«Идеологически я уже падаю, хорошо, что не практически. Пора умирать...»
В архив Мемориала в 1989 г. были переданы лагерные письма Михаила Дмитриевича Юдина, преподавателя математики в Ногинском педагогическом техникуме. Осужденный на десять лет, он умер через два года на прииске «Ударник» Магаданской области. Его письма (всего шестнадцать с 1938 по 1940 годы) передала дочь Наталья Михайловна Шумицкая. Написанные простым карандашом на плохой бумаге строчки разобрать было очень нелегко. Волонтер нашего архива Николай Жемчужин приложил огромные усилия, буквально по букве в некоторых местах разбирая текст. Сейчас письма расшифрованы полностью.
Мы публикуем фрагменты из них с комментариями Николая Жемчужина.
«Добро, идеалы – все функции святости. Идеологически я уже падаю, хорошо, что не практически. Пора умирать…» (М. Д. Юдин)
Письма из заключения Михаила Дмитриевича Юдина, жителя Ногинска, арестованного в феврале 1938 года и умершего в заключении в декабре 1940 года, позволили более полно восстановить картину трагических событий, связанных с «Делом о двадцатке неугодных» – ударом, нанесенным органами НКВД по интеллигенции этого небольшого промышленного города.
Подробности этого дела опубликованы на сайте Информационного центра г. Ликино-Дулево и стали известны благодаря кропотливой работе энтузиастов: жителей Ногинска Нэлли Семеновны Маргулис, которая провела огромную работу по сбору сведений о репрессированных интеллигентах, и автора публикации Марии Соколовой.
Прочитать письма Юдина было непросто. Эти письма, написанные мельчайшим и своеобразным почерком карандашом на плохой бумаге, сильно пострадали от времени. Вооружившись сильной лупой, пришлось провести многие часы, пытаясь понять смысл полустершихся строк, а иногда и догадываясь, какие слова были написаны в тех местах, где текст был полностью утрачен. Зато, прочитав эти письма, стало возможно восстановить обстоятельства ареста и следствия, а также проследить всю недолгую лагерную жизнь Михаила Дмитриевича, понять что чувствовал невиновный человек, оказавшийся жертвой безжалостной репрессивной машины.
Михаил Дмитриевич Юдин родился в 1895 году в селе Крапивна Чернского района Тульской области. Он закончил физико-математический факультет МГУ и до дня ареста преподавал математику в Ногинском педагогическом техникуме. Это учебное заведение имело богатейшие традиции, оставшиеся от дореволюционных времен. Педагогический техникум размещался в красивейшем здании бывшего Реального училища Богородска (старое название Ногинска) и унаследовал от него огромную библиотеку, прекрасно оборудованные кабинеты, а главное – высокообразованных преподавателей, которые, воплощая идеи русской земской интеллигенции, считали просвещение главным делом жизни и отдавали ему все свои силы. Таким человеком был отец Михаила Дмитриевича, Дмитрий Семенович Юдин, преподававший в Реальном училище, и таким же стал и его сын.
Педагогический техникум был открыт в 1921 году, его первым директором стал коллега и друг М. Д. Юдина, так же как и он, выпускник МГУ, преподаватель физики Константин Алексеевич Скворцов.
К моменту событий 1938 года, сыгравших роковую роль в судьбе Юдина, у него было трое детей: старший сын Игорь, дочь Наталья и младший сын Кирилл. За год до этого в семье Михаила Дмитриевича произошло несчастье – от болезни умерла его жена.
Согласно Оперативному Приказу НКВД № 00447 от 30 июня 1937 года, все «антисоветские элементы», в число которых входили люди, каким-либо образом связанные с партией эсеров или симпатизировавшие ей, должны были быть арестованы. Несмотря на то, что преподаватели педагогического техникума были далеки от активной политической деятельности, а партии эсеров в СССР к тому времени уже не существовало, это явилось формальным поводом для ареста Скворцова и Юдина, который последовал в феврале 1938 года. Были арестованы и другие преподаватели техникума, а также многие представители интеллигенции города – врачи и инженеры.
Для того, чтобы сфабриковать обвинение, которое превратило бы интеллигентов Ногинска в последовательных и сплоченных врагов Советской власти, следователи НКВД придумали несуществующую контрреволюционную организацию, которая якобы «планировала захват власти в Ногинском районе» и путем угроз и побоев начали добывать признания арестованных.
Вот как описывал это М. Д. Юдин в своем письме (октябрь 1939 года), которое ему удалось, минуя цензуру, отправить на волю из лагеря:
«Прежде всего хочется сказать, что я абсолютно ни в чем не виноват ни перед властью, ни перед родиной. В какой степени я был всегда сторонником Сов. Власти вы сами знаете, а что в работе я был фанатиком – это было для вас азбучной истиной. Очевидно в моем деле сыграло роль мое происхождение (сын купца). Происки разных гадин как [Со…тов?], а главное бухаринский процесс, заставивший изолировать всех настоящих и будущих контр революционеров. Меня обвинили в том, что я меньшевик, вступивший в блок с эсерами с целью захвата власти в Ног. Районе. Какие нелепости! Ни в какой организации я не состоял…[далее несколько строк неразборчиво].
Гнусная провокация.
… под влиянием двух коридоров (и в НКВД и в тюрьме)
и побоев (били не очень больно, но [……?] что было ужасно) Я подписал все, что от меня требовали, так сделали и другие, другого исхода не было. Я сейчас пишу об этом потому, что некоторые и так (сестра и дети) сомневаются в моей невиновности.»
Это письмо начиналось с фразы: «Это письмо детям читать не надо.», а приведенный выше фрагмент являлся одним из наиболее поврежденных мест письма, однако даже те слова и фразы, которые удалось разобрать, рассказали о том как происходило следствие и как велись допросы.
А вот что писал К. А. Скворцов в своей апелляции от 6 апреля 1940 года Наркому Внутренних Дел Союза ССР, опубликованной в «Книге памяти Ногинского района» (стр.418-420) :
«Соучастник» – мой сослуживец Юдин М.Д., оказавшись в «Таганке» в одной камере во мной, сообщил мне, что под давлением физических действий он вынужден был подписать протокол допроса с нелепой, «чудовищной» клеветой на себя и на меня: будто я завербовал его, Юдина М.Д. в эсеровско-повстанческую организацию.
Подписав вынужденно протокол моего допроса, я оклеветал себя, Юдина и других вышеупомянутых лиц. Так круговой цепью нелепой клеветы создана на бумаге эсеровско-повстанческая организация (о которой до этого времени я не имел никакого представления)».
После того, как Скворцов и Юдин подписали обличающие друг друга показания, у них оставалась надежда, что на суде они смогут добиться правды и доказать свою невиновность. Однако, этой надежде не суждено было осуществиться. Суд, который состоялся 29 мая 1938 года, был проведен в закрытом режиме и приговорил каждого из них к десяти годам исправительно-трудовых лагерей.
После суда Михаил Дмитриевич был отправлен по этапу на Дальний Восток. С самого начала жизни в ГУЛАГе Юдин попал на «дно» лагерной иерархии. Не обладая навыками физического труда и не имея профессии, которая могла бы облегчить его жизнь в заключении, преподаватель математики стал землекопом, обреченным на изнурительную работу и борьбу с голодом и холодом за выживание.
В первой открытке из лагеря, посланной коллеге по Педагогическому техникуму, преподавателю русского языка А. А. Спасскому в августе 1938 года, Михаил Дмитриевич после просьбы позаботиться о своих детях, сделал приписку:
«Я на земл. работах, справл. не хуже других.»
Но уже в следующем письме, написанном в декабре своим родственникам, Юдин писал:
«Работаем сейчас немного – от восхода солнца до захода, то есть часов 8, а потом рабочий день доходит до 15 ч., выходной день один в м-ц, и то не регулярно. В бараке 90 человек, сплошная нара в 2 этажа, копчушка ([мужицкая ??]). Чем я могу заниматься вечером? Лежу на нарах, охраняю вещи, а мысли все в прошлом, около вас. Бабушку удивляет, как сейчас можно копать землю, для этого есть жел. клинья, кувалды, ломы, кайла; рубят, как горную породу… Производительность труда ничтожная и даже не такие работники, как я, сидят на 300 г.»
Еще сильнее чем непосильный труд и постоянный голод, Юдина угнетала невыносимая обстановка в бараке, грязь, ежеминутная брань и воровство, часто бессмысленное. Особенно тяжело стало после того, как его перевели в другую лагерную колонну и он расстался со своими московскими знакомыми по этапу.
«Родные мои! Ваша третья посылка доставила мне радость и в стократ больше горя. В ту ночь, когда я писал вам последнюю открытку – меня совершенно обворовали, или как тут говорят „раскурочили”. Украли всё, кроме того, в чем я спал и на чем спал, т е кроме одеяла, подушки, пальто, бушлата, шапки, теплых чулок длинных и Надиных перчаток. Короче говоря, меня разули, раздели и оставили голодным, остались присланные деньги. На другой день администрация нашла и возвратила мне валенки, теплые брюки и рюкзак.
Белье все пропало как и кожаная обувь безвозвратно. Чтобы понять все это, надо знать, что сейчас я живу в совершенно иной среде, чем на 94 кол[онне]. Если там большинство обитателей нашего барака составляли представители нашего Моск. этапа, то здесь таковых в бараке только 2 – остальные бытовики – жулики, воры разных рангов, растратчики и т. д. Моральная атмосфера [строка неразборчива] …что-либо тут достает на нарах из мешка, за ним смотрят, следят десятки глаз. Так вот ваша посылка, через два дня после переезда сюда, вызвала слежку за мной сразу и рано или поздно меня должны были обворовать. Случай этот совершенно вывел меня из равновесия, настроение тяжелое и оправиться я не могу от этого до сих пор.»
Менее чем за полгода невыносимые условия поставили Михаила Дмитриевича на грань выживания. Вот что он написал о себе в конце 1938 года:
«Предо мной сейчас 2 пути: превратиться в „доходягу”, „огонек” (человек доходящий, угасающий) или в настоящего бамовца (БАМ – байкало-амурская магистраль – прежнее название лагеря), не имеющего ничего собственного, кроме вшей. Я медленно, но неуклонно „дохожу” и в результате, болезни, горя и условий жизни. Тут в бане я насчитал на левой ноге уже 12 цинготных язв (3 из них величиной в 5-коп монету), язвы кровоточат, гноятся, ноги прилипают к одежде, сейчас же это отдирается и причиняет мучительную боль. Ноги обе покрыты чёрными крапинками. Ну да лучше не писать об этом. В лазарет с такими хронич. болезнями не кладут, а „работе это не очень мешает”. Если я до весны выживу и справлюсь, то тогда стану на старый путь – так жить легче, по крайней мере будешь спать спокойно.»
и приписал на той же странице:
«Добро, идеалы – все функции святости. Идеологически я уже падаю, хорошо, что не практически. Пора умирать…»
Юдин в силу рода занятий и внутренней организации привык облекать свои мысли в безупречно логически отточенную форму. Это видно по тому каким языком написаны все его письма, как подробно и скрупулезно он рассказывал о лагерной жизни, указывал родственникам что присылать в посылках, давал многочисленные пояснения в скобках, так же как в другое время он доказывал бы студентам у доски теорему. Он уже предвидел свою трагическую судьбу и готовил себя к ней.
В конце декабря 1938 года Михаила Дмитриевича перевели на новое место – строительство железной дороги из Волочаевки Хабаровского края в новый город Комсомольск-на-Амуре. Там он попал на лесозаготовки и стал работать в тайге.
В феврале 1939 года здоровье, подорванное голодом и цингой, не выдержало. Юдин заболел пеллагрой и попал в больницу, где провел в общей сложности почти 4 месяца. После лечения его направили на сравнительно легкую работу на кирпичном заводе. Но эта передышка оказалась короткой.
«Очевидно, что одно из моих писем из больницы вы получили и знаете, что я там пролежал с небольшими (2) перерывами почти 4 месяца, был на пороге смерти от пеллагры – поноса на основе пеллагры и если бы не врач, оказавшийся мужем моей ученицы, был уже на том свете. До вашей посылки мне казалось, что это и лучше, но теперь опять хочется жить. Из больницы 2/VI я попал на кирпичный завод, где мне в первый раз на колонне жилось хорошо: благодаря тому, что мне после тяжелой болезни дана была III категория („легкий труд”), я без особого напряжения вырабатывал сколько от меня полагалось (перевозил вагончики с кирпичами), и получал 100% питание. Но в середине июля вследствие улучшения моего здоровья меня перевели опять во II категорию и отправили на работу на другую колонну – каменный карьер, где я нахожусь и теперь. Разрушаем кирками ломами, а подрывники аммоналом сопку и готовим балласт для жел. дороги. Работа тяжелая, полтора месяца работал в ночную смену (с I/Ix в дневную), силенок мало, от товарищей отстаю, постоянно вызываю нарекания, часто опрокидываю тачку (это не шутка, когда в тачке 10 пудов камня), засоряю трапы и чувствую себя, как ни стараюсь, и физически и главное морально плохо. Опять открылась цинга (сегодня освобожден от работы по болезни), вследствие сильного истощения мне в прошлом месяце 10 дней давали больничный паек, обычно я зарабатываю 400-500 г хлеба (это не 100 г – это больше, чем отказчики, кто совсем не желает работать), но я работаю добросовестно, только сил, здоровья нет.»
К этому времени Михаил Дмитриевич уже больше года провел в лагере. Иногда у него возрождалась надежда вырваться на волю по инвалидности, или добиться пересмотра дела. Он собирался, как и многие другие заключенные, писать апелляцию Наркому Внутренних Дел, и даже написал ее черновик, который у него украли, вероятно пустив на самокрутки. Однако, Юдин ясно понимал, что скорее всего в его судьбе ничего не изменится и с достоинством ждал неизбежного конца.
«Духовно я изменился мало, только сделался более сдержан и молчалив, на оскорбления обычно отвечаю молчанием. Но в привычках образуются изменения сильно: докуриваю окурки брошенные, есть привыкаю руками, умываюсь только придя с улицы; глаза выцвели и сделались как бы стеклянными, лицо из продолговатого сделалось как бы круглым (как у бабушки) – выпали от цинги зубы… Вот как будто и все о моей жизни.»
Последнее письмо от Михаила Дмитриевича датировано февралем 1940 года. О том что происходило после этой даты до дня его смерти 7 декабря 1940 года сведений нет.
29 мая 2008 года, в день 70-летия вынесения приговора в здании Ногинского педагогического колледжа была открыта мемориальная доска первому директору Константину Алексеевичу Скворцову и преподавателю Михаилу Дмитриевичу Юдину.
