Ускользающая линия жизни: дневник Этти Хиллесум

Об авторе дневника. Эстэр (Этти) Хиллесум (Etty Hillesum) родилась 15 января 1914 г. в Мидделбурге (на северо-западе Голландии) в еврейской неортодоксальной семье. Её отец Луис Хиллеcум преподавал в гимназии древние языки. Мать Этти, Ребекка Бернстайн, родилась в России, откуда бежала в 1907 г., спасаясь от еврейских погромов. Этти была старшим ребёнком в семье. Её брат Яков (Ясп, р. 1916) учился медицине. Самый младший брат, Михаил (Миша, р. 1920) – настоящий вундеркинд – всю свою жизнь посвятил игре на фортепьяно. Оба они были психологически хрупкими людьми, Миша лечился от шизофрении.

После окончания лицея в Девентере Этти поехала в Амстердам изучать право. Свой университетский диплом она получила в 1939 г. В годы учёбы Этти вращалась в кругах левых антифашистски настроенных интеллектуалов См.: Hillesum E. Une vie boulevesdée : journal 1941–1943 : suivi de lettres de Westerbork / trad. de nederl. par P. Noble. Paris: Editions de Seuil, 1991. P. I–III..

В 1941 г. произошла встреча, имевшая в жизни Этти решающее значение.

Юлиус Шпиер (Julius Spier, 1887–1942) был родом из Франкфурта, занимался коммерцией, а выйдя в отставку (1926), посвятил всё время двум увлечениям – пению и хирологии (изучению человеческой личности по «чтению» рук). Пройдя учебный анализ у самого Карла-Густава Юнга, Шпиер открыл частный кабинет в Берлине, где, несмотря на еврейское происхождение, пробыл до 1939 г. (объяснялось это просто: среди его клиентов были известные нацисты). Затем он вынужден был переехать в Амстердам. Ibid. P. III–IV..

Встреча Шпиера и Этти Хиллесум стала роковой для обоих. Впоследствии он признавался: «И вы для меня – вызов» Ibid. P. 30..

После знакомства с Юлиусом Шпиером Этти заводит дневник. Записи в нём охватывают время с 1941 по 1943 гг. и повествуют о самом важном в её душевной жизни. Собственно, и целью дневника в конечном итоге становится попытка не сломаться под натиском трагических событий, происходящих вокруг. Дневниковые записи производят на читателей сильнейшее впечатление. Это максимально открытый рассказ об эмоциональной жизни их автора, но не только: Этти имеет смелость настаивать на значительности, подлинности и красоте своей внутренней жизни, по отношению к которой внешние события – фон или или повод для самосовершенствования. Эгоцентричность? Может быть. А может, и мужество, если участь что автор – еврейка и живёт она в оккупированной немцами Голландии в период, когда очень быстро набирает силу антисемитизм, приведший десятки тысяч людей к гибели.

Итак, в воскресенье, 9 марта 1941 г., Этти пишет о первой встрече со Шпиером.

Его глаза прозрачны и чисты, рот мясист и чувственен, его массивная фигура напоминает быка. В его движениях воздушная лёгкость и свобода. В личности этого мужчины (а ведь ему уже за пятьдесят) ещё не прекратилась борьба духа и материи. Можно сказать, я согнулась под тяжестью этой борьбы. Я погребена под весом его личности и не могу освободиться: мои личные проблемы – они того же плана – тихо ликуют.

Первое впечатление, через несколько минут: лицо не очень чувственное, странноватое, но черты его всё-таки мне знакомы, […] но не слишком симпатичны.

Второе впечатление: сероватые глаза, стары как мир, умны, невероятно умны, так, что им удаётся надолго отвлечь внимание от этого мясистого рта, но не до конца. Я под большим впечатлением от его работы: исследование моих самых глубоких конфликтов благодаря прочтению моего второго лица, моих рук. Но в то же время, впечатление очень отталкивающее, хотя смутное и мимолётное: в какой-то момент мне показалось, что он говорит о моих родителях, но он: «Нет, всё это – это Вы, дары философских размышлений и интуиции». И другие комплименты: «Всё это – это Вы». Так говорит, будто потихоньку кладёт печенье ребёнку в карман.

В конце сеанса: «А теперь давайте спросим себя: как мы можем помочь этому человеку?». К тому моменту он покорил меня своими талантами, и я почувствовала, как мне нужна поддержка Ibid. P. 10..

Шпиер приглашает Этти на конференцию, которую он устроил, чтобы представить свой метод. Она идёт, идёт, «чтобы взглянуть со стороны на этого человека, отойти от него на расстояние, а потом – раскрыть перед ним душу» Ibid. P. 11..

На конференции полно женщин и очаровательных молодых девушек. Это было трогательно – витающая в атмосфере любовь молодых «ариек» как-то странна для него, берлинского еврея, эмигранта, явившегося из Германии, чтобы привнести порядок в их душевную жизнь.

Следующий визит.

– Я могу платить вам 20 флоринов.

– Хорошо, вы можете приходить сюда в течение двух месяцев, но и после рассчитывайте на мою поддержку Ibid. P. 12..

Через некоторое время Этти анализирует своё впечатление от Шпиера и бурно развивающиеся после первой встречи события. Она пытается прийти в себя:

[Понедельник, 9 часов]

Просто возмутительно! У тебя есть работа. И точка. Никаких фантазий, грандиозных идей, молниеносных интуиций. Главное – следовать своему сюжету и искать слова в словаре. И вот ещё чему надо научиться: собрав для борьбы все свои силы, прогоняя из мыслей все фантазии и мечтания, расчистить внутреннее пространство, чтобы дать место для всего, что связано с учёбой, скромного или возвышенного. По правде говоря, я никогда не умела работать. И с сексуальностью то же самое. Если кто-то мне нравился, я на целые дни и ночи могла погрузиться в эротические фантазии, даже не отдавая себе отчёт, какую потерю энергии всё это в себе несёт. А стоило контакту возникнуть в действительности, как наступало огромное разочарование. Реальность не поспевает за разыгравшемся воображением. И случившееся с Ш. Этой буквой в дневниках Этти обозначается Юлиус Шпиер. – тому подтверждение. Однажды я составила точный план действий и отправилась на сеанс в в радостном возбуждении: под шерстяное платье я надела маленький гимнастический костюм. Но всё пошло не так, как задумано. Он снова был холодным, отстранённым, так что я сразу почувствовала себя скованной. Гимнастический костюм стал настоящим фиаско. Когда я оказалась перед ним в купальнике, мы обменялись тревожными взглядами: так, должно быть, посмотрели друг на друга Адам и Ева, отведав яблоко. Он задёрнул занавески, закрыл дверь на ключ, обычная свобода его жестов исчезла. Лучше бы я зарыдала – тогда я бы спаслась, настолько это было ужасно. Когда мы катались по полу, он вцепился в меня с чувственностью и с отвращением, его жесты были нелепыми и ужасно мне не нравились. Всё было бы иначе, если бы я не отдавала себя в угоду фантазиям. Моё возбужденное воображение отрезвила картина мужчины, тщательно заправляющего помятую рубашку в брюки и дышащего с трудом Ibid. P. 15–16..

Несмотря на двусмысленные и болезненные отношения, складывающиеся со Шпиером, Этти выдерживает удар. Она пытается сама стать основой стабильности этих отношений, тем более, сравнивая их с происходящим вокруг, она находит в них много тепла.

15 марта, 9.30 утра

Вчера вечером мы вместе читали записи, которые он мне одолжил. И как только мы подошли к словам: «Но, достаточно одного человека, достойного этого имени, чтобы можно было поверить в человека, в человечество», – я в спонтанном порыве обняла его. Это проблема нашего времени. Дикая ненависть, которую мы испытываем к немцам, отравляет наши сердца Ibid. P. 18..

Весной 1941 г. Этти неловко за «ненависть», которую испытывают её собраться по крови по отношению к немцам. Описание нюансов этой ненависти вызывает ощущение полной идиосинкразии. Может быть, Этти испытывает неловковсть, потому что общается со Шпиером по-немецки? На том же языке она его цитирует, повторяя по несколько раз некоторые фразы:

– То, что здесь, -указывает на голову, - должно прийти сюда, – показывает на сердце. Тело и душа – единое целое.

В другой раз:

– Вы не так хаотичны, как о себе мните. Просто у вас сохранилось воспоминание о том времени, когда вам казалось, что не столько дисциплина, сколько хаос – признак гениальности. Мне вы всегда кажетесь сосредоточенной Ibid. P. 42..

Через два месяца после их встречи (пятница, 8 мая 1941 г.) Этти запишет:

Все ищут освобождающих формул и проясняющих мыслей. Я только что ехала на велосипеде по холодным улицам – и вдруг сказала себе: может быть, я всё усложняю, приукрашиваю, не желая видеть факты. Ведь по правде, я не испытываю к нему привяазанности или большой любви. Он меня возбуждает, его личность очаровывает меня, он учит меня массе вещей. Познакомившись с ним, я достигла такой зрелости, о которой и не могла мечтать в свои годы. Вот и всё. Но эта проклятая чувственность, которой мы оба напичканы, вмешалась в ход событий Ibid. P. 44..

Этти лукавит. Она будет ещё больше года размышлять о глубине своих чувств в Шпиеру, вплоть до его скоропостижной смерти в сентябре 1942 г.:

[10 сентября]

[…] Да, это странно. Мне и сейчас кажется: я хотела бы свернуться в его объятьях и стать просто женщиной, и ничем больше. Или даже меньше – куском ласкаемой плоти. Я чудовищно переоцениваю чувственную сторону жизни, тем более, что эти порывы чувственности длятся не более нескольких дней. Но я хотела бы перенести эти мелкие чувственные кризисы на жизнь в целом, и они затмят собой всё остальное Ibid. P. 63..

Но её «проклятая» чувственность не ограничивается Шпиером. Тот же вечер она провела в компании своих друзей: Хенни Тидеман (Тиды), Геры Бонгерс, Свипа фон Вермескеркена, Ханса Бернарда (этот последний был её любовником).

[…] Если бы я была хорошей девочкой, то пошла бы спать, забралась бы в девичью кровать, ожидающую меня в моей комнатёнке… Но жажда компании и привычка, чудная привычка, удерживают меня здесь, в этой постели, «пристанище любви», как я её как-то окрестила в патетическом порыве Ibid. P. 64.. 

События развиваются стремительно. Как бы ни была Этти захвачена своей душевной жизнью, она не может избежать упоминаний об антиеврейских акциях и законах немецких оккупационных властей: они вводятся в действие при молчаливом согласии правительства Нидерландов.

Эти акции безусловно потрясают основы жизни Этти и больно ранят её, Но эти потрясения касаются скорее физической стороны жизни. В душе Этти старается не расставаться со своими самыми нежными привязанностями. Например, это касается её отношения к цветам и деревьям… Подростком она готова была потратить полчаса, чтобы на велосипеде доехать до заветного места – навестить любимый красный бук: «Я кругами объезжала его, заворожённая его кровавым взглядом» Ibid. P. 110..

Запись от марта 1942 г.:

Мы лишились права гулять в Вандельвеге Название лесного массива. : группы из двух-трёх деревьев переименованы в лес и снабжены табличкой: «Евреям вход запрещён». Подобные надписи цветут повсюду. И всё же, осталось немало мест, где можно жить в радости, вместе создавать музыку и любить друг друга Ibid. P. 114..

Цветы в её жизни присутствуют постоянно – в виде белых хризантем, подаренных Шпиером, лёгкого аромата соседского жасмина, роз на письменном столе, вмеремешку с книгами. Чем более крутой оборот принимают события, тем сильнее крепнет эта связь.

Пятница, 11 июня 1942 г.

Новые антиеврейские меры – запрет покупать овощи и фрукты, реквизиция велосипедов, запрещение ездить на поезде, комендантский час в восемь вечера Ibid. P. 126.. 

15 июля 1942 г. она получает должность сотрудника культурного отдела еврейского совета в Вестербрюке Подробнее см.: Ibid. P. IV–IX.. Единственное отличие от положения заключённой – возможность покидать лагерь.

В среду, 23 июля 1942 г., Этти напишет:

Мои красные и жёлтые розы раскрылись. Пока я была там, в аду, они продолжали тихо цвести. Вчера вечером, несмотря на долгий путь, дождь и мозоли на ногах, я не сразу отправилась домой, а прошлась по улицам в поисках тележки цветочника и вернулась домой с большим букетом роз. Теперь они там. Они не менее реальны, чем весь тот ужас, свидетелем которого я становлюсь в течение дня Ibid. P. 188..

Этти пытается найти верные интонации для выражения своей особой связи с цветами. Вот запись от 22 сентября 1942 г.: «Я очень бы хотела жить подобно полевой лилии. Если бы мы лучше понимали эту эпоху, она могла бы научить нас жить так, как полевые лилии» Ibid. P. 213.. Вспоминается библейский образ: «Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так как всякая из них. Если же траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры!» (Лк. 12.27-29). Образ головокружительной красоты, крайней хрупкости и обречённости. И, тем не менее, эта хрупкость бесценна. В те годы подобные образы витали в воздухе. В начале 1940-х гг., Симона Вайль, философ, еврейка, живущая в глухой французской деревушке, в попытке избежать нименуемой гибели, писала:

Звёзды и плодовые деревья в цвету. Полнейшее постоянство и предельная хрупкость дают одинаковое чувство вечности… Уязвимость драгоценных вещей прекрасна потому, что уязвимость – признак существования Вайль С. Тяжесть и благодарность. М.: Русский путь, 2008. С.141–142..

Жизнь цветов полна значительности собственной красоты, не умаляемой ни быстрым увяданием ни смертью. Дарить красоту и жизненные силы окружающим, несмотря ни на что, было нравственным решением Этти.

Ученица и помошница Шпиера, Этти пытается профессионально заниматься психологией, помогает Шпиеру принимать больных. В самое напряжённое для себя время, в июле сорок второго, она пишет:

[Завтра] к нам придёт молодая девушка с проблемами, католичка. То, что евреи помогают неевреям справиться с проблемами, придаёт нам уникальное чувство силы Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 141..

В то безумное время Этти вынуждена ориентироваться не только на знания психологии, но и на свои внутренние силы. Ей все труднее понимать происходящее вокруг. Она пытается начать с себя.

[Конец ноября 1941 г.]

Начинаю понимать: когда испытываешь отвращение к ближнему, корни этого чувства следует искать в нелюбви к самому себе. «Возлюби ближнего своего как самого себя». Я знаю, что надо на себя, а не на него возлагать ответственность за подобные чувства. У нас обоих совершенно разные ритмы жизни; нужно каждому оставить свободу жить сообразно своей природе. Если хочешь «лепить» ближнего по тому образу, который сам создал, то закончишь тем, что упрёшься в стену; и мы всегда обманемся не ближним, но собственной требовательностью Ibid. P. 81..

7 января 1942 г. Этти сопровождает Шпиера в еврейский совет (юденрат). Здесь выясняют его «эмиграционный номер», источник доходов и другие официальные сведения. Здесь же они случайно встречаются с бывшим пациентом Шпиера. Тот ведёт себя фамилиярно, расточает комплименты. А Этти восхищается лёгкостью, с какой Шпиер выходит из неприятного положения.

К своему визиту в гестапо (27 февраля 1942 г.) Этти попыталась отнестить с легкостью мэтра:

Мы все собрались в одной комнате: те, кого допрашивают, и те, кто допрашивает, – только отгородились друг от друга столами. Решительное отличие одно: внутреннее отношение к происходящему. Взгляд привлекает молодой мужчина. Он с недовольным видом мерит комнату шагами. Ходит туда-сюда с нескрываемым раздражением, и всё-таки в его облике есть что-то от загнанного и замученного зверя. Интересный объект для наблюдения. Цепляется ко всему, лишь бы прикрикнуть на несчастных евреев:

– Вынуть руки из карманов! – и всё в таком роде.

Мне он показался более жалким, чем жертвы его нападок. Да и тех, кто на себе испытывал его ярость, было жаль в зависимости от степени их страха. Когда подошла моя очередь подойти к его столу, он, покраснев, рявкнул:

– Чёрт побери, что тут смешного?

Ты, и больше ничего, едва не съязвила я. Но дипломатические соображения взяли верх. Я прикусила язык. 

– Вам всё весело?

Он становится пунцовым. Я, с невинным видом:

– Да нет, просто у меня вид такой.

Он: 

– Идиотку из себя корчите! Проваливайте!

Дай только до тебя добраться, говорил его облик. На этом месте мне, вероятно, полагалось умереть со страху, но меня взял смех от его страшных гримас.

Вот – исторический день, но не потому, что я заставила покраснеть гестаповца. А потому, что я пожалела его. Я не возмущалась, мне лишь хотелось спросить: неужели у тебя было такое несчастное детство? Или твоя невеста ушла с другим? Ibid. P. 106.

Этти отказывается осуждать, для неё это пустая трата времени. Подобные мысли высказывает и Симона Вайль:

Суд, перспектива. В этом смысле любой суд судит того, кто его осуществляет. Не судите. Это не равнодушие и не уклонение от суждения, но трансцендентное суждение, подражание тому божественному суду, на который мы неспособны Вайль С. Тяжесть и благодарность. С. 169..

Этти интуитивно понимала, что люди, с которыми столкнула её жизнь, не злые в классическом смысле слова. Они просто не в состоянии сформулировать свою позицию по отношению к происходящему вокруг. Ханна Арендт приводит крайние примеры, когда личностная позиция не определилась: «Зловещий доктор Отто Брадфриш, член одной из айзацгрупп, руководивший убийством почти пятнадцати тысяч человек, заявил немецкому суду, что он всегда был „в душе против” того, что совершал. Может быть, убийство пятнадцати тысяч человек было ему необходимо как алиби в глазах „настоящих нацистов?” Арендт Х. Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008. С. 190–191. Самого Эйхмана, одного из главных организаторов «окончательного решения еврейского вопроса» психиатры признали нормальным. Священник, навещавший Эйхмана в иерусалимской тюрьме, назвал его «человеком весьма положительных взглядов». При этом Эйхман отвергал даже постановку вопроса о покаянии: «Раскаяние – удел малолетних детей» Арендт Х. Банальность зла. С. 47-48..

К евреям, ставшим частью лагерной администрации и иногда злоупотреблявшим властью, она гораздо непримиримее. Ведь Этти сама работает в юденрате и болезненно относится к привилегированности своего положения. Вот запись, датированная 27 сентября 1942 г.:

Эта ненависть ни к чему нас не приведет […]: реальность не похожа на примелькавшиеся схемы. Например, в лагере есть один член [еврейской] администрации, про которого я нередко думаю. Первое, что в нём поражает – высоко поднятая, жёстко посаженная голова. Он ненавидит наших преследователей, и не без оснований. Но он сам палач. Из него вышел бы образцовый начальник лагеря. Мне часто приходилось видеть: он стоит у входа в лагерь, встречая своих собратьев по расе, – зрелище не из приятных. Помню, однажды он швырнул несколько черноватых жирных пастилок на деревянный стол и по-отцовски скомандовал заплаканному трёхлетнему малышу:

– Cмотри – рожу не измажь!

Я полагаю, что такое обращение было скорее следствием неловкости и застенчивости, чем желания оскорбить: он просто был не в состоянии найти верные интонации. А в прежние времена он был в Голландии ведущим юристом, писал блестящие, проницательные, идеально отточенные статьи. (Мужчина повесился в лагерной санчасти: «Вычёркиваем из списков. Раз – и готово!».) Пока я видела, как он эволюционировал, с высоко поднятой головой, властным взглядом, приклееной к губам трубкой, и сказала сама себе: только ещё хлыста ему не хватает – это был бы последний штрих! В то же время, я его не ненавидела. […] Иногда мне было его безумно жаль. […] Чуть позже, один из его коллег, знавший его многие годы, поведал мне его историю. В мае сорокового он выбросился с третьего этажа. Попытка самоубийства не удалась. Он совершил ещё одну: бросился под машину, но остался жив и провёл несколько месяцев в психиатричекой больнице. Всё это лишь из-за страха, ничего, кроме страха…. Какая же это жизнь? Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 216–217.

Не испытывая ненависти и страха, Этти пытается эмоционально отстраниться от ситуации. Истинный философ – зритель, а не актёр: «Лишь зритель занимает позицию, позволяющую видеть целое, актёр, будучи частью пьесы, должен играть свою роль» Арендт Х. Лекции по политической философии Канта. СПб.: Наука, 2012. C. 98..

Ханна Арендт упоминает, что древние называли такую позицию «созерцательным образом жизни»: «Здесь совершается уход из пещеры мнений и начинается охота за истиной… По мере осуществления этого ухода человек достигает того, что Аристотель называет athanatizein „возвышение до бессмертия” (понимаемое как деятельность), причём эта деятельность осуществляется божественной частью души». Для Канта – позиция стороннего наблидателя – это позиция Судьи Там же. С. 99.. В этом пункте Этти, если можно так выразиться, порывает с Кантом и возвращается к древним.

Она пишет:

В мои ежедневные чувства и действие закрадывается намёк на вечность . Я не единственная, кто устал, болен, печален и встревожен, в этом я едина с милионами живших до меня людей, и всё это жизнь, прекрасная и полная смысла в своей абсурдности […] Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 149..

В дневнике Этти несколько раз встречается образ облака или тени, укрывающего её. Ещё в конце августа 1941 г. она пишет:

Вчера, после полудня, я пошла за сыром для Ш. […] И тут у меня возникло ощущение, будто я старый еврей, что меня окутало облако… облако моих мыслей и чувств, которые надёжно укрывали, берегли меня… Ibid. P. 54.

Для неё образ облака связан не только с её национальной идентичностью, но отчасти с её религиозным подъемом и увлечением христианством.
Запись от 18 мая 1942 г.:

Внешние угрозы нарастают беспрерывно, и ужас усиливается с каждым днем. Я воздвигаю вокруг себя молитву как защитную стену, как благотворную тень, я ухожу в молитву как в монастырскую келью, чтобы потом выйти из неё сосредоточеннее, сильнее, собраннее Ibid. P. 116..

Это смешение мыслей и образов сближает Этти с ещё одной трагической судьбой, человека, попавшего в ловушку эпохи, – Эдит Штайн.

В ночи неизреченной,
Сжигаема любовью и тоской –
О жребий мой блаженный! –
Я вышла стороной,
Когда мой дом исполнился покоя

Сокрыта ночью и вуалью,
Я лестницей спешила потайною –
О жребий млй блаженный! –
Во тьме и сокровенна,
Когда мой дом исполнился покоя.

«Песни Тёмной ночи» были написаны в конце XVI в. кармелитским монахом Хуаном де ла Крусом. Чтобы обрести Бога, душа должна отказаться от всего внешнего, включая свои собственные чувства, и погрузиться во тьму: «Разум не может обнажённо и ясно видеть сии духовные видения, но они могут ощущаться субстанцией души…; тёмное любовное познание, то есть вера, служит в этой жизни средством божественного единения» Там же. С. 68.. В начале 1940-х гг. Эдит Штайн (сестра Тереза-Бенедикта Креста) начала писать книгу о святом Хуане в ознаменование четырёхсотлетия со дня его рождения (р. 1542). Описание её жизни захватывает: философ, ученица Эдмунда Гуссерля, монахиня-кармелитка . В 1933 г. в пишет папе ПиюXI $3 и рассказывает, в каком положении находится еврейский народ. После Хрустальной ночи (1938) Эдит Штайн покидает монастырь в Кёльне и вместе с сестрой Розой, тоже монахиней, переезжает в Голландию, в монастырь города Эхта. Здесь их и арестовали в 1942 г. и отправили в Вестербрюк, где её могла видеть Этти. Эдит Штайн погибла в газовой камере Освенцима в августе 1942 г. Germain S. Etty Hillesume. Paris: Pygmalion, Gerard Watelet, 1999. P. 85, 95.

В своем письме из Вестербрюка, датированном декабрём 1942 г., Этти вспоминает события, происшедшие в лагере за последние полгода. Она пишет:

Пережили странный день: к нам привезли католиков еврейского происхождения, они же еврееи католического вероисповедания, – называйте как угодно: монахинь и монахов, с жёлтыми звёздами на монашеских рясах. Я помню двух черноволосых юношей-близнецов, красивые лица которых напоминали о гетто. Они, со взглядом, по-детски ясным и удивлённым, в живых подробностях рассказали, как за ними пришли в полпятого утра, чтобы забрать их с утренней службы, и что в Амстердаме им давали красную капусту […] Чуть позже кто-то сообщил мне, как вечером в тот же день группа монахов шествовала в сумерках между двумя тёмными бараками. Они произносили молитвы по чёткам с таким непроницаемым видом, будто шли по монастырю в своем аббатстве Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 262–263..

Около трёхсот католиков-евреев были арестованы 2 августа 1942 г. в качестве репрессивной меры по отношению к голландской католической церкви, заявившей о неприятии нацизма. Большинство из них были отправлены в Освенцим и уничтожены Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 350; Germain S. Etty Hillesume. P. 84, 97..

Этти оставляет мало места для Бога в этой ужасной реальности, но, тем не менее, продолжает его поиски в полной пустоте. 11 июля 1942 она пишет:

Молитва воскресеным утром. Господи, какое ужасное время! Этой ночью я впервые не спала, мне жгло глаза, образы человеческого страдания беспрерывно проходили перед моим взором. Я пообещаю тебе, Господи, кое-что, безделицу: я постараюсь не нагружать весь этот день тревогой, которую мне внушает будущее. Но к этому нужно себя приучить. Сейчас для каждого дня довольно его забот. Я помогу тебе, Господи, не угаснуть во мне… Сейчас мне предельно ясно одно: это мы должны помогать тебе, а не ты нам, и таким образом мы поможем сами себе Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 175.. 

Одна из книг, которую она взяла в собой в Вестербрюк, «Часослов» Рильке. Кто знает, что для неё значили строки:

Но есть во мне – мой Бог, и он как мгла,
Как молча пьющие в потемках корни….
Я только знаю глубиною всей,
Что возникаю из Его тепла,
Я весь – в Его немеренности чёрной,
Донёсший вверх лишь тихий плеск ветвей Рильке Р. М. Сонеты к Орфею / пер. с нем. З. Миркиной. М.; СПб.: Летний сад, 2002. С. 17..

C 29 июля по 5 сентября 1942 г. Этти Хиллесум ничего не записывает в дневник. Почему? Вероятно, причиной этому и её первый опыт работы в Вестербрюке, и смерть Шпиера: он скончался в начале сентября после непродолжительной тяжёлой болезни. Её переживание горя отражает внутреннюю работу с зависимостью от Шпиера.

[27 сентября 1942 г.]

Странно, как мы, в конце концов, цепляемся за предметы. Тида подарила мне его маленький гребень, розовый, сломанный. Я не хочу иметь его фотографий, и даже, может быть, не хочу больше никогда произносить его имя, но этот грязный гребешок… Последние полтора года я наблюдала, как он укладывает им свои редкие волосы… Я спрятала гребешок в портфель рядом с самыми ценными бумагами. Я приду в отчаяние, если вдруг потеряю его Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 225.. 

Привязанности уходят, остаются мысли, бумага и книги. Этти видит своё будущее в литературе. Некоторые друзья обращают внимание на её литературный дар. Она сама ощущает этот дар и ищет точки соприкосновения между своей жизнью и событиями биографии наиболее значимых для неё писателей. Ф. М. Достоевский встречается в записях неоднократно:

[14 июля 1942 г.]

Есть один факт, который я хочу помнить в трудные моменты и всегда «держать под рукой»: Достоевский провёл четыре года на каторге в Сибири. У него не было никаких других книг для чтения – только Библию. Он никогда не мог остаться наедине, а гигеинические условия были очень относительны Ibid. P. 183..

«Идиот» – книга, которую она читает и перечитывает постоянно. Именно два тома романа Достоевского и русский словарик она укладывает в сумку, чтобы пронести с собой в лагерь, вместо того, чтобы запастись продуктами Ibid. P. 185.. Но, несмотря на свои «русские корни», Этти с трудом читает по-русски, без словаря не обойтись. Насколько глубоко она размышляет над смыслом прочитанного? Этого мы не знаем: она не делится впечатлениями от книг.

Князь Мышкин – это образ праведника в русской литературе. Но насколько этот образ близок Этти? Лев Шестов утверждал, что князь Мышкин не мог поступиться «священной гордостью»: здесь ссылка на слова св. Иеронима, обращённые к монахам: Disce superbiem sanctam (научись святой гордости). Речь идёт о гордости своей святостью. Только люди, лишённые всего, утрачивают и высокомерие гордости. На этот последний духовный шаг, как считает Шестов, князь Мышкин оказался неспособен. Умирающий отрок Ипполит спрашивает князя:

– Ну, хорошо, ну, скажите мне сами, ну, как по-вашему; как мне всего лучше умереть?.. Чтоб вышло как можно… добродетельнее то есть? Ну, говорите!

Князь, «вцепившись зубами в свою священную гордость и больше всего боясь потерять право на похвалу закона», отвечает на вызов.

– Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье, – проговорил князь тихим голосом Достоевский Ф. М. Идиот // Собр. соч.: в 15 тт. Т. 6. Л.: Наука, 1989. С. 522. См. также: Шестов Л. На весах Иова. М.: Фолио, 2001. С. 82–83.. 

Он находит верную формулу, чтобы отстраниться от чужой боли, и не потерять при этом право на похвалу.

Когда сталкиваешься с человеческим горем, морализаторство – самый лёгкий путь. Тем более что:

– Вы, может быть, думаете, что я вас очень люблю? – прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал.

– Нет, не думаю. Я знаю, что вы меня не любите.

Так отвечает ему князь Мышкин Достоевский Ф. М. Идиот. С. 384.. Этот эпизод из романа удачно вписывается в реальность жизни Этти.

Задавалась ли Этти вопросом о лицемерии добродетели? О лицемерии – безусловно, да: «Многие из тех людей, которые возмущаются царящей сегодня несправедливостью, делают это тогда, когда они сами становятся её жертвой» Hillesum E. Une vie boulevesdée. P. 225..Пытается ли она отстраниться от боли и агонии окружающих, чтобы сохранить собственную цельность? Похоже, что нет: «Не то чтобы я страдаю особым видом мазохизма, который решительно толкает меня ехать [в лагерь] и отрываться от основ моего существования. Но буду ли я счастлива, если отстранюсь от участи, навязанной другим?» Ibid. P. 174.

Ожидает ли она похвалы за свою душевную жизнь? Её дневник – очень яркая претензия на это. Но похвала – это то, что нужно живым. В сентябре 1942 г. она циnирует письмо своего брата Миши из психиатрической лечебницы:

Я тоже верю, я знаю, что после этой жизни есть другая. Я верю также, что некоторые люди способны видеть и чувствовать присутствие другой жизни. Это мир, где вечный мистический шёпот объединён в живую реальность и где все повседневные предметы и слова, во всей их банальности, достигают высшего смысла. Вполне возможно, что после войны люди будут более открытыми к этой реальности и они все поверят в существование высшего смысла. Ibid. P. 225..

Дальнейшие события покажут. что эти мысли, исполненные верой в людей, пусть и будущих, Миша высказывал, стоя над бездной.

5 декабря 1942 г. Этти смогла на полгода покинуть лагерь . Её поместили в амстердамскую больницу. После выписки друзья предлагали ей убежище, но она не согласилась и всё-таки вернулась в лагерь. Следующий этап. Июль 1943 г. Немецкие оккупационные власти упраздняют особый статус работников еврейского совета (около ста двадцати человек). Этти теряет свое относительно безопасное положение и становится обычной заключённой.

Похоже, что она спокойно отнеслась к случившемуся. В Вестербрюке находились её родители и брат Миша, которого перевели в лагерь в июне. За Мишу, гениального пианиста, хлопотал главный дирижёр Консертгебау – В. Мегдельберг, но Миша отказался от предложенного ему особого статуса, если он не распространяется на его семью. В сентябре 1943 г. мать Этти – Реббека Хиллесум написала шефу полиции СС в Голландии – Г. А. Ройтеру. Получив письмо, Ройтер отдаёт приказ депортировать немедленно и Мишу, и всех членов его семьи. 7 сентября 1943 г., Этти, её брат и родители отправлены в Аушвиц. Шансов выжить у них практически не было: из 987 человек, посланных этим конвоем, выжили только восемь. Родители Этти умерли в пути, Этти – 30 ноября 1943 г., Миша – 31 марта 1944 г. Ясп был депортирован в Берген-Бельзен, где пал жертвой эпидемии тифа в апреле сорок пятого. Ibid. P. X–XI..

Алина Гладышева