Почему я оказался на границе? — Да потому что я этого хотел! / Личные истории тех, кто сидел, и тех, кто охранял. ГДР

«Уроки истории» публикуют рассказы жителей ГДР – вовлеченных в государственную машину террора и пострадавших от неё. Эти личные истории – ещё один фрагмент антологии «Приспособление и противостояние режиму в ГДР» (Бонн, 2010).

Оригинал: Rathenow L. Warum kam ich an die Grenze? Weil ich dorthin wollte // Anpassen oder Widerstehen in der DDR. Bonn, 2010 (Bundeszentrale für politische Bildung, 1043).

Перевод Юлии Ефремовой

Лутц Ратенов. Почему я оказался на границе? – Да потому что я этого хотел!

Ничто не характеризует ГДР лучше, чем стена, то есть система пограничных защитных сооружений, которые красиво именуются этим словом: совокупность минных полей, заграждений, сигнальных аппаратов, сторожевых собак и их тылового обеспечения – помошников пограничников, которые должны были доносить (из профилактических соображений) на всякого, кто внушал подозрение.

В 1972 и 1973 годах я, будучи пограничником в Нойхаус-Ширшнице около Зоннеберга (Тюрингия), целый год должен был патрулировать свой участок границы. Тогда нам было дано чёткое распоряжение: не стрелять в солдатов западных стран, отменить приказ могла лишь русская Красная армия. В направлении вертолетов пограничной охраны ФРГ, по ошибке или намеренно пролетавших над территорией ГДР, можно было только совершать предупредительные выстрелы.

Магазины автоматов Калашникова всегда были полными – один в неизменной боевой готовности, еще пара в сумке на поясе. Их хватило бы для длительного обстрела, а патроны в них были предназначены только, непосредственно и исключительно для граждан государства. Для тех, кто больше не хотел в нем оставаться.

Почему я оказался на границе? Потому что хотел этого, о чем прямо сказал на осмотре. Я был убежденным антипацифистом и поддерживал революционный террор. Кроме того, я хотел учиться, чтобы не пришлось становиться рабочим или солдатом. Моя служба на границе была малодушием пополам с отвращением к военной подготовке, на которую у пограничников просто не оставалось времени. Никаких упражнений, мало смотров. Нужно было всего лишь в любую погоду ходить по красивым лесным дорогам и при необходимости задерживать или расстреливать людей.

Участки, подлежащие охране, были довольно большими. Нас не готовили как снайперов, у нас были пистолеты-пулеметы, имеющие достаточную дальнобойность и запас патронов, чтобы никто не смог сбежать из ГДР.

Все началось с полугода военной подготовки, трудности которого я смог преодолеть благодаря многочисленным больничным листкам, добытым у врача разными обходными путями. Но чтобы поехать на западную границу, обучения было недостаточно. Сначала предстояло пройти знаменитое собеседование с глазу на глаз с лейтенантом, командиром взвода. Старослужащие рассказывали, что на нём секретно проверялось, готов ли ты стрелять в перебежчиков. Один знакомый сказал, что не будет этого делать, и оказался на польской границе. Там в беглецов из ГДР не стреляли. Редко кто-то бежал на восток.

Мне удалось довольно ловко притвориться: психические проблемы, моральная незрелость. Похоже, я солгал настолько искусно, что это еще не раз обернулось мне недопуском к учебе. Но я хотел провести свою армейскую службу на границе. А на обеих восточных границах намного больше «придирались» – так это называлось. К тому же, на западной лучше кормили. Больше всего мне не хотелось в боевой полк с его изматывающими суточными нарядами, со множеством начальников, которых постоянно нужно приветствовать по всей форме. А на границе требуется только смотреть на запад и наслаждаться природой, иногда можно даже тайком поспать на вахте, или сходить за грибами, или поджарить копченые колбаски на шомполе для чистки пулеметного ствола.

У пограничников было больше свободы во время службы, чем у «знамен», как мы звали служивших в обычных войсках. Армия осточертела мне уже тогда, но погранслужба казалась наименьшим из зол. Так что на решающем собеседовании, сидя напротив молодого мускулистого лейтенанта, вот как я ответил на вопрос, что бы я сделал, реши моя подружка сбежать с другим: «Да я пристрелил бы ее, она ничего другого не заслужила. И ее нового дружка впридачу.» А если бы она бежала с матерью? «Все равно это подло по отношению ко мне – лучше всего пристрелись всю семейку, пусть только попадется мне в руки». Мы цинично поухмылялись, офицер казался весьма довольным. Потом мы отпустили еще несколько сальных шуточек, и я с новой силой почувствовал отвращение к армии. Но на этот раз мне был отвратителен я сам.

Для многих граждан ГДР армия стала первым настоящим шоком в жизни. Опыт бессмысленно организованного времени у пограничников сопровождался постоянной готовностью убить. Пограничный режим ГДР с его оковами абсурдностей изменил меня, хотя почти всегда я старался приспосабливаться к обстоятельствам.

Два эпизода. Один мой напарник (мы обязательно должны были работать вдвоем, чтобы один мог застрелить другого, если тот захочет сбежать) вдруг сказал: «Как же скучно! Попался бы хоть один беглец, чтобы убить время!»

Второй эпизод. В одно довольно плохо просматривающееся место на границе упиралась улица. Это было в запретной зоне, так что машины туда никогда не приезжали. При виде автомобиля нужно было сразу стрелять, чтобы он не проскочил через границу. Кроме официальных приказов у нас были неофициальные указания – в качестве мотивации и поощрения. Одно из них гласило: для государственной безопасности будут проводиться контрольные поездки, чтобы проверить бдительность находящихся на посту. В таких случаях парням из «Штази» нужно было показать парой прицельных выстрелов, что их здесь ждет. Так злость на одну часть государственного аппарата ГДР могла использоваться, чтобы лучше работать в другой его части.

Существовали специальные предписания, как заметать следы. «В детей младше 14 не стрелять.» Так звучало одно из разъяснений ко множеству инструкций, исполняющих роль правил об условиях открытия огня на поражение. Дело в том, что указа как такового не существовало: только целый ворох предписаний, советов и угроз. Если возникали сомнения, всегда лучше было выстрелить, чем дать нарушителю границы сбежать на запад.

Фактически на каждом из ежедневных построений перед началом караула нам отдавался приказ стрелять. Основная мысль заключалась в том, что нарушителей границы нужно уничтожать. Нередко перед уходом мы слушали жуткие истории о пограничниках, на которых предательски нападали сзади. Мораль: убить или быть убитым. Требовалось постоянно быть начеку. Часто речь шла о солдатах, дезертировавших из советской армии. По сути, они уже были мертвы. Так что они убьют любого, кто встанет у них на пути.

Каждый вечер мы должны были чувствовать страх за свою жизнь, чтобы быть готовыми немедленно стрелять. Служба на границе лишала политической невиновности. Она делала более чувствительным или наоборот притупляла чувства. Потому что речь шла не просто о границе между двумя государствами, а о чем-то вроде дыры во времени: там мрачное прошлое (Запад), здесь лучшее будущее.

Неудивительно, что и в инструкции оставили лазейку относительно стрельбы по детям. Я очень хорошо помню слова нашего лейтенанта: «Если подростку на вид больше четырнадцати, например, когда двенадцатилетка слишком накрасилась, можете применять оружие безнаказанно!»

ГДР нигде так открыто не проявляла свою жестокость, как в пограничном режиме. Конечно, нельзя было стрелять напропалую. Патронам велся строгий учет.

Однажды в соседнем полку около Гильдбурггаузена застрелили шестнадцатилетнего сына деревенского трактирщина. Нам сказали, что, будучи в стельку пьяным, он мочился на железную изгородь минного поля. Караульные издалека приняли это за попытку к побегу и, поскольку он не реагировал на оклики, просто застрелили его. Всю роту на некоторое время отправили в отпуск, а пару караульных, находившихся тогда на посту, тотчас же перевели в другую часть, наградив за образцовое исполнение долга. Тогда всем стало ясно: каждый, кто убьет нарушившего границу или просто заподозренного в таком желании, сохранит свободу, будет поддержан армией и награжден государством.

На пару дней после этого большая часть нашей роты как-то особенно притихла. Кто-то сказал: «Надеюсь, у меня никогда не будет такого отпуска.» Я решил, что, если окажусь в подобной ситуации, намеренно промахнусь. Во время военной подготовки у меня всегда были плохие результаты по стрельбе.

Текст впервые опубликован в Rheinischer Merkur. 16 августа 2007 года.

***

Оригинал: Freyer E. Mein Vater hat leidenschaftlich gern Kontra gegeben. Eltern haften — und ihre Kinder // Anpassen oder Widerstehen in der DDR. Bonn, 2010 (Bundeszentrale für politische Bildung, 1043).

Перевод Валерия Брун-Цехового

Элизабет Фрайер. Мой отец любил критиковать… Круговая порука и семейная ответственность в ГДР

Необязательность, молчание по поводу злодеяния, о котором знаешь, – может быть, это и есть самый распространенный вид нашего соучастия в нем.

Макс Фриш. Дневник 1946 -1949

Мы с братом выросли в заботливом родительском доме в Зоннеберге (Тюрингия). После крушения Третьего рейха нам пришлось пережить произвол советской державы-победительницы. Чей-то отец отправился с дочерью через границу навестить родственников – с окраины Зоннеберга в Баварию. На обратном пути они были убиты русскими.

В июне 1952 г. более восьми тысяч ни в чём неповинных людей, живших вдоль границы ГДР, были подвергнуты насильственному переселению. В традициях нацистского жаргона, власти назвали эту операцию «Акция „Паразиты”». Мы непосредственно пережили то, что происходило, в Зоннеберге.

Мои родители знали семью Рюгер – Вернера, Хильдегарду и их двенадцатилетнего сына Манфреда. Это были порядочные, жизнерадостные люди. В Зоннеберге они содержали пансион. Мы встретили их на улице в воскресенье, за пару дней до того, как всё случилось. В тот день мы с мамой шли к дедушке и бабушке и увидели прогуливающихся вверх по Айхберг-штрассе Рюгеров. Был чудесный день, и мы задержались, чтобы немного поболтать. Мама сказала: «Ну и бездельники, устроили вы себе хорошую жизнь!». – «Да, один раз мы едва отделались, – ответила госпожа Рюгер, – теперь надо возвращаться в пансион».

О начале переселения людей мы узнали рано утром. Мы жили тогда на Кобургер-аллее, Рюгеры недалеко от нас, на Эрнст-Тельман-штрассе. Молва распространялась с быстротой молнии: они вскрыли себе вены, боясь отправки в Россию. Сама мысль об этом казалась ужасной и моему брату, и мне, тогда одиннадцатилетней. Подсознательно развивался гнев против тех, причинил им такие бедствия.[i]

Позже, когда я стала старше, мне захотелось поговорить с подругами о судьбе Рюгеров. В кругу моих знакомых никто ничего не знал. Знали взрослые, но детям об этом не рассказывали, эту историю замалчивали. Эти люди посвятили себя своим четырём стенам, они боялись, что дети могут рассказать что-нибудь посторонним. Кругом царил страх оказаться вдруг причастным к какому-нибудь преступлению.

Мой отец, Герман Бауэр, владел в Зоннеберге частным веломагазином и ремонтной мастерской. Поэтому в начале 50-х гг. наши родители стали «капиталистическими элементами». Когда речь зашла о моём будущем, пути развития были определены государством: об обучении в полной средней школе не могло быть и речи. Я происхожу из «мелкобуржуазной семьи», а доля «детей рабочих и крестьян» должна перевешивать. Таким образом, мне довольно рано подрезали крылья.

Наш отец никогда всерьёз не думал о побеге из республики. «Здесь наша родина, здесь нам и жить!» – говорил он. От нас, детей, не укрывалось его раздражение придирками при разнарядке товаров. Сохранившиеся ещё частные магазины снабжались в последнюю очередь. Даже клапаны, воздушные насосы и материалы для ремонта шин были в ГДР дефицитным товаром. На это отец и жаловался.

В июле 1961 г., незадолго до возведения берлинской стены, K., «известную своими прогрессивными взглядами» супружескую пару из Зоннеберга, штази послала к моему отцу. Они пришли с намерением донести на отца и провоцировали его. Они говорили, что хотят купить дамский велосипед. Мой отец получил в этом году, может быть, два велосипеда. «Ничем не могу Вам помочь – сказал он. – Будь мы на Западе, проблемы бы не было …» Отец был откровенен и с охотой поддерживал критические разговоры.

В субботу 2 сентября 1961 года они прислали молодого человека, железнодорожного полицейского С., и он заговорил с отцом о строительстве стены 13 августа. Мой отец сказал, что он сразу же махнул бы через границу, знай только, где… В тот же день он, шестидесятилетний, был арестован на улице. В конце сентября 1961 года окружной суд в Майнингене приговорил его к году тюрьмы «за пропаганду и подстрекательство, представляющие опасность для государства». В соответствии с обвинительным заключением он критиковал проводившиеся русскими испытания атомной бомбы и говорил, что Конрад Аденауэр – порядочный немец.

3 октября 1961 г., когда мне было двадцать лет, нашу семью, состоящую из «неблагонадёжных элементов», насильственно выслали из родного города. В полшестого утра раздался громкий стук в дверь нашего дома. Наша квартира внезапно наполнилась посторонними людьми: сотрудниками «народной полиции», работниками штази, товарищами из Зоннебергского окружного руководства СЕПГ и людьми из «боевых рабочих дружин». (В акции по выселению участвовали и функционеры городского и районного советов Зоннеберга).

Нам пришлось усесться в жилой комнате; какой-то офицер зачитал нам причины, по которым нас выселяли: «из-за западногерманских империалистов» и для нашей «собственной безопасности». Мы были в полной растерянности. Я думала, не выброситься ли из окна. Мой 23-летний брат Ханс ринулся в кухню, схватил нож и хотел вскрыть себе вены. Они кинулись за ним и надели на него наручники. Ханс воспротивился, тогда его ударили по ногам и пояснице и потащили вниз по лестнице. Мать сказала: «Сначала вы забрали моего мужа, теперь уводите и сына!» «Не волнуйтесь – ответил ей офицер – обещаю, что по завершении мероприятия Ваш сын снова будет с Вами».

Нас попросили помочь собрать наши вещи <…>

Я настояла на том, чтобы самой отдать ключ от банковской ячейки у себя на предприятии. Так мне ещё удалось кратко поговорить с шефом, который был просто в ужасе. Мои коллеги ещё раз обняли меня, но никто не сказал ни слова против… Когда я вышла, то посмотрела на дом семьи Рюгер, он стоял напротив и наискосок от нашего.

Брат отправлялся вместе с нами. Его затолкали в машину, под охраной сотрудников «народной полиции», сидевших слева и справа – Ханс сказал, что он выпрыгнет. Мы с мамой сидели с нашими вещами в грузовике. В два часа дня – мы ещё слышали бой часов на здании ратуши – поехали по Кёппельсдорфер-штрассе в направлении из города. (В 1961 г. более трёх тысяч человек были выселены из пограничных областей ГДР).

Вечером в незнакомом городе нас передали функционерам СЕПГ и сотрудникам штази. Мы пришли в загаженную квартиру, без работающих печей. Нам захотелось наконец узнать, куда мы попали. «В Криммичау!» – сказал кто-то.

В городе о нас ходили самые разные слухи: мол, мы «люди худшего сорта», преступники, и нас надо сторониться. Мы с этим не смирились и заявили протест в ратуше. Там нас предупредили, что мы не должны ничего рассказывать о «мероприятии». Я сказала: «Мы не будем рассказывать об этом всем и каждому, но, если кто-то спросит, он узнает правду».

Я ни с кем не могла говорить об этом. Да меня и не спрашивали, откуда мы взялись. Я знакомилась с людьми, которые предполагали, что что-то случилось. Но они никогда об этом не заговаривали. Я ждала, что кто-то спросит.

Некоторые вообще не хотели ничего знать, они не хотели себя «грузить».

Они были и не за государство, и не против него. Они просто хотели сохранить свой идеальный мир, двадцать квадратных метров с фигуркой гнома в садике, свою идиллию. Они просто не хотели воспринимать то, что происходило вокруг них. Они не боялись, разве что опасались, что могут чего-то лишиться. Помалкивать в тряпочку и во всём участвовать – тогда будут место в вузе и новая квартира, путёвка в дом отдыха на побережье Балтийского моря и повышение оклада, ежегодная премия в полном объёме по итогам года, если всё выполнено… Это были люди эгоистического склада, которых только они сами и интересовали. Я не могу больше слышать слова «Мы устроились в своей нише».

<…>

Родственники из Зоннеберга отвернулись от нас. Хорошая подруга из Зоннеберга, муж которой служил в армии, порвала все связи с нами. Другая подруга подверглась обработке со стороны штази и с тех пор тоже больше не писала. В Зоннеберге говорили: «Помолчи лучше – подумай, что они сделали с тем Бауэром, который торговал велосипедами!»

Наша бабушка в Зоннеберге перенесла тяжёлый инсульт, узнав о нашем насильственном выселении. Шпик по соседству с ней должен был постоянно наблюдать за тем, как обстоят её дела и когда она умрёт. Предполагалось, что мы после этого сбежим на Запад. Мы снова оказались под наблюдением штази.

Мы пожаловались в окружной совет Зоннеберга на нашу депортацию и скрытую экспроприацию нашего дома и доказали противозаконность этих действий. Тогда же мы подали жалобу в окружное управление народной полиции и райком СЕПГ в Зоннеберге. Письма были переданы в штази. 13 июня 1962 г. окружной суд в Вердау осудил маму, моего брата и меня на несколько месяцев заключения условно за дискредитирование государства.

<…>

В Криммичау я сразу же вышла из ССНМ [Союз свободной немецкой молодежи – молодежная организация, основанная 7 марта 1946 г. и существовавшая в качестве «резерва СЕПГ» до 1990 г. В ССНМ состояла и нынешний федеральный канцлер Ангела Меркель. – Прим. пер.]. Я не участвовала и в первомайской демонстрации. Днём позже, когда я ещё не приступила в полном объёме к работе, у моего шефа зазвонил телефон, и ему пришлось пойти к секретарю заводской парторганизации. Примерно через два часа он вернулся после изрядной головомойки – за то, что всё ещё не перевоспитал меня. Мои коллеги тоже сказали: «Ну видишь, тебя опять там не было». В конце концов, я пошла с ними, ведь иначе, как мне говорили, коллектив может из-за меня пострадать.

Мы почти никогда не голосовали. Однажды мы всё же пришли на выборы и зашли в кабину для тайного голосования. Ею едва пользовались, а это ведь была возможность! Я поговорила кое с кем на этот счёт и услышала: «Нет, я так не поступаю, а то ведь сразу попаду в чёрный список». Большая часть людей приходила на избирательный участок, но это значит, что они приходили для того лишь, чтобы, как говорили, «складывать бюллетени», не зачёркивая фамилии кандидатов.

<…>

В 1964 г. посредством письменного протеста мы отказались от навязанного гражданства ГДР. Мы не отозвали протест; тем не менее, пришлось оставаться в статусе граждан. В 1975 г., через 12 лет ожидания, нам был разрешен выезд из ГДР. Я сказала: «Мне не верится, что эти преступники позволят нам выехать, что-то ещё должно будет прийти им в голову».

Поезд довольно долго простоял на пограничной станции Гутенфюрст. Мы думали, что наш сын Хайко, которому тогда было три года, немного поспит. Дверь купе открылась, и офицер принялся внимательно изучать выездные документы. «Ваш сын должен выйти!» – сказал он мне. Я же, по его словам, могу ехать. Хайко не был упомянут в документах. «Я не выйду – сказала я. – Выйдете Вы!» Он несколько повысил голос, пришёл другой контролёр и, наконец, нам было позволено выехать.

Тремя днями ранее, 1 апреля 1975 г., мои родители, брат с женой и сыном Томасом выехали через Гутенфюрст. Им пришлось выйти из поезда. «Если бы у вас не сидели повсюду ученики школ для умственно отсталых, проблем бы не было – сказал отец. Он знал, сколь сильно болен. – Что они собираются со мной сделать? Они могут разве что довести меня до смерти в тюрьме». Он умер 30 июля 1975 г., вскоре после того, как мы оказались на Западе, из-за отдалённых последствий отбытия наказания в условиях социализма.

Извинений за принудительное выселение мы так и не получили. Страдания нашего отца, ставшие нашими, были «компенсированы» маркой за день заключения. Мы полагали, что не были борцами Сопротивления. Но мы, несмотря на постоянные угрозы и репрессии, прямо противостояли государству и его политике. ГДР была с самого начала неправовым государством, преступным государством.

Опасен в ГДР был не законодатель, а «маленький человек», педантично исполнявший законы. Вальтер Ульбрихт и Эрих Хонеккер вовсе не знали моего отца. Они создавали законы. Но законы становятся жестокими только тогда, когда им следуют, когда люди соглашаются с ними, вполне осознавая, что результатом их действий будет несчастье других людей. «Если бы этого не сделал я, это сделали бы другие» – вот отговорка для очистки совести.

<…>

После крушения ГДР мы снова попытались добиться справедливости в «правовом государстве» – ФРГ. Все жалобы на ответственных за наше принудительное выселение (из-за незаконного принуждения, незаконного лишения свободы, похищения) были отвергнуты. Результаты были такими же, как и некогда в ГДР. Новая Федеративная республика предала жертв коммунистического насилия ради палачей. Их преступления преуменьшались, от нашего же требования справедливости, очевидно, нервно отмахнулись[ii].

<…>

Недавно я встретилась со своей лучшей подругой и кое-что рассказала ей о нашем насильственном выселении. «Я тебе не верю» – сказала она. Это поразило меня в самое сердце. Мы ведь знаем друг друга более сорока лет … Её отец был народным заседателем в суде – когда нас осуждали за дискредитирование государства, он сидел, слушая происходившее, во время процесса. И не поговорил об этом со своей дочерью.