Националистический миф: основные характеристики. Русская, украинская и белорусская версии

Историк Виктор Шнирельман разбирает понятие «национализм» как идеологию, политически, культурно и социально объединяющую людей и связанную с разными формами межэтнических  конфликтов. В центре внимания автора – подробное описание трех версий исторического прошлого, на которых основывается националистическая историческая мифология, сложившаяся к 1930-м гг.: русский, украинский и белорусский варианты.

Текст: «Националистический миф: основные характеристики (на примере этногенетических версий восточнославянских народов)»Данная статья была написана во время пребывания автора в Центре по изучению национализма в Центральноевропейском Университете в Праге (сентябрь 1994 – август 1995), которому автор выражает самую искреннюю благодарность за поддержку и помощь// Славяноведение, 1995, № 6, с.3-13.

Автор: Виктор Александрович Шнирельман – доктор исторических наук, главный научный сотрудник института Этнологии и антропологии РАН, автор более 30 монографий по вопросам национализма, расизма, исторической памяти, а также археологии и этноархеологии.

Что такое национализм? Национализм — это прежде всего идеология, причем такая идеология, которая играет принципиальную роль в создании существенных связей между людьми, объединяя их в активно действующее политическое единство. Такому единству свойственно более или менее четкое самосознание, позволяющее ему претендовать на определенный политический, социальный и культурный статус. Что лежит в основе этого самосознания? На каких идеях оно зиждется? Являются ли они естественными, исконными или же они создаются определенными индивидами или группами и привносятся в массы, преследуя при этом вполне определенные политические цели? Именно эта проблема вот уже более 20 лет активно дискутируется специалистами, изучающими проблемы современного национализма, и именно ее я попытаюсь здесь рассмотреть. При этом я оставлю в стороне проблему нации как таковой при всей ее важности и сопряженности с проблемой национализма, так как это — все же отдельная тема. Рассматривая проблему национализма, я постоянно буду иметь в виду вопрос о межэтнических конфликтах, которые нарушают спокойствие во многих районах современного мира. Наконец, моим отправным пунктом будут, с одной стороны, теории Эрика ХобсбаумаEric Hobsbawm. Introduction: inventing traditions // The invention of tradition. Ed. by E. Hobsbawm, T. Ranger, p.1-14. Cambridge: Cambridge University Press. и Бенедикта ЭндерсонаB. Anderson. Imagined communities. Reflections on the origin and spread of nationalism. London: Verso, 1991 об «изобретении традиций» и «воображаемых сообществах», а с другой, позиция их оппонента, известного эксперта по вопросам национализма Энтони Смита, который отстаивает ту точку зрения, что современные нации не могли бы возникнуть «без наследия прошлых этнических связей (памяти, мифов, традиций, ритуалов, символов, артифактов и пр.)»A. Smith. The nation: invented, imagined, reconstructed? // Millennium: Journal of International Studies, 1991, vol.20, N 3, p.364. Предметом моего обсуждения будет ситуация в многонациональном государстве, которая представляется особенно интересной и перспективной в свете изучения поставленной проблемы.

Итак, попробуем рассмотреть вопросы, которые Смит задает своим оппонентам: можно ли говорить об «изобретении традиций» и социальной инженерии в чистом виде или же речь должна идти об определенной селекции уже имеющихся традиций и их переинтерпретации? свойствена ли этносу одна и только одна версия его собственного прошлого? способен ли он узурпировать прошлое другой этнической группы? почему одни версии прошлого представляются людям более притягательными, чем другие? почему людям вообще свойственно обращаться к прошлому, даже если историческая преемственность оказывается безнадежно прерванной?

Все это далеко не праздные вопросы. Ведь даже беглый анализ этнических конфликтов показывает, что за ними всегда скрывается определенная идеология, одним из важнейших компонентов которой является видение прошлого. Наукой уже давно установлено, что кровавым столкновениям и, особенно, войнам обычно предшествует особая фаза, получившая название «ожидания войны»G. W. Allport. The role of expectancy // War: studies from psychology, sociology, anthropology. N. Y., 1964., либо же речь идет о сознательной психологической подготовке конфронтацииA. F. C. Wallace. Psychological preparations for war // War: the anthropology of armed conflict and aggression. Ed. by M. Fried et al. Garden City NY: The Natural History Press, 1968, p.173-182.. Люди не вступают в конфронтацию спонтанно. Враждебность всегда имеет какую-то причину, и последняя нередко коренится в том, как люди воспринимают свою этническую группу, ее место в современном и историческом контексте, ее взаимоотношения с соседями и с государством в исторической перспективе, как они оценивают свое и чужое. Иначе говоря, групповая солидарность — а без нее группа не может активно участвовать в событиях как единое целое — требует предварительной выработки определенной групповой идеологииE. Shils. Primordial, personal, sacred and civil ties // The British Journal of Sociology, 1957, vol.8: 130-145..

На чем основана эта идеология? Откуда она проистекает? Конечно, в ней нередко присутствуют весьма традиционные элементы, идущие из прошлого и иногда весьма отдаленного, каковыми являются, скажем, этнические стереотипы. Однако, изучая идеологию современного национализма, нельзя забывать, что мы имеем дело с обществом грамотных людей, которые черпают свои знания об истории из школьных учебников, художественной литературы, средств массовой информации. А вся такого рода продукция создается профессиональной интеллигенцией. Мало того, при анализе ситуации в многонациональных государствах, каким был СССР и каким остается Россия, следует иметь в виду двоякую сущность этих профессионалов, которые представляют, с одной стороны, доминирующую нацию (в нашем случае русских), а с другой, все иные этнические группы. В зависимости от самых разных факторов (политической ситуации, особенностей межэтнических взаимоотношений, демографических тенденций и пр.) эти интеллектуалы могут выдвигать и пропагандировать разные этноцентрические исторические версии, весьма по-разному трактующие одни и те же исторические события.

Широко распространено убеждение, — и его разделяет СмитA. Smith. The nation: invented, imagined, reconstructed? p.358., что у этноса есть лишь одна единая версия своей истории («этноистория»). На самом деле это — один из мифов, существующих в современных подходах к национализму. Исторические версии очень подвижны. Они конструируются и нередко пересматриваются в зависимости от существующих в данный момент обстоятельств. Именно это, как мы увидим ниже, и происходит в современном мире. Чтобы избежать путаницы, некоторые историки предлагают различать «историю» и «прошлое», понимая под «историей» то, что делают историки-профессионалы, стремящиеся постигнуть реальную суть исторических событий и избегающие политической конъюнктуры, а под «прошлым» этноцентристские версии историиJ. H. Plumb. The death of the past. Boston, 1970; B. Lewis. History: remembered, recovered, invented. Princeton, N. J., 1975.. Вместе с тем, между этими двумя подходами нет четкой границы; она всегда размытая, так как, когда речь идет о таком деликатном и высокоэмоциональном сюжете как история собственного народа, мало кому удается избежать субъективных оценок. Вот почему этногенетические версии вообще и, в особенности, те из них, которые выдвигались в последние годы, в той или иной мере содержат мифологические элементы.

Другой миф в подходах к проблемам национализма, имеющий большое практическое значение, заключается в следующем. Известно, какую роль в межнациональных и межэтнических конфликтах играют исторические претензии (территориальные, политические, военные и пр.). Некоторые конфликтологи убеждены, что стоит «отсечь» эти исторические версии, и проблема мирного урегулирования конфликтов будет тут же решена. Однако беда в том, что сделать это, как правило, невозможно и вот почему. В ходе модернизации, охватившей современный мир, происходит унификация культуры, и многие народы, живущие в многонациональных государствах, теряют свои традиционные хозяйственные системы, обычаи и социальную организацию, народную культуру и нередко даже родной язык. Основное, а порой и единственное, на чем держится их этническое самосознание, это сказания о великих предках и их славных деяниях, о блестящих достижениях своей культуры в глубоком прошломЮ. В. Бромлей. Национальные процессы в СССР: в поисках новых подходов. М.: Наука, 1988. С.171. Поэтому пока народы склонны осознавать себя как особые отличные от других общности (а непохоже, что этот процесс затухает; напротив, у большинства экспертов есть ощущение, что он все более набирает силу), они будут все больше и больше придавать значение своему прошлому. Следует отметить, что это — не только «конструктивный» акт; это имеет и огромное «инструментальное» значение в борьбе за повышение политического статуса, за доступ к экономическим и финансовым ресурсам, за контроль над территорией и ее природными богатствами, и, наконец, за политический суверенитет. Чем более блестящим представляется народу его прошлое, тем с большей настойчивостью он склонен претендовать на значительную политическую роль в современном мире. Националистическая или этноцентристская историческая версия играет огромную роль в легитимизации политических претензий или уже имеющихся политических прав — и в этом состоит ее глубокий внутренний смысл.

Но о каком прошлом идет речь? Прежде всего о том, которым можно гордиться без всяких оговорок, т. е. о том, когда народ был свободен, независим, осуществлял славные военные походы против врагов, имел значительные самостоятельные культурные достижения (изобретение металлургии, письменности или даже пивоварения) и, в оптимальном варианте, свою достаточно древнюю государственность. Ясно, что для народов, включенных в состав многонациональных государств или империй и не являвшихся там доминирующими, речь может идти об очень давнем периоде, от которого не сохранилось сколько-нибудь детальных или вообще каких бы то ни было письменных свидетельств и о котором поэтому в целом мало что известно. Нередко у таких народов отсутствовала своя собственная письменная традиция. Поэтому изучение такого периода возможно лишь на основе данных археологии, исторического языкознания, палеоантропологии и, отчасти, этнологии.

При этом возникает одна важная методологическая проблема, связанная с тем, как определять народ или этническую группу. Наиболее распространенный на Западе подход исходит из того, что этническая группа определяется, прежде всего, наличием определенного самосознания. Иначе говоря, если люди относят себя к какой-либо определенной культурной общности, значит эту общность и следует считать соответствующей этнической единицей. При всей справедливости этого подхода нетрудно видеть, что он не позволяет углубляться достаточно далеко в историю. Ведь источники, из которых можно почерпнуть данные о четком групповом самосознании, относятся к сравнительно недавнему прошлому. Поэтому появившиеся в последние годы на Западе исследования по этногенезу касаются лишь процессов относительно недавнего прошлого или тех, которые происходят буквально на глазах у исследователей, когда имеется возможность проследить особенности формирования группового самосознания. Будем называть это эмным подходом, который учитывает, прежде всего, взгляд изнутри с точки зрения самих носителей культуры.

В российской науке и в бывшем СССР в целом издавна практиковался иной подход: изучение культурных групп прошлого велось по внешним формальным признакам, включавшим физический тип, язык, культуру. Эти признаки и их преемственность можно прослеживать с очень отдаленных времен, на чем и основаны популярные в России этногенетические исследования, ставящие целью изучение формирования народа. Надо отметить, что ведущие советские исследователи никогда не настаивали, что древние культурные группы, которые изучает этногенетическая наука, можно отождествлять с современными народами. В советской науке со временем сложилось представление о том, что собственно историю современных народов надо начинать с появления этнического самосознания, закрепленного этнонимом. Поэтому до этого момента исследователи говорили об этногенезе, а после — об этнической истории. В этом и заключается применяемый в российской науке внешний подход к этногенезу, который назовем этным подходом.

Сейчас совершенно очевидно, что у этого подхода имелось одно весьма уязвимое место. Ведь и для древних реконструируемых культурных или языковых групп применялись такие термины как «этнос», «этнокультурная» или «этноязыковая» группа, хотя не имелось никаких объективных данных о том, имела ли данная группа единое самосознаниеИнтересно, что в последние годы этот подход находит приверженцев и на западе. См., напр., A. Smith. The ethnic origins of nations. Oxford, 1986.. Тем самым создавалась иллюзия наличия такого самосознания. Вот почему такой подход вел к неизбежному отождествлению археологической культуры с этносом. И вот почему он повсюду, будь это СССР или нацистская Германия, был с благодарностью воспринят националистами, которые пытались протянуть прямую нить от древних этнокультурных сообществ к современным народам. Надо отметить, что популярный в Европе, особенно, в Германии в довоенные годы, этот метод после войны перестал использоваться на Западе, будучи дискредитирован связями с нацистской расистской идеологией. Следует также отметить, что в первой половине 1930-х гг. советские авторы были, пожалуй, единственными, кто отмечал прямую связь этого метода с расизмом, этноцентризмом и территориальной экспансиейВ. А. Шнирельман. Злоключения одной науки: этногенетические исследования и сталинская национальная политика // Этнографическое обозрение, 1993, N 3, с.52-68.. Но во второй половине 1930-х гг. в СССР произошел официальный поворот к советскому патриотизму, за которым скрывался русский национализм, а интернационалисты подверглись репрессиям. С тех пор, этногенетические исследования, основанные на вышеупомянутой методике, стали одним из самых популярных направлений в советской науке и остаются таковыми в современной России. Тем самым открылась дорога к расцвету националистической исторической мифологии или уже — этноцентристских этногенетических версий.

Что же это за версии и каковы их основные черты? Их общей особенностью является ярко выраженный примордиализм, т. е. убежденность в безусловной исконности группы и ее основных характеристик, иначе говоря, метафизическое механистическое видение процесса, которое вообще характерно для националистических исторических версий. При изучении этноцентристской мифологии в рамках многонационального государства надо различать прежде всего националистический миф и этнонационалистический миф. Националистический миф настаивает на исконности и естественности данной нации как политического единства. Его берет на вооружение государство, и он лежит в основе официальной исторической версии. Такой миф имеет две главные функции: он обязан, во-первых, обосновать внутреннее единство нации, т. е. основы ее лояльности государству, а во-вторых, утвердить данную нацию на равноправных началах в мировом сообществе. Этнонационалистический миф призван обосновать право народа на самобытность, помочь ему противостоять аккультурации и ассимиляции, а в конечном итоге оправдать его борьбу за политическую автономию или полную самостоятельность. Рассмотрим все это на примере националистических мифов, которые в разное время выдвигались националистами в среде восточнославянских народов.

В настоящей работе я рассмотрю мифы, сложившиеся, главным образом, до 1930 г. Но интересно, что именно они сейчас реанимируются, развиваются и пропагандируются националистами соответствующих народов, в связи с чем данная работа представляет далеко не только историографический интерес. В последние годы в России и в целом в постсоветском пространстве очень популярным стал пересмотр прежней официальной исторической версии развития страны и отдельных народов. При этом многие из предлагаемых концепций носят явные черты мифотворчества, что является серьезной проблемой и требует пристального вниманияВ. А. Шнирельман. Наука об этногенезе как мифотворчество. Доклад, представленный на конференции «Миф и современность». Институт Высших Гуманитарных Исследований. Российский Гос. Гуманитарный Университет, Москва, 8-10 декабря 1992; В. А. Шнирельман. Наука об этногенезе и этнополитика // Историческое познание: традиции и новации. Тезисы. Ижевск, 1993, ч.1, с.3-6; В. А. Шнирельман. Наука и политика. Доклад, представленный на Всероссийской конференции «Региональные проблемы межнациональных отношений в России» Омский Университет, Омск, 21-23 октября 1993..

***

Начнем с русского исторического мифа, имея в виду имперский характер русского народа, т. е. его тесную связь с имперским государственным устройством. Кстати, именно на русском примере отчетливо видно, насколько тесно формирование исторического мифа связано с развитием светского образования, современной науки и формированием национальной интеллигенцией. Современная русская этногенетическая мифология берет свое начало во второй половине 18 века, когда в России появляется своя российская наукаИ. П. Шаскольский. Норманская проблема в советской историографии // Советская историография Киевской Руси. Л., 1978.. Вообще же у истоков российской учености стоят западноевропейские, прежде всего, немецкие профессора, которые и были первыми учеными в России в 18 в. И это многое решило в том, какой облик принял русский этногенетический миф. Ведь больным местом русской истории всегда было летописное сказание о призвании варяжских, или норманнских князей: о том, что якобы в 9 в. новгородские словене и другое местное население призвало на княжение иноземных варяжских вождей. Бывшие на русской службе немецкие ученые делали из этого вывод, что у истоков русской государственности стояли варяги, скандинавы, иными словами, германцы. Позднее, в особенности, в нацистской Германии развивался миф о неспособности славян к творческой деятельности, о том, что всю культуру и, в частности, государство, им извне принесли германцы. Помимо норманского эпизода, для этого использовали и сведения раннесредневекового автора Иордана об огромной готской державе, которая в 4 в. якобы охватывала значительную территорию Восточной Европы.

Все это принижало славян и, в частности, русских, и отводило им второстепенное подчиненное место в европейском сообществе. И естественно патриотически настроенные русские ученые не могли с этим смириться. Начиная с М. В. Ломоносова, они вели непримиримую борьбу с норманской теориейИ. П. Шаскольский. Норманская проблема…; И. П. Шаскольский. Антинорманизм и его судьбы // Генезис и развитие феодализма в России. Проблемы историографии. Л., 1983; O. Pritsak. The origin of Rus'. Vol.1. Old Scandinavian sources other than the sagas. Cambridge, Mass., 1981, p.3-6.. При этом их излюбленными аргументами были следующие: 1) варяги были не скандинавами, а прибалтийскими славянами; 2) варяжские князья были призваны всего лишь как военные вожди и их деятельность строго контролировалась новгородским вече; 3) государственная власть у восточных славян возникла до прихода варягов; 4) и вообще восточные славяне имели очень глубокие корни в Восточной Европе, где они развили высокую культуру еще в первобытные времена. Усилия многих советских археологов, в особенности, в середине 20 века были направлены на то, чтобы доказать культурную преемственность в Среднем Поднепровье по меньшей мере с середины II тыс. до н. э. (а то и с IV тыс. до н. э.) через скифский период и культуры погребальных урн вплоть до становления Киевской РусиВ. А. Шнирельман. Злоключения одной науки…. Основы этого подхода были заложены первым исследователем первобытных культур Среднего Поднепровья археологом чешского происхождения В. В. ХвойкойВ. В. Хвойка. Древние обитатели Среднего Приднепровья и их культура в доисторические времена. Киев, 1913., взгляды которого в целом разделял один из крупнейших русских археологов А. А. СпицынА. А. Спицын. Расселение древнерусских племен по археологическим данным // Журнал Министерства народного просвещения, 1899, ч.324, N 8; А. А. Спицын. Триполье — скорченные костяки — скифы // Бюллетень N 6. Конференции археологов СССР в Керчи. Керчь, 1926; А. А. Спицын. Поля погребальных урн // Советская археология, 1948, т.10.. Советские авторы пытались доказать, что по уровню развития и по своим культурным достижениям Киевская Русь ничуть не отставала от Западной Европы, а в чем-то даже ее превосходила. В этом смысле огромную роль для рассматриваемой версии играл эпизод, связанный с татаро-монгольским завоеванием. Для многих русских националистов это — вечная боль и вечный стыд, вечный предмет открытых или скрытых предубеждений против татар. В то же время этот эпизод играет очень важное значение в русском мифе. Во-первых, он объясняет, почему Россия в культурном отношении отстала от Западной Европы (200 лет ига не прошли даром) и почему она избрала иной путь политического развития (авторитарное государство, подавление личных свобод). Во-вторых, он даже служит предметом гордости: ведь Русь якобы остановила натиск диких монголов и спасла Западную Европу от разрушения и разграбления. За это Западная Европа должна быть ей благодарна. Это как бы даже возвышает Россию над Западной Европой, делает ее «старшим братом».

Таково основное содержание русского националистического мифа, обращенное к внешнему миру. Что же касается его внутрироссийского или внутрисоветского содержания, то здесь акцент делался на естественном и мирном характере расселения русских по просторам Российской Империи, какое-либо притеснение местного населения отрицалось, напротив, акцент делался на симбиоз, а затем и якобы естественную добровольную аккультурацию и ассимиляцию коренных народовИ. Смирнов. Обрусение инородцев и задачи обрусительной политики // Исторический вестник, март 1892, т. 47..

Нетрудно заметить резкое противоречие между внешней и внутренней версиями мифа. Если внешняя делала упор на славянстве русских, то внутренняя явно свидетельствовала о значительной доле нерусского и даже неславянского биологического и культурного наследия в русской культуре. Именно последним активно пользовались польские, украинские и белорусские националисты, всячески подчеркивая, что русские узурпировали славянское наследие, а на самом же деле они в большей мере являются финнами или татарами, нежели славянами. Все это, разумеется, не могло не задевать чувств русских националистов.

Выход из этой дилеммы попытались найти евразийцы — русские эмигранты, которые в 1920-е гг. развивали идею об этнокультурном и этнополитическом единстве континента России-ЕвразииN. Riasanovsky. The emergence of Eurasianism // California Slavic Studies, 1967, v.4.. При этом во имя единства России они добровольно отказывались от свойственного другим русским националистам особого акцента на славянское наследие. Гораздо более важной для них представлялась геополитическая концепция: они утверждали, что в силу географических особенностей континент Евразия, протянувшийся от Карпат до Амура, «обречен» на политическое и этнокультурное единство. Доказательством им служил тот факт, что время от времени на его огромных пространствах создавались колоссальные империи: Тюркский каганат, Монгольская держава, Российская империя. В силу определенных причин они временами распадались, но затем земли вновь собирались в рамках крупного централизованного государства. Интересно, что под влиянием русской революции и роста национально-освободительного движения евразийцы склонны были отводить равное место в истории России разным народам Евразии. В особенности, наряду со славянским, они подчеркивали роль тюркского наследия и признавали значительное влияние монгольской государственности на образование и развитие Московской Руси, в рамках которой и складывались основы современной российской государственности. И, тем не менее, евразийцы все же оставались русскими националистами, так как не могли представить себе Российскую державу иначе как под эгидой русского народа, который как бы скрепил воедино все нерусские национальности. Поэтому евразийцы выступали против сепаратистских тенденций среди нерусских народов, основы которых они даже не желали понять. В формировании их концепции определенную роль играл и внешний фактор — наличие соседней Европы. Они настаивали на том, что Европа — это иной мир с иными нравами и традициями, с иным путем развития. А у России-Евразии — свой путь, свое призвание. Она ничуть не хуже и не лучше Европы, просто она — другая. Поэтому даже не имеет особого смысла их сравнивать.

Тем самым, уже в начале 20 века в рамках русского национализма сформировалось два различных подхода к интерпретации российской истории: один — узкий, делавший акцент на принципе крови и этнокультурного наследия, а другой — широкий, подчеркивавший принцип общности территории. Ниже мы увидим, что оба эти принципа играют очень важную роль в формировании этноцентристских этногенетических версий, хотя нередко находятся в непримиримом конфликте друг с другом.

***

Рассмотрим теперь украинскую историческую версию, имея в виду, что на протяжении последних столетий украинцы не только не имели своей национальной государственности, но находились под властью то литовцев, то поляков, то русских, испытывая тяжелый национальный и религиозный гнет. Насколько русская историческая версия была в определенной мере ответом на немецкие и польские теории, представлявшиеся русским унизительными, настолько украинская формировалась в ответ на польские притязания и, может быть, в еще большей мере на русское имперское видение ситуации. Особенно острая дискуссия велась с середины 19 века, когда известный русский историк М. П. Погодин выдвинул теорию о том, что Киевскую Русь населяли великороссыМ. П. Погодин. Древняя русская история до монгольского ига. М., 1871, т.2, c. 732-736.. Позднее они будто бы были частично истреблены татарами, а частично переселились на север во Владимиро-Суздальские и соседние с ними земли. А малороссы (украинцы) якобы пришли в Среднее Поднепровье лишь в 14 веке из Карпатского региона.

Все это, естественно, возмутило украинских националистов. Основы украинской версии были в целом сформулированы известным лингвистом и энциклопедистом М. А. МаксимовичемМ. А. Максимович. Филологические письма к М. П. Погодину // Русская беседа, 1856, кн.3; М. А. Максимович. Ответные письма М. П. Погодину // Русская беседа, 1857, т.2, кн.6.. Последующие авторыН. И. Костомаров. Две русские народности // Основа, март 1861; Н. И. Костомаров. Черты народной южнорусской истории // Основа, март 1861; М. С. Грушевский. Iсторiя Украiни — Руси. т.1. По початку 11 вiка. Львiв, 1904; М. С. Грушевский. Iсторiя Украiни Руси. т.3. Львiв, 1905. лишь слегка шлифовали и расширяли его аргументацию. Если для русских националистов в домонгольское время среди восточных славян доминировали великороссы, либо же, по более мягкой версии, восточные славяне воспринимались как единое целое, то украинские националисты подчеркивали, что на Украине с незапамятных времен жила именно южнорусская народностьКостомаров даже пытался конструировать из нее народ велыняне. См. Н. И. Костомаров. Черты народной южнорусской истории, с. 115-116., охватывавшая племена полян, древлян, северян, уличей и тиверцев. По этой концепции, восточнославянский язык изначально дробился на три диалекта — малоросский, белорусский и великоросский. Позднее с развитием археологии и сравнительно-исторического языкознания украинская версия обогатилась новым аргументом: так как ряд авторитетных ученых начала 20 века помещали прародину индоевропейцев в восточноевропейской лесостепи, то украинцы оказывались безусловными автохтонами на своей территорииМ. С. Грушевський, Iсторiя Украiни — Руси. т.1, с. 45.. Первоначальная Русь была представлена именно Киевской Русью, которая населялась предками, главным образом, украинцев, и русским языком вначале назывался именно украинский язык. Именно из киевского мира шло позднейшее расселение славян, что, замечу, по логике вещей делало украинцев «старшим братом». Последнее еще больше усиливалось тем, что украинцы не упускали возможность упомянуть, что в северных русских землях обитали не чисто великороссы, а вперемешку с «чудью», т. е. с финнами, что как бы принижало статус великороссов. Вместе с тем, позднее все вышеуказанные славные деяния, как с горечью писали украинские националисты, были противоправно узурпированы Москвой. Обращаясь к Погодину, Максимович следующим образом весьма лаконично отразил самую суть украинского видения исторической ситуации: «Обидно, что ты ныне отнимаешь у малороссийского народа, следовательно и у меня, первую и лучшую половину его исторической жизни, выживаешь его из родной «русской земли» куда-то в Карпаты или под Карпаты»М. А. Максимович. Ответные письма, с. 86..

Обосновывая преемственность между Киевской Русью и украинцами, украинская версия настаивала на том, что современники преувеличивали степень опустошения, причиненного монголами, что набеги кочевников совершались и в другие эпохи и местное население хорошо к ним приспособилось: оно лишь временно пряталось в лесах и болотах и возвращалось к родным местам, когда опасность исчезала. В то же время украинская версия утверждала, что именно украинцам Европа должна быть благодарна за постоянную защиту от опустошительных набегов кочевников. Смысл этой идеи становится понятным, если учесть, что и польская, и русская версия настаивали на том, что земли Украины в результате татаро-монгольского нашествия полностью запустели. Как уже было отмечено, русская версия тем самым сознательно лишала украинцев древнерусского наследия. Польской же версии это было нужно для того, чтобы утверждать, что поляки начали заселять опустошенные земли Украины ничуть не позднее самих украинцев, что давало первым право претендовать на эти земли. Интересно, что украинский подход к оценке татаро-монгольского нашествия находит понимание у казанских татар, которые в своей версии также склонны приуменьшать разрушительную силу монгольского удара, но уже по другой причине. Утверждая, что монголы принесли Руси больше пользы, чем вреда, они подчеркивают противоправность завоевания русскими Казанского ханства в 16 веке, что является для них важным аргументом в борьбе за суверенитет в наше времяР. Фахрутдинов. Золотая Орда и татары. Что в душе у народа. Набережные Челны, 1993.

Тем самым, на примере столь различных трактовок монгольского эпизода хорошо видно, как те или иные этноцентристские оценки давних исторических событий используются в современной политической борьбе.

***

Обратимся теперь к белорусской версии, становление которой тесно связано с развитием белорусского национально-освободительного движения в начале 20 века. Эта версия окончательно сложилась в работах известного белорусского ученого и политического деятеля В. Ластовского и его школы в 1920-е гг.Ю. Верашчака. Аб найменьнях — «Гуды» — «Крывiчы» — «Русь» // Крывiч, 1923, N 1; Ю. Верашчака. Расiйскiя вучоныя аб крывiчах // Крывiч, 1923, N 5; А. Чужыловiч. Мова, народ, раса // Крывiч, 1923, N 4; Власт. Пачатны летопiс аб крывiчох у асьвятленьнi гiстарычнай крытыкi // Крывiч, 1925, N 10 (2); А. Матач. Абшар займаны крывiчамi i крыуская колёнiзацiя // Крывiч, 1925, N 10 (2); Ю. Сулiмiрскi. Аб назовах «крывiя» i «беларусь» // Крывiч, 1925, N 10 (2).. Согласно ей, территория между Северо-Западным Причерноморьем и Прибалтикой была плотно заселена ранними славянами уже в бронзовом веке, а в самом начале I тыс. н. э. на Дунае существовало мощное «дако-гетское славянское» (!- В. Ш.) государство. Затем геты мигрировали в Верхнее Поднепровье и на Западную Двину, где и геты, и пришедшие с ними даки смешались с местными обитателями. Так и возникли кривичи, ставшие прародителями белорусского народа. Особый акцент делался на то, что, в отличие от многих других восточных славян, для отпора грабителям-готам кривичи якобы еще до 9 в. основали свое независимое государство, которое и позднее сохраняло свой суверенитет и не подчинялось норманнам. Иными словами, речь шла о двух древнейших восточнославянских государствах с совершенно разными истоками: о Киевской Руси, которую основали пришельцы-варяги, и о самостоятельном кривичском государстве со своей собственной династией. По территории государство кривичей много превышало современную территорию Белоруссии, в особенности, если учесть внешние колонии кривичей, распространенные от Польши до Волго-Окского междуречья и далее до Среднего Поволжья на востоке и до истоков Дона и Северского Донца на юге. Земли новгородских словен, радимичей, дреговичей, древлян и северян первоначально входили в кривичскую общность, а их население являлось локальными группами «этнографически целого кривичского народа». Развивая эту концепцию, Ластовский утверждал, что предками кривичей являлись легендарные волаты, оставившие многочисленные курганы бронзового века в Борисовщине и местами на Витебщине и Могилевщине, называемые в народе «волатовками». Он ссылался, в частности, на Птолемея, который локализовал лютичей-велетов 2 в. н. э. в устье Вислы. До немцев якобы именно лютичи еще во 2 в. н. э. держали в своих руках торговлю по Двине и Неману, и лишь позднее они были оттеснены первыми от берегов Балтики. На самом же деле, по данным современной науки, славяне вторглись на территорию Балтики много позднее, а кривичи расселились по землям Белоруссии не ранее 7 века.

Рассматриваемая концепция была не лишена расистского налета. Она утверждала, что лишь кривичи и поляки якобы сохранили чистую славянскую кровь, тогда как чехам присуща изрядная доля германской крови, а болгарам — монгольской. Особенно незавидным было положение русских, в жилах которых текла, в основном, «финно-монгольская» (sic!- В. Ш.) кровь. В то же время, судя по этой теории, именно кривичи заложили основы других восточнославянских народов: на востоке они смешались с финнами, что и дало импульс формированию великороссов, а на юге украинский народ стал следствием смешения кривичей с тюркскими кочевниками. Иначе говоря, русская и украинская культуры сложились якобы на основе кривичской. Аналогичным образом из кривичского языка выросли русский и польский. Оценивая эту теорию, надо помнить, что в 1920-е гг. Белоруссия была поделена между СССР и Польшей — факт, который белорусы остро переживали.

Славное начало белорусской государственности было грубо прервано колонизацией «москалей», которые стремительно расширяли свои территории и претендовали на мировое господство. В этих условиях белорусам надо собрать все свои силы, чтобы возродиться, а для этого надо в первую очередь вернуть исконный этноним «кривичи». Белорусская концепция исходила из того, что лишь самобытный народ имеет будущее. Но таковым народ делает осознание своего единства и своего славного прошлого. А это невозможно без возрождения исконного имени, каковым якобы и служило название «кривичи», т. е. «родственники», «кровники». Термин «белорусы» был извне навязан народу, история которого с его появлением кончилась. Он лишает народ права на историческое прошлое и делает его рабом русских. Вот почему следует вернуться к «национальному» имени «кривичи», с которым связана исконная история независимого «кривичского» народа. «Белорусы» в силу самого своего названия вынуждены якобы отражать русскую индивидуальность. Название же «кривичи» сделает их самих индивидуальностью, «особым славянским племенем»Ю. Сулiмiрскi. Аб назовах, с. 46.. Необходимо также признать всебелорусское национальное единство и объединить все белорусские земли в единую белорусскую («крывскую») державу. Ластовский писал: «Название белорус разъединяет единый, родной по крови, великий крывичский народ; «крывич», «кровный»… должно стать символом братского единства нашего народа». Совершенно очевидно, что все эти идеи были призваны легитимизировать борьбу за независимую Белоруссию. В конце 1920-х гг. в среде белорусской интеллигенции всерьез обсуждался вопрос об этнониме, и некоторые настаивали на возвращении белоруссам исконного названия «кривичи».

***

Сопоставление рассмотренных версий позволяет выявить следующие основные характеристики, свойственные этнонационалистическому мифу:

1) Утверждение о необычайной древности, если не исконности, своих этнической культуры и языка в целом и на занимаемой ныне территории в особенности. Этот явный автохтонистский акцент имеет прямое отношение к борьбе за территорию и может быть условно назван синдромом Робинзона Крузо. Эта черта особенно ярко выступает в белорусской и украинской версиях.

2) Стремление проецировать современные этнополитические границы как можно глубже в прошлое и, насколько это возможно, максимально расширять территорию древнего расселения своей этнической группы, что также имеет отношение к борьбе за землю. Белорусская версия, в особенности, показательна в этом отношении.

3) Безусловная идентификация своей этнической группы с вполне определенным языком, который был якобы присущ ей изначально. Иначе говоря, если переход с одного языка на другой и допускается, то не для своего, а для иных этносов, так как этот процесс как бы понижает престиж этноса. Эта черта слабо проявляется в рассмотренных славянских версиях, но она очевидна, например, у азербайджанцев, у которых в течение последних десятилетий наметилась явная тенденция искать древние корни тюркоязычия на территории Азербайджана. Отмечу попутно, что на самом деле местное население переходило на тюркский язык только начиная со второй половины I тыс. н. э.

4) Убеждение в том, что территория своего этноса была областью формирования не только его самого, но и иных родственных или «дочерних» этнических групп, которые позднее отселились на другие земли. Тем самым, свой этнос рассматривается по отношению к ним как «старший брат», что следовательно позволяет ему претендовать на важные привилегии и делает эти претензии естественными и законными. Эта особенность присуща как всем рассмотренным славянским версиям, так и многим неславянским, и является, пожалуй, универсальной.

5) Стремление идентифицировать своих этнических предков с каким-либо славным народом, хорошо известным по древним письменным или фольклорным источникам. В силу претензий на наследие Киевской Руси у русских и украинцев в этом отношении проблем не было, хотя и им это нередко казалось недостаточным, и они пытались возводить себя к скифам или даже к этрускам. Белорусы же всеми силами старались превозносить славных колонизаторов-первопроходцев кривичей, не упуская также возможность связать себя с историческими даками и гетами.

6) Претензии на исторический приоритет некоторых культурных (письменность) или политических (государственность) достижений своих предков по сравнению с предками соседних народов. Вот почему всем националистам, включая и рассматриваемых, представляется таким важным подчеркивать, что их предки были создателями древнейших государств. Кроме того, наличие древнего государства как бы легитимизирует претензии на строительство своей государственности в наше время.

7) Преувеличение степени этнической консолидации в древности и сознательный недоучет роли родоплеменных делений. Этим свой народ как бы обретает вечную жизнь. Рассмотренные выше версии, хотя и не игнорировали племенные деления, известные по древнейшим русским летописям, но рассматривали их как малосущественные и смело конструировали из них какие-либо более крупные этнические общности. С этой точки зрения, полезно сравнить украинскую и белорусскую версии, которые боролись друг с другом за право включить в состав своих предков одни и те же племена восточных славян.

8) Нередко конструируется образ иноземного врага, борьба с которым цементирует этнос и ведет к высокой степени консолидации. Для белорусских и украинских националистов таким естественным врагом выступали русские. А русские националисты издавна «сконструировали» себе врага-призрака в виде «жидомасонов», «сионистов», а в последние десятилетия советской власти — «американского империализма». Но это — особая тема, которая потребует специальной работы.

9) Иногда во имя единства государства или для усиления своей мощи националисты причисляют к своей общности и иные этнические группы. Этот подход нашел выражение в евразийской концепции. В последние годы это особенно ярко проявляется в борьбе за казаков, которых националисты самого разного происхождения пытаются привлечь на свою сторону. Но это — также особая тема.

Нетрудно заметить, что все эти особенности этнонационалистических мифологий глубоко функциональны. Две первых черты призваны легитимизировать территориальные права этноса. Следующие четыре характеристики обеспечивают ему психологический комфорт, придавая ему особый престиж и ставя его во главе имманентно присущей этнонационалистическому мифу этнической иерархии. Свой этнос всегда возвышается над другими, второсортными «младшими братьями». Тем самым, он как бы получает право претендовать на более широкие права как культурные, так и политические. Это, кроме того, облегчает конфронтацию, лишая противника в полной мере человеческого облика. Ведь исследователи антропологии войны давно подметили, что людям проще вступить в схватку с противником, который представляется им неким недочеловеком или нечеловеком вообще. Седьмая и восьмая характеристики призваны стимулировать высокую этническую спайку, утверждая, во-первых, естественность и исконность существования данного этноса, а во-вторых, необходимость консолидации перед лицом внешней опасности. Наконец, последняя черта направлена на обеспечение этносу дополнительной поддержки со стороны союзников.

Казалось бы, родственные взаимоотношения между двумя и более этносами, их происхождение от единого предка, наконец, их языковая близость должны бы пробуждать у них особо теплые чувства друг к другу. На самом же деле развитие этнонационализма ведет к прямо противоположному эффекту. Ведь из рассмотренных выше характеристик со всей очевидность вытекает, что в этой ситуации этносы вынуждены бороться за одно и то же культурное и политическое наследие, и в ситуации реальной этнической стратификации такая борьба может приобретать очень острые формы.

Теперь настало время ответить на вопросы, поставленные в начале данной работы. Из рассмотренных материалов совершенно очевидно, что

этноцентристский исторический миф создается сознательно патриотически ориентированной интеллигенцией, преследующей при этом вполне определенные культурные и политические цели. Конечно, при его создании используются определенные элементы уже существующей традиции, но, во-первых, они подвергаются значительной селекции, во-вторых, ведется их реинтерпретация, и, наконец, огромную, может быть, ведущую роль играет искусственное создание новой версии и даже новых фактов («изобретение традиции», по Хобсбауму). При этом делаются даже попытки узурпировать прошлое иных этнических групп, в особенности, древних вымерших народов (этрусков, шумеров, даков и т. д.). Нередко, этнонационалистический миф выступает в нескольких разных версиях, даже конфликтующих друг с другом. Смысл этого заключается в том, что эти версии поочередно используются для разных нужд в разных этнополитических ситуациях, когда в этом есть нужда.

Позитивная сторона этнонационалистического мифа заключается в том, что он способствует консолидации этноса, помогает ему сохраниться и сохранить свое культурное наследие. Негативная сторона состоит в том, что этот миф в силу имманентно присущих ему характеристик неизбежно вызывает межэтническую конфронтацию и угрожает миру.