербских военных были правомерны, но есть, допустим, преступления против человечности, которые называются persecution, «преследование» – оно очень похоже на геноцид, но, во-первых, не предполагает умысла на уничтожение группы полностью или в части, во-вторых, имеет более широкий перечень защищаемых групп. То есть если какую-то группу определили как таковую и убивают, то это может быть persecution, что тоже является тяжким преступлением против человечности.
Наталья Колягина:
Скажите, Кирилл, а ЕСПЧ после своего появления как-то развивался внутренне?
Кирилл Коротеев:
Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод вступила в силу в 1958 году, и для её реализации понадобились специальные органы: Европейская комиссия по правам человека, которая принимала жалобы и устанавливала факты, и собственно суд, который выносил решение о том, было ли нарушение прав. Изначально эта система введена скорее для межгосударственных жалоб, индивидуальные жалобы были исключением. Но государства не стремились жаловаться друг на друга, последнее слушавшееся дело «Грузия против России» стало лишь двадцатым за прошедшие годы, и сейчас в суде находится ещё несколько дел против России. Индивидуальных жалоб каждый год поступает несколько десятков тысяч. Хотя у них всегда был более сложный механизм допуска к суду, их жалоба должна была сначала рассматриваться комиссией и быть признана достаточно важной для передачи суду. К тому же изначально заявитель в суде вообще не участвовал, но позже комиссия стала по собственной инициативе приглашать заявителей. Потом система эволюционировала, заявители получили право сами просить о передаче дела в суд, а после и комиссию ликвидировали, и заявители стали обращаться напрямую с суд, который сначала решал, приемлема ли жалоба, а потом начинал её рассматривать. Сейчас ЕСПЧ начинает рассматривать жалобу сразу, если нет видимых серьёзных проблем с приемлемостью. Так что система менялась и продолжает меняться, она текуча. Вот завтра будет очередная межправительственная конференция в Брюсселе по поводу дальнейшего реформирования суда. Там много подводных камней, государства стараются сделать суд послабее, чтоб он не сильно мешал – в частности, этого хотела бы Британия, потому что она реально серьёзно относится к ЕСПЧ и ведёт на него скоординированную атаку. А все остальные ей аплодируют – как здорово, что кто-то это делает, а мы можем просто поставить «плюс один» или «лайк».
Вопрос:
Честно говоря, я не вижу смысла в законах против отрицания, например, против отрицания Холокоста. Они ведь скорее отражают проблему, чем её решают.
Кирилл Коротеев:
Действительно, этот подход имеет право на существование и ряд стран не принимают таких законов, считая, что более эффективным способом борьбы с отрицанием Холокоста будет дискуссия между учёными, чем уголовный процесс.
Вопрос:
А подобные процессы и приговоры влияют на общественные настроения?
Кирилл Коротеев:
Зависит от общества и дела. Во Франции подобные процессы достаточно значимы. Но там взгляд на происходившее в стране в годы Второй мировой войны менялся – он был разным сразу после войны, в 1980-е годы и сейчас. И представления о Холокосте тоже менялись. Сейчас на него вполне традиционный взгляд – что это недопустимые вещи, отрицающие основные ценности: жизнь, свободу и достоинство человека. Соответственно, отрицание Холокоста требует уголовного преследования. Но во Франции обсуждать Холокост стали только где-то в конце 1990-х годов. Очень недавно начали осмыслять и коллаборационизм. Война в Алжире – это тоже отдельная большая проблема. Сразу после Второй мировой консенсус был иным – мы победили! оккупации не было! Возможно, в то время это было нужно и важно. Декрет о восстановлении республиканской законности 9 августа 1944 года напоминает о том, что 10 июля 1940 года остатки парламента Третьей республики проголосовали за передачу всех полномочий по управлению государством маршалу Петену. Петен – марионеточная фигура в руках Гитлера. Страна разделилась на свободную и оккупированную зоны, а с 1943-го оккупирована уже полностью. Возможно, в 1940 году многим людям казалось, что это способ спасти Францию. Но в 1944-м Франция освобождена, и декрет признаёт недействительным всё, что произошло за четыре года, с формулировкой «республика никогда не прекращала существовать». Вот вам новый консенсус. В 1980-х были серьёзные дискуссии о том, что, оказывается, у нас есть люди, которые сотрудничали с нацистским режимом: Клаус Барби, Морис Папон… И были дебаты, стоит ли их преследовать, потом было решено, что их правильно и нужно преследовать. Вот. Но это ещё даже не было шагом к осознанию коллаборационизма и Холокоста, которое случилось недавно, буквально в 2000-е.
Ирина Щербакова:
А споры по поводу нужности законов о запрещении отрицания Холокоста и подобных им идут постоянно. И открытым остаётся вопрос – помогают ли они обществу или, наоборот, блокируют обсуждение болезненных исторических событий. Это всё сложно оценить. Но то, что Дэвид Ирвинг был осуждён за его клеветнические, лживые книжки, которые фактически оправдывали нацизм, в конце концов некоторую роль сыграло, и его имя стало нарицательным. Процесс над Ирвингом показал, что на историке лежит ответственность, когда он берётся за какой-то предмет. И если он не только его не исследует толком, но и излагает заведомо ложные факты с политическими целями, это может быть наказуемо.
Вопрос:
А вот если вернуться к процессу Гароди – его судили и приговорили только к штрафу. Но, в то же время, он имел бешеную популярность в арабском мире, и одна из жён шейха переслала ему огромный денежный подарок. Получается, что во Франции его осудили, а в большом арабском мире он стал популярен. И каков результат суда? Чего удалось добиться? И вообще, можно ли применить какие-то санкции к той же жене шейха?
Кирилл Коротеев:
У неё, скорее всего, есть неприкосновенность, но вопрос в том, что она будет говорить, если окажется во Франции? Хотя в определённых случаях государство может и даже обязано расследовать преступление, совершённое за пределами его территории, но реальность уголовной юстиции такова, что указанная леди должна сначала приехать во Францию и там, допустим, оправдать Холокост, то есть совершить преступление по французским законам.
