Возьмем винтовки новые. О сборнике «Убить Чарскую», издательство Алетейя, СПб, 2013

«Убить Чарскую» – книга статей, собранная по мотивам одноименного семинара, который проходил четыре года назад в Пушкинском доме. Сюжет сборника и семинара – изготовление новой детской литературы на рубеже 20-30-х годов прошлого века; амбиции педагогов, писателей и идеологов – с помощью поставленных в нужном порядке слов воспитать новых, до того не бывалых, советских детей.

Среди авторов этой утопии выделяется случай несчастного критика Леонарда Пирагиса, который под псевдонимом Л. Кормчий придумал нарождающейся литературе и задачи, и методы их решенияВ сборнике этот случай разбирает Бен Хеллман, Хельсинки..В 1918 году газета «Правда» напечатала его статью «Забытое оружие. О детской книге» – следующие полвека специалисты по детскому чтению с одобрением перепечатывали высказанные в ней мысли. Однако биография Кормчего, ранее мало изученная, оказывается куда интереснее его рассуждений о классовом контроле и воспитании.

Исследователь с некоторым злорадством прослеживает прихотливые изгибы его трагикомической биографии, перечисляет нелепые псевдонимы, бесславные публикации, названия разорявшихся изданий, с которыми критик сотрудничал и которые возглавлял. Хроника суетливой и бессмысленной деятельности, яростные и категоричные перемены в суждениях и пристрастиях, как следствие – бегство от воспетого им и приговорившего его к расстрелу государства в Прибалтику.

В Прибалтике журналистская деятельность Кормчего продолжилась в том же ключе: он издавал слегка переписанные романы Стивенсона и фабриковал покаянные письма, в которых за покойного к тому времени Блока раскаивался в поддержке революции. По воспоминаниям современников, частой реакцией публики и коллег на выступления литератора становились побои. Оставляет Кормчего биограф лишь в 1944 году, где-то глубоко в Польше, куда тот бежит, успев поприветствовать приход Гитлера к власти. О его последних днях ничего не известно – но об остальных ясно достаточно, чтобы эта неизвестность выглядела своеобразным информационным милосердием.

Статья Хеллмана «Детская литература как оружие: творческий путь Л. Кормчего» – первая в сборнике, и способ подачи биографии ее главного героя сразу ставит читателя перед проблемой. Словно вопиющая неблагополучность фигур первых реформаторов литературы, инженеров будущих поколений, бросает тень на весь затеянный ими проект. Авторы сборника, стремясь восстановить информационное равновесие, заполняют белые места в канонических биографиях своих героев, и потому сосредотачиваются на непарадных деталях. Тем не менее, выстроившиеся в ряд, герои эти производят эффект темного войска. Павловская идея о выработке рефлексов (о ее влиянии на педагогические воззрения Надежды Крупской упоминает А. Типпнер), будучи применима к области слова, отрицательно воздействует на своих носителей.

Аркадий Гайдар появляется в сборнике с тяжелым военным синдромом (Е. Добренко предваряет свою статью эпиграфом из классика: «Снятся люди, убитые мною в детстве»); и даже в работе о Маршаке (В. Вьюгин) на переднем плане оказывается открытие его околоденикинского журналистского прошлого, и таинственная последующая неуязвимость для доносов на эту тему.

Из известного Самуила Яковлевича Маршака в сборнике звучит цитата, в которой он с ироническим восхищением отзывается о живучести романов Лидии Чарской. Чарская стала персонифицированной мишенью для штыков и винтовок новых пионерских повестей. После 1918 года популярнейшую до того писательницу перестали печатать, и автор острой критической статьи о ее книгах К. Чуковский (выпущенной еще до революционных событий) вынужден был хлопотать об обеспечении Чарской продовольствием. 

Почему именно бывшая актриса и любимица гимназисток с нервной судьбой стала мишенью, по которой палили новые литературные генералы? Е. Торфимова в статье «Слухи о моей смерти сильно преувеличены…»(творчество Л. А. Чарской после революции)” обиженно уличает ее критиков одновременно в профессиональной ревности и в мужском шовинизме. Но из контекста, созданного публикациями соавторов Е. Трофимовой по сборнику, у литературного убийства ее героини появляется более вероятный мотив. Интересы гонителей Чарской находятся не в области воспитания хорошего литературного вкуса. В докладах и постановлениях съездов советских писателей вычитывается установка на полное уничтожение у читателя представления об интимном пространстве.

Проза Чарской – сплошное интимное переживание, столь сильное, что читать ее повести в зрелом возрасте попросту не выходит. Героини, поминутно лишаясь чувств, прижимая друг друга к сердцу и называя императора «дусей», живут жизнью девичьих эмоций, интенсивной настолько, что то и дело падают в горячке. Ее повести пронизывает трепет подросткового прожития индивидуальности (недаром посвящение героине Чарской находится у юной Цветаевой), ценность которой как раз и поставлена под сомнение в публикации Кормчего.

М. Абашева в статье «Семиотика девичьей инициации» пишет о мутации излюбленного жанра Чарской в школьную советскую повесть: в разработанной писательницей схеме все большее место занимает образ коллектива, принимающего героиню в свои объятия. Героиня «стабилизируется», ее энергии находится разумное и целесообразное применение.

Обузданием и перенаправлением юношеской энергии занимается детская переодика. Разбирая пример свердловского журнала «Все Делай Сам» (1928-1931гг.) М. Литовская пишет о ритуализации чтения, которое, под видом пропаганды изобратетельства, приучает школьника к государственному вмешательству в частную жизнь. Печатное расстояние между чертежами изобретений плотно забито советами по перестройке старого быта детскими руками.

«Старый быт цепкими лапами кухни и корыта держит миллионы наших матерей и сестер вдали от социалистической стройки,» – пугает «ВДС».

Образ цепких лап действует сильнее простого совета смастерить кипятильник, и дает конструированию государственную сверхзадачу. Выразительная система журнала воспитывает специфического персонажа, которого Литовская называет «советский активист», энергический носитель государственной воли.

К послевоенным годам борьба за новое слово окончательно превратилась в борьбу за немоту. С детства приучив к громоздким неповоротливым идеологическим формулировкам, советские книги и журналы лишали читателя живого языка, отображающего многообразие жизни, а значит, и подвижности мысли. Литература должна была иллюстрировать лозунги; книга для школьников, по выражению Е. Добренко, была занята дереализацией. События, для которых не находилось названий, словно исключались из жизни, или заменялись на другие, общественно одобряемые. Исследователь приводит сцену из повести «Звездочка», в которой пятнадцатилетние подростки решают межполовые проблемы, сублимируя их в борьбу-соревнование по производству деталей для тракторов.

Притом, что в последнее время российское государство потянулось в сторону детской литературы, выпуская черные и белые списки и указывая, с какого возраста следует знакомиться с народными поговорками, проводить параллели между историей, запечатленной в сборнике «Убить Чарскую», и современностью вовсе не хочется. Во-первых, к настоящему моменту стало понятно, что чтение ничему никого не учит, во всяком случае, не с той силой, как того хотелось бы теоретикам воспитания. Во-вторых, исчезло обманчивое ощущение, что поток слов можно контролировать.

Наконец, в распоряжении старых реформаторов был масштаб исторических событий. Вдохновляющая иллюзия, которая позволяла выбрать сторону и сформулировать свою позицию – пускай однобоко, но ясно. Про настоящее время, кажется, ничего не понятно настолько, чтобы пытаться объяснить еще и ребенку. У них была энергия, которая иссякала, оставляя читателей с детскими аналогами романа «Цемент». На этот раз ей вовсе неоткуда было взяться, что можно заметить по ровной поверхности детской литературы, на которой звучат лишь отдельные голоса. Если верить тому, что наше время бесплодно, и пройдет, не оставив другого следа, кроме рассыпанных индивидуальных воспоминаний.

В двадцатые годы, одновременно с ковкой оружия, новая детская литература тоже произрастала сама собой. Об этом – две статьи сборника, о Хармсе и о Мандельштаме, каждый из которых запечатлевал время в отсутствии какой-либо воспитательной задачи, руководствуясь не директивами и установлениями съездов, а собственным слухом; не заботясь о (любого рода) политическом просвящении. (М. Нечаева в статье «”Где голы короли – опасны дети”, или В чем виноват Хармс» пишет о курьезном сходстве конспирологического прочтения Хармса отдельными современными литературоведами и обвинений, предъявленных поэту органами госбезопасности). После стихотворения «Из дома вышел человек», вышедшего в 1937 году, Хармса год не печатают; в записных книжках поэт злится и недоумевает: «В Детиздате придрались к каким-то моим стихам и начали меня травить», – нетипичная для диссидента трактовка событий.

Е. Путилова же ищет скрепы, соединяющие «детского» и «взрослого» Мандельштама; рифмует «Шары» со стихотворением «Сохрани мою речь навсегда…», и ведет его «Два трамвая» к судьбе Николая Гумилева. Кроме того, она приводит фрагмент мандельштамовского фельетона конца 20-х годов, реплику поэта в споре о будущем детской литературы, которая появилась в печати лишь в 1967-м. В нем старушка-писательница по заданию журнала бесконечно редактирует произведение для детей согласно современным педагогическим концепциям. Результат ее литературного труда выглядит следующим образом:

«По ходу сказки овца молча отращивала шерсть для полезного употребления».

По теме:

Воспитание читательницы: Советские женские журналы на рубеже 1920-х — 1930-х годов // urokiistorii