Норберт Фрай. Cильные чувства
Автор: Норберт Фрай, профессор новой и новейшей истории в Университете имени Фридриха Шиллера (Йена), руководитель йенского Центра по изучению истории XX в.
Оригинал: Frei N. Grosse Gefühle // Die Zeit. Geschichte. 2015. Nr. 1. 1945. Auschwitz, Berlin, Hiroshima: Die Welt zwischen Krieg und Frieden. S. 16-23
Перевод: Олег Мацнев
В ближайшие месяцы, когда мир будет вспоминать, как в 1945 году закончилась война, будет обсуждаться фундаментальный опыт, сильные чувства: перемалывавшая людей жестокость последних боев, неистовство, сексуальное насилие и другие преступления, ужасы оставленных без присмотра концентрационных лагерей, марши смерти, колонны беженцев и разрушенные города, Хиросима и Нагасаки; бессмысленная злоба и самоотверженная помощь, чрезвычайное изнурение и взрывное жизнелюбие, слезы разочарования и молчаливое счастье выживших.
Но благосклонно приняты будут не всякие воспоминания об этом эпохальном годе, не все пережитые эмоции будут в одинаковой степени своевременны. В том, чтобы отдать должное триумфу держав-победительниц, ничего сложного нет, во всяком случае для Запада. Труднее будет отдать себе отчет в той озлобленности, которую испытали тогда проигравшие в войне. Это распространяется, пожалуй, на граждан всех бывших стран гитлеровской коалиции и тех, кто с ними сотрудничал, и уж точно это распространяется на немцев. Потому что им этот памятный год готовит еще один, даже спустя 70 лет все еще неудобный исторический урок. Речь идет о том факте, что союзники ставили перед собой задачу освободить не немцев, а освободить Европу и весь мир от чумы национал-социализма.
В этом смысле 8 мая 1945 года стало поворотным днем в мировой истории. Пусть Вторая мировая война в этот день еще и не кончилась – бои в Тихоокеанском регионе продолжались, атомные бомбы на Японию упали только в августе, – но основная цель была достигнута: Гитлер был мертв, его «Третий рейх», несший смерть народам, побежден. В Лондоне и Лос-Анджелесе, в Москве и Нью-Йорке люди наконец-то смогли отметить долгожданный «VE Day», День победы в Европе.
В Германии праздновали лишь немногие. Момент, когда смолкли орудия, здесь в большей степени, чем где-либо еще, был исполнен двойственности. Эта двойственность во многих аспектах ощущается и сегодня.
Даже оформление главного события, той «безоговорочной капитуляции», на которой начиная с конференции 1943 года в Касабланке настаивали западные державы, проходило не совсем гладко. То обстоятельство, что представителей Германии собирали дважды – один раз американцы, другой раз представители СССР, причем капитулировал лишь Вермахт, но не Германский рейх, – в ретроспективе выглядит зловещим предзнаменованием. В ночь на 7 мая в штаб-квартире Союзных экспедиционных сил в Реймсе генерал-полковник Альфред Йодль от имени верховного командования Вермахта подписал немногословный «Акт о военной капитуляции»; добрых 46 часов спустя, 9 мая, генерал-фельдмаршал Вильгельм Кайтель вместе с представителями люфтваффе и ВМС повторили процедуру при советском главном командовании в пригороде Берлина Карлсхорсте. Оказывается, эпохальная дата 8 мая 1945 года – это в сущности утилитарно установленный момент времени – 23:01 по среднеевропейскому времени. А час «Ч», о котором вскоре стали так много говорить, в каждой из стран мира и в каждом месте так или иначе пробил в разное время.
На востоке европейского театра военных действий, сначала в Восточной Пруссии, затем и в Силезии и Померании, с поздней осени 1944 года все больше немцев стали спасаться бегством от приближавшейся Красной армии. Так было положено начало опыту утраты родины, имущества и телесной неприкосновенности, разделенному миллионами людей. Бегство из страха возмездия, изгнание из ненависти, депортация и принудительное переселение во имя нового политического и этнического порядка – все эти процессы еще долго после окончания войны продолжались в Восточной и Центральной Европе. Субъектами насильственных действий становились далеко не только немцы, хотя в итоге они с большим отрывом заняли первое место по числу вынужденных переселенцев – 12 миллионов человек.
Американские и британские войска еще в начале сентября 1943 года высадились на континенте, в южной Италии. Но до прорыва оборонительного фронта Вермахта, до прибытия в Рим и объявления его «свободным городом» еще было девять месяцев, и после этого Северная Италия до начала 1945 года пребывала в состоянии позиционной войны. «Замороженной» почти до самого «VE Day» оставалась и военно-политическая ситуация на севере континента.
Хотя долгожданное вторжение на Западе Европы неоднократно откладывалось, все-таки année zéro начался почти за год до часа «Ч» в последних оплотах национал-социалистического господства. После высадки союзников в Нормандии 6 июня 1944 года он стал наступать – с затяжными боями, сопровождавшимися зверствами СС, такими как в Орадур-сюр-Глан, причем обе стороны не особенно охотно брали пленных. 29 августа 1944 года своих освободителей приветствовал Париж, и с этого момента впереди войск Запада катилась слава и симпатии, распространявшиеся на все сферы жизни. Встретить американских «джиай» – для детей это означало получить жвачку и шоколадки Hershey’s, а для многих юных девушек – нейлоновые чулки, секс и калории.
Такова была природа наступления, что мимолетные знакомства превалировали над прочными отношениями. Однако чем дольше длилась оккупация, и чем больше ее считали освободительной, тем более частым делом становились бракосочетания, из-за которых немецкие женщины оказывались по другую сторону Атлантики. Несомненно, что американские солдаты, прежде всего чернокожие, отслужив свое, возвращались на родину с ожиданиями общественных перемен; в этом смысле Вторая мировая война и опыт этой войны были одной из причин усиления американского движения за гражданские права, которое наблюдалось с начала 1950-х годов.
Американо-голландский публицист Иен Бурума в своей эпической обзорной работе «Нулевой год: история 1945 года» только что (книга вышла в сентябре 2014 года, в немецком переводе – в феврале 2015 года – Прим. ред.) убедительно напомнил нам, что плавающий час «Ч» принес с собой не только месть коллаборационистам и «вражеским подстилкам» (и вообще кошмарное насилие в отношении женщин), но и обновленный спрос на чувственность. Даже в освобождаемых лагерях наряду с болезнями и смертью была потребность в телесной близости и единении. В начале 1945 года во Франции, Бельгии и Нидерландах родились первые «дети надежды»; одним из них (как сам он сказал впоследствии) был Даниэль Кон-Бендит, появившийся на свет свет 4 апреля в южнофранцузском Монтобане, в семье евреев-эмигрантов из Берлина. Не прошло и года, как в Западной Германии, а именно в американской оккупационной зоне, начался крайне необычный бэби-бум: случился он в лагерях для еврейских «displaced persons» (вынужденных переселенцев – Прим. ред.), в которых дожидались разрешения на выезд в Палестину или США сначала несколько десятков тысяч, а после новых погромов и волн бегства, в первую очередь из Польши, временами и более 150 тыс. выживших жертв Холокоста.
Несмотря на такие знамения надежды, как подчеркивает в своей большой «Истории Европы с конца Второй мировой войны» Тони Джадт, многим наблюдателям конец войны показался концом цивилизации. «Никогда прежде не было таких огромных разрушений, такого резкого ухудшения условий существования», – цитирует безвременно скончавшийся историк очевидца событий – корреспондента The New York Times Анну О’Хэар Маккормик, которая немедленно и неслучайно вошла в американскую делегацию в только что созданном ЮНЕСКО. В этом ведь было одно из следствий эпохального 1945-го года: возрождение провалившейся в 1939 году концепции Лиги наций, теперь в обличье ООН и ее гуманитарных организаций.
После окончания немецкой оккупации в Европе в невиданных доселе масштабах продолжали царить голод, нужда и отчаяние – от Франции до Украины, от Норвегии до Греции. Варшава была практически непригодна для жизни, ведь после провала восстания польской «Армии крайовой» военные инженеры Вермахта уже с октября 1944 года начали систематически уничтожать уцелевшие части города. В Ленинграде, где за время более чем двухлетней немецкой блокады погибло около миллиона гражданских лиц, ситуация со снабжением еще долго оставалась критической, как и в большинстве городов Советского Союза, ради обеспечения которых по-прежнему эксплуатировалось население деревни. У людей, угнанных на принудительные работы и теперь репатриированных из Германии (при Сталине к ним относились с недоверием, и они нередко становились жертвами новых репрессий), в голове не укладывались ужасные условия жизни на родине.
В Нидерландах голодной зимой 1944-1945 годов, когда отдельные части страны уже были освобождены, от недоедания погибло не менее 16 тыс. человек, в основном старики и дети; в некоторых областях недельный рацион по калорийности был меньше того, который солдату союзных войск полагался на день. И современники, разумеется, соизмеряли то, что с ними происходило, не с официальной статистикой, а с собственным опытом и опытом людей из своего ближайшего окружения. То же самое было и в Восточной Азии, к примеру, во Вьетнаме, где к концу войне тоже свирепствовал голод. Так что Тони Джадт справедливо указывает, что «если мы хотим понять травму, о которой свидетельствуют картины нищеты и безнадежности», начинать нужно с конкретных людских переживаний.
В последние месяцы войны недостатка в таких картинах не было, и им суждено было наложить на Европу свой отпечаток еще на многие годы вперед. Не в этом было отличие положения немцев от положения их соседей, а скорее в политико-психологической ситуации: практически по всему континенту наряду с вынужденным и добровольным сотрудничеством с немецкими захватчиками встречалось и решительное сопротивление, и во имя этого сопротивления теперь совершалась политическая чистка, иногда очень кровавая. Так было во Франции, где на почве движения Сопротивления и отграничения от канувшего в лету режима Виши возникли условия для политических притязаний; так было в Нидерландах, где успокоительное воздействие оказало возвращение из лондонской ссылки королевы Вильгельмины; так было в Италии, где местное движение сопротивления еще в 1943 году начало в пылу чисток разделываться с фашизмом.
Ничего подобного не было в терпящей крах гитлеровской Германии, где даже запоздалую попытку переворота, предпринятую 20 июля 1944 года, большинство «соотечественников» восприняло с неприятием. В свете таких новостей (в анализе которых особенную компетентность проявляли немецкие эмигранты из вашингтонского Управления стратегических служб, хотя занимались им не только они) ключевое предложение из часто цитируемой Директивы JCS 1067 от 26 апреля 1945 года не оставляло главнокомандующему американским оккупационным корпусом никакого простора для толкований: «Германия оккупируется не с целью ее освобождения, а как завоеванное враждебное государство».
В противоположность происходившему в Западной Европе здесь братания не предполагалось. Так что в соответствии с Берлинской декларацией «держав-победительниц» (к которым теперь была причислена и Франция) от 5 июня 1945 года эти державы брали на себя «верховную власть в Германии, включая все полномочия немецкого правительства, главного командования Вермахта, а также правительств, администраций и ведомств земель, городов и единиц местного самоуправления».
В зонах оккупации, на которые была отныне поделена Германия (а также тем временем вновь получившая независимость Австрия), самим немцам поначалу не доверяли практически ничего. Однако с анонсированной совместной политикой оккупационных администраций не заладилось. Первые звоночки прозвенели всего пару недель спустя на последней военной конференции союзников – на заседании «большой тройки», которое началось 17 июля в Потсдаме. 2 августа Труман (преемник умершего 12 апреля президента США Рузвельта), Сталин и вновь избранный британский премьер Эттли (во второй половине конференции он занял место Черчилля) заключили соглашение о политическом будущем Германии и немцев. Однако столь прозрачные на первый взгляд «четыре Д» – денацификация, демилитаризация, демократизация и децентрализация, к которым в некоторых интерпретация прибавлялось пятое «Д» – демонтаж, вскоре стали источником раздоров.
В атмосфере надвигавшейся холодной войны дьявол прятался не только в деталях: как на практике должна быть реализована политическая чистка? Какие косвенные убытки общеэкономического характера может за собой повлечь, например, уничтожение немецкой оборонной промышленности? Что, собственно, следует понимать под децентрализацией в стране, которая и без того разделена межзональными границами? Конфликт между Востоком и Западом возник не столько из таких частностей, сколько из элементарного вопроса: какой должна быть демократия, к которой приведет демократизация?
В этом видится предзнаменование раздела Европы, который Уинстон Черчилль в марте 1946 года публично свел к образу «железного занавеса» (за год до речи Черчилля этим выражением воспользовался, пропагандируя стойкость, Йозеф Геббельс). А тогда, в начале лета 1945 года, оккупационному режиму требовалось для начала как следует утвердиться. Место боевых соединений во всех четырех зонах заняли военные правительства с подразделениями на разных уровнях – от зон и земель до городов и округов. Опасения, как бы не пришлось иметь дело с организованными «оборотнями», а то и с масштабным коричневым восстанием, оказались безосновательными. Шок от поражения и присутствие многочисленных союзнических войск на многие годы вперед сделали невозможным существование «национал-социалистического подполья», которое заслуживало бы того, чтобы о нем говорить.
Однако главным препятствием для такого рода амбиций были ясность и жесткость, с которыми продвигался проект всеобъемлющей политической чистки Германии. Идея, что национал-социализм должен быть искоренен, разногласий не вызывала. Центральным ее символом, в основе которого по-прежнему лежало значительное единодушие, был Международный военный трибунал, открытый четырьмя державами-победительницами 18 октября 1945 года в здании союзнического Контрольного совета в Берлине. Проведенный затем в Нюрнберге суд над 24 главными военными преступниками, в том числе Германом Герингом и Карлом Деницем, самыми высокопоставленными представителями поредевшей верхушки режима, а также над Кайтелем и Йодлем, которые подписывали акт о капитуляции, – был противоположностью «короткого процесса»: это был мощный сигнал о решимости союзников разоблачить преступления «Третьего рейха» перед лицом мировой общественности и отомстить за них правовыми средствами. Соответственно велики были и связанные с этим надежды на дальнейшее усовершенствование международного права.
В ходе процесса, который освещался только что основанными газетами и радиостанциями, немцы, казалось, во всем соглашались с трибуналом – в том числе, пожалуй, и, исходя из чаяний, что сработает вывернутая наизнанку поговорка: если шмель увязнет, то муха проскочит. Однако чем отчетливее вырисовывалось контуры последствий денацификации, чем больше попадало в устроенные союзниками лагеря для интернированных второстепенных должностных лиц из НСДАП, эсэсовцев, родственников высших функционеров и чиновников, которых снимали с постов только лишь из-за партийной принадлежности, тем сильнее становились сомнения. И тем быстрее росло ощущение, что с тобой обращаются несправедливо.
Первые подозрения, что державы-победительницы навязывают немцам коллективную вину, появились еще в ту пору, когда американо-британские части за дни и недели, на протяжении которых шло их наступление, стали натыкаться на жертв обширной системы лагерей, обнаруживать горы трупов, вскрывать свежие массовые захоронения – и заставлять местных жителей осматривать эти места преступлений и как следует хоронить мертвых. Может быть, западное общество хотело, так сказать, и на примере этих ошибочных объектов осознать геноцидальный характер национал-социалистического режима (ведь на остатки расположенного на востоке крупного лагеря уничтожения наткнулась только Красная армия), но этот опыт привел лишь к ожесточению обеих сторон: у немцев было чувство, что на них незаслуженно и огульно возлагают ответственность, а у воевавших солдат возникали воспоминания о зверствах Вермахта и СС.
В сравнении с этой безнадежной отправной точкой политико-интеллектуальная и общественная жизнь в оккупированной Германии (как и в освобожденной Европе) на удивление быстро вошла в привычное русло. Внесенные в «белые списки» противники Гитлера и люди до известной степени политически незапятнанные могли занимать муниципальные посты – хотя им и приходилось быть готовыми к тому, что если они проявят непокорность, им найдут замену, как это произошло со смещенным в 1933 году Конрадом Аденауэром спустя пять месяцев после того, как он возобновил работу на посту обер-бургомистра Кельна. Им позволяли под надзором выступать по радио, они получали лицензии на издательскую деятельность и разрешения, позволявшие выступать на сцене. Подчас казалось, что духовная пища могла заменить недостающие калории. Во всяком случае, уже к концу лета 1945 года «культуру на развалинах» нельзя было назвать каким-то малозначительным явлением, а к зимнему семестру 1945-1946 годов открылись первые университеты. Карл Ясперс в Гейдельберге читал студентам, по большей части одетым в даже не перекрашенные шинели солдат вермахта, лекции про «вопрос вины», новые культурно-политические журналы пытались сориентировать читателей, объявляя «недавним прошлым» то, что все еще было ужасным настоящим.
Наверное, такие искажения в восприятии и мостики переосмысления были той самой средой, в которой только и могла начаться трансформация поиздержавшейся во всех отношениях «нации» в общество, у которого есть будущее и которое в конечном счете пришло к демократии. В отличие от того, что было после Первой мировой войны, теперь к этому прибавлялось быстро утверждавшееся осознание тотальности поражения, которое заставляло к себе приспосабливаться, не ограничиваясь распространенной склонностью представить самих себя как первых жертв Гитлера. И еще к этому прибавлялось, особенно среди высших национал-социалистических функционеров среднего возраста, прагматичная готовность принять вызов, которая вобрала в себя национал-социалистическую идеологию верховенства достижений, и правильность которой она, казалось, подтверждала. Избавлению от стойкой ожесточенности это способствовало настолько же мало, насколько и затаенное высокомерие. В поколении «помощников люфтваффе» и молодых фронтовиков, напротив, усвоенное до 1945 года стремление к достижениям значительно быстрее увязалось с энтузиазмом по поводу западной жизненной модели и с готовностью учиться демократии.
В этой ситуации западной части Германии выпало незаслуженное счастье «второго шанса» (Фриц Штерн) – поначалу под решительным руководством и на протяжении еще долгого времени – при внимательном сопровождении, в первую очередь, американцев. А вот на востоке Германии с окончанием эпохального 1945 года исполнение многих надежд, напротив, вновь оказалось под вопросом. И во всей Восточной Европе мечты о лучшем, прежде всего свободно мыслящем мире еще на четыре десятка лет скрылись за политическим горизонтом.
