Война, бегство и рождение нации. Драма беженцев в царской России и ее последствия, 1914-1920

Вышедший в начале лета номер берлинского альманаха Osteuropa целиком посвящен проблемам истории Первой Мировой войны на землях восточной Европы в прошлом и в настоящем. С любезного разрешения издателей «Уроки истории» публикуют переводы нескольких работ, вошедших в журнал.

Ниже представлен обзор проблемы беженства в царской и большевистской России, сделанный Питером Гэтреллом, автором книги «A Whole Empire Walking: Refugees in Russia during World War I» (2005).

Автор: Питер Гэтрелл, историк, профессор университета г. Манчестер.

Источник: Gatrell P. Der Krieg, die Flucht und die Nation. Das Flüchtlingsdrama im Zarenreich und die Folgen, 1914-1920 // Osteropa. 2014. Bd. 64. H. 2-4. S. 185-196

Перевод с немецкого Юлии Ефремовой

Война, бегство и рождение нации. Драма беженцев в царской России и ее последствия, 1914-1920

В восточной Европе война 1914-1918 гг. не была позиционной. Постоянные перемещения линии фронта привели к бегству и изгнанию миллионов людей. Потоки беженцев стали большим бедствием для страны. Люди покидали родные места крестьянами, ремесленниками, священниками и дворянами, а обратно возвращались латышами, поляками или армянами.

Британский писатель и критик Джон Бергер называет 20 век «веком беженства, миграции, исхода и исчезновения: веком, когда людям приходилось беспомощно наблюдать, как их соседи скрываются за горизонтом»[1]. Вместе с красивым образом «горизонта» можно указать на еще одну грань мысли Бергера – люди стали «беспомощными», чтобы задуматься о том, отчего целым народам приходилось внезапно и зачастую против воли покидать родные места. Главной причиной были межгосударственные и гражданские войны. А беженцами и изгнанниками стали в первую очередь мирные жители.

Во время Первой Мировой войны сотни тысяч людей покинули свою родину: фронт приближался, и они боялись оказаться во вражеской оккупации, попасть в армию победителя или стать жертвой еще более тяжелой участи. Такие перемещения можно было наблюдать на всем пространстве от Бельгии до Армении, включая Францию, Италию, Сербию, Австро-Венгрию, Пруссию и даже Российскую империю. Германская оккупация Бельгии, Франции и западных областей России в 1915 г. вызвала массовое бегство населения, как это было и во время вступления царской армии в Восточную Пруссию годом ранее. После поражения, которое в 1914 г. сербская армия потерпела от войск держав центральной Европы, и зверств, учиненных в Сербии австровенгерскими солдатами, мирное население и остатки сербской армии бежали.

Согласно распространенному представлению, во время Первой Мировой войны на Западном фронте царило затишье, позиционная война, вызывавшая смешанное чувство ужаса и скуки. В восточной Европе линия фронта постоянно менялась – и вместе с армиями перемещалось и мирное население. Больше всего эта война затронула этнические меньшинства континентально-европейских держав, и в первую очередь царской России.

В царской России неоднократно вспыхивали польские восстания, а в 1905 г произошла революция. В таких условиях государство задействовало значительные ресурсы для наблюдения за инакомыслящими и подавления протестов. В то же время, нельзя было недооценивать силу различных национальных движений. Когда в 1914 г. началась война, многие возлагали вину за ее тяготы на царское правительство. Ситуация усугублялась еще и тем, что многие народы, проживавшие в западных и южных областях Российской империи, проживали также в одном из государств – противников России в войне: так, в Османской империи было много армян, в Германской империи –поляков, в Австро-Венгрии – поляков и украинцев («русинов»).

Мобилизация во время войны подняла вопрос о лояльности этих народов: не воспользуются ли они ситуацией, чтобы объединиться со своими собратьями и вместе бороться против какой бы то ни было централизованной власти, увеличив тем самым шансы на образование собственного государства? Лояльность некоторых из них вызывала у политиков особенное беспокойство. Так, с начала 18 века в России проживало много немецких крестьян. Евреи были рассеяны по России, Германии и Австро-Венгрии. Хотя их число перед началом войны постоянно сокращалось из-за преследований и притеснений, многочисленные коренные общины сохранялись в центральной и восточной Европе. Можно ли было рассчитывать на их лояльность? Первая Мировая война стала для империй часом истины. В мирное время они старались быть космополитическими, теперь же задавались вопросом о верности своих подданных. Причиной такого страха стали переселения и изгнания военного времени. Едва ли для немцев в Российской империи или армян в Османской что-нибудь изменилось, даже если бы они приложили усилия, чтобы выразить свою лояльность: в них – как во взрослых, так и в детях – видели представителей ненадежного меньшинства.

Во время Первой Мировой войны проблема беженцев достигла в царской империи огромных размеров и приобрела заметное политическое значение. Этим «Великая война» отличалась от предыдущих войн, хотя и Крымская (1854-1856), и русско-турецкая (1877-1878) войны также вызывали многочисленные движения беженцев. Социальные и демографические последствия русско-японской войны (1904-1905) были незначительны.

Характерным феноменом довоенной царской России была направляемая миграция (нередко означавшая насильственное изгнание). Царское правительство, как до, так и после отмены крепостного права в 1860-е годы, всеми средствами старалось содействовать внутренней колонизации страны. Высылка в отдаленные уголки империи была, среди прочего, одним из способов наказания. Таким образом в самых разных областях страны возникли нерусские колонии, значение которых проявилось в Первой Мировой войне.

Кроме того, существовала миграция в города, где экономическое и социальное положение было более благоприятным. В то же время в 1890-е и 1900-е годы многие крестьяне, у которых были документы, карты и знавшие дорогу проводники, переселились из центральной Росии в азиатские и сибирские области. Государственные служащие, ученые-аграрники и геодезисты поддерживали эту миграцию, рассматривая ее как часть кампании за модернизацию страны. Евреи, по большей части, были исключены из этой поддерживаемой государством миграции, и области их проживания в России ограничивались западными приграничными землями. Ситуация изменилась только с началом войны.

Летом 1915 г. число выселенных мирных жителей достигло в царской России трех миллионов, а ко времени выхода из войны в ноябре 1917 г. увеличилось до шести или семи миллионов. Таким образом, на момент свержения царской власти около пяти процентов населения Российской империи были беженцами. Это больше, чем число фабричных рабочих в стране в то время.

Социолог и демограф Евгений Кулишер предположил в своей основополагающей работе 1948 г., что «число беженцев и эвакуированных за два года было настолько велико, что превысило миграцию в Сибирь за 25-летний период с 1885 по 1909 г.»[2].

Большинство из этих беженцев не пересекали никаких международно признанных границ; они были и оставались подданными царя. Во время войны вопрос, в какой мере государство должно нести ответственность за радости и горести беженцев, стал одной из главных политических тем. Царское правительство выпустило указ, предписывающий считать беженцами «людей, покинувших места, находящиеся под угрозой вражеского вторжения или уже занятые врагом, а также тех, кто, по распоряжению военных или гражданских инстанций, был эвакуирован с мест боевых действий». В официальном словоупотреблении таких людей называли «выселенцами». Один из последующих указов предписывал причислять к беженцам также «выходцев из враждебных России государств», имея в виду прибывших в Россию из Австро-Вернгрии галичан, а также армян – подданных Османской империи[3].

Попытка определить понятие «беженец» для правительственных и юридических целей позволяет сделать вывод о непроясненности причин массовых перемещений. Было ли главной причиной варварское поведение вражеских войск? Или же преследование определенных групп населения царскими войсками? Одно из объяснений звучало так: «как только наши войска отступают, все население в смущении обращается в бегство»[4]. В некоторых случаях «добровольное» бегство было единственной альтернативой необратимому призыву во вражескую армию. Мирное население покидало свои дома и из-за страха перед террором со стороны врага. Эти страхи были вполне обоснованными: «Распространяются слухи, что немцы ужасно обращаются с местными жителями»[5]. Такие сообщения должны были, как правило, поддерживать видимость, что огромные потоки беженцев являются следствием паники среди населения, и лишь немногие решали обратиться в бегство в результате взвешенных размышлений.

Так что массовые бегства начались не только потому, что люди покидали свои дома из страха перед карательными мерами врага. Российский генеральный штаб предоставил армии обширные полномочия переселять мирное население там, где это покажется необходимым. Инструкции позволяли военным взять на себя руководство и контроль над этим процессом. Случалось, что мирное население силой эвакуировали из прифронтовых областей. «Мы не хотим уезжать, нас выгоняют… нас вынуждают сжигать наши дома и урожай, не позволяют взять с собой даже скот», – говорили некоторые беженцы[6]. Латышские политики и рабочие протестовали против депортации мирного населения из Курляндии:

«Старики, подростки младше 15 лет, женщины с малолетними детьми – никто из них не служит никакой военной цели и не может принести никакой пользы врагу»[7].

Министр внутренних дел неоднократно утверждал, что поведение военных не оказало никакого влияния на беженство, бывшее, по его мнению, исключительно следствием «желания сохранить свою жизнь». Либералы постоянно обвиняли армию в том, что та вынуждала жителей оставлять свои дома. Евреи, поляки, немцы и некоторые другие народности подвергались наибольшей опасности, но в июле и августе 1915 г. из близких к линии фронта областей были депортированы также цыгане. Такие действия армии были настолько широко распространены, что один царский сановник заметил, что настоящих беженцев было на самом деле очень мало, в то время как основную массу составляли сотни тысяч изгнанников[8].

В отличие от военнопленных, которых зачастую отправляли в лагеря в отдаленных частях царской империи, беженцы устремлялись прежде всего в города. В середине 1916 г. в некоторых больших городах России более десятой части жителей были беженцами. В Екатеринославе (Днепропетровск) и Пскове их количество достигало 15% населения, а в Самаре даже 30%[9].

Как реагировали жители на такое количество переселенцев?

Некоторые документы, относящиеся ко времени вскоре после первого потока беженцев, свидетельствуют, что многие исходили из того, что беженцы «останутся у нас ненадолго. Врага отбросят от российских границ, и они вернутся обратно на родину»[10].

Такие представления на самом деле разделяло лишь меньшинство. Кроме того, они быстро изменились, когда стало ясно, что беженцы задержатся на какое-то время. Летом 1915 г. в «Известиях Всероссийского Земского Союза» сообщалось:

«Мы не должны забывать о том, что беженцы – наши гости, и не на короткое время. Некоторые из них захотят остаться надолго»[11].

Городские власти, не теряя времени, разрабатывали планы «эвакуации» беженцев в другие части империи. Создается впечатление, что у городского населения довольно быстро закончились как средства, так и терпение, чтобы заботиться о беженцах, которые предпочли остаться. Однако были сообщения и другого рода, как, например, следующее донесение беженца из Риги:

«Между местными жителями и нашими товарищами установились сердечные отношения. Люди считают нас потерпевшими, бежавшими от ужасов войны. Они приносят нам подарки и заботятся о тех, кто нуждается в помощи. Русские рабочие относятся к нам по-другому, видят в нас товарищей по несчастью, которые приносят немного солнца в их темные бараки. Они очень любознательны и постоянно расспрашивают нас, в каких условиях мы жили раньше, сколько мы получали, какие у нас были порядки, как поддерживалась чистота и все в таком роде»[12].

Московские рабочие собирали деньги для беженцев и, несмотря на противодействие некоторых коллег с недостаточно сильным «рабочим сознанием», помогали им найти работу в городе[13]. Такие инициативы находились под значительно меньшей опекой со стороны властей, чем деятельность организаций помощи и благотворительных союзов.

Многие беженцы – вынужденно или добровольно – обосновывались на новых землях. Во Владимире распространялись слухи, что власти хотят заселять беженцев в заброшенные крестьянские дома и побуждают крестьян нанимать их в качестве батраков. Речь шла даже о том, чтобы «в крайних случаях» вынуждать беженцев самим выбрать деревню для образования «своего рода военных колоний»[14]. Так что государство не выработало никакого систематического плана по поселению беженцев, оставляя его на усмотрение провинциальных властей и местных ведомств.

Чтобы облегчить страдания, нужду и отчаяние беженцев, составлялись подробные описания и захватывающие изложения их судьбы. Многое зависело от того, какие сведения попадали в прессу. Особенно важны были свидетельства очевидцев, непосредственно наблюдавших положение и потребности беженцев: «Только те, кто сам видел беженцев, может в полной мере представить себе те ужасы, которые им пришлось пережить»[15]. Наглядные изображения также служили этой гуманной цели. Так, газета «Родина» опубликовала в новогоднем выпуске 1916 г. рисунок под названием «Два бегства», где на одной стороне была изображена семья беженцев, а на другой – бегство Марии, Иосифа и Иисуса в Египет[16]. Зачастую издатели сосредотачивали внимание на одной-единственной семье. Некоторые изображения были явно составлены так, что образовывали единую серию – практика, вошедшая в в моду на рубеже веков. Другие изображения подчеркивали многочисленность беженцев. Распространенной было картина толпы перед приютом для беженцев в Петрограде с подписью внизу: “Людей разного происхождения и положения объединяет теперь одно слово «беженец»[17].

Сами беженцы жаловались:

«Мы хотим снова стать людьми. Мы живые люди, с которыми случилось несчастье быть изгнанными, но мы все-таки живые существа»[18].

Эти исполненные достоинства голоса заглушались. Примечательно, что Татьянинский комитет – полуофициальная организация, названная по имени второй дочери царя – запланировал провести в конце 1916 года специальную выставку, чтобы общественность могла лучше представить себе условия жизни и занятия беженцев. Не все они были «нищими, бездельниками и дармоедами». Планировалось осветить в первую очередь следующие темы: во-первых, обстановку в приграничных областях перед и во время войны; во-вторых, «тягостное путешествие», и в том числе причины бегства или изгнания, пройденный путь, а также помощь, полученную беженцами от правительства и общественных организаций; в-третьих, условия жизни беженцев в местах, где они оказались; и наконец, в-четвертых, восстановление нормальной жизни в областях, освобожденных от врага. Конечно, из этих планов ничего не вышло. В рамках данной акции Татьянинский комитет поддержал также один необычный проект, призванный из первых рук собирать материал от беженцев о том, что с ними происходило до, во время и после изгнания. «Простых людей» просили своими словами рассказать о своих переживаниях:

«Собранный материал будет проанализирован, упорядочен в систему и станет частью запланированного труда по истории беженцев во время Мировой войны… Главное, чтобы описания были честными и правдивыми».

Тем не менее, в результате были опубликованы лишь некоторые свидетельства – и очень официальным языком[19].

Как правило, риторика, используемая для рассказа о беженстве в России, усиливает ощущение катастрофы. Одни говорили о «государственной трагедии», другие о «социальной катастрофе». Некоторые наблюдатели полагали, что «бесконечный океан» беженцев никогда по-настоящему не направляли ни в какое русло. Современники часто сравнивали происходящее с природными бедствиями. Речь шла о потопах и наводнениях, о волнах и бурных потоках, о лавинах и лаве, и о плодородной земле, которую опустошали полчища саранчи. Изображения потоков и течений отражали точку зрения оседлых жителей с их представлениями о доме и родине, идентичности и национальности[20].

В свидетельствах очевидцев вынужденные переселения из областей, занятых врагом, именуются «национальным исходом»[21]. Оккупация и опустошение были достаточно тяжелы уже сами по себе, но у некоторых к ним прибавлялись еще и другие заботы. Так, участники латышского и польского национального движения боялись, что их народы будут рассеяны по всем ветрам. Нужно было быть бдительным и действовать решительно, иначе их постигнет судьба евреев и армян, которые на протяжении веков были обречены жить в диаспорах. Массовое бегство фактически уничтожило местные сообщества. И в то же время каждый беженец был частью намного большей национальной общности, которая укрепилась благодаря общей для всех потери родины и попытки снова обрести ее[22]. Было проще пережить собственное горе, если видеть в нем часть единой национальной борьбы.

Поскольку доступные ресурсы вскоре исчерпались, царское правительство переложило часть ответственности за помощь беженцам на недавно созданные «национальные комитеты», которые поддерживали латышских, литовских, армянских, польских и еврейских беженцев. Для русских и украинских беженцев не было предусмотрено никаких особых мер. Война дала националистически настроенной интеллигенции возможность говорить о национальной катастрофе, требовавшей национальной солидарности. Польские активисты объясняли, что беженцев нужно поддерживать «во имя Отечества». Помощь беженцам научила изгнанников-крестьян и рабочих, что такое быть армянином, поляком, евреем или латышом. Янис Голдманис, один из предводителей латышского национального движения, говорил о том, что крестьянские дворы на вновь обретенной Родине нужно будет передать людям, «которые думают и ведут себя по-латышски»[23]. Не он один придерживался таких взглядов.

Поспешное бегство или изгнание повлекли за собой весьма различные последствия. Особенно значительными – в политическом и социальном плане – они были для еврейского народа. В некотором смысле, война освободила евреев царской России, поскольку власти не могли следить за исполнением специально для евреев созданного запрета селиться за пределами определенных областей. Все же им было запрещено селиться в деревнях. За два года, последовавшие за приостановкой запрета на поселение, две пятых еврейского населения осело на прежде запрещенных для них землях. Формально этот запрет был отменен указом Временного Правительства в начале 1917 г. 

Этот организационный опыт, объединивший ведущих представителей национального движения различных народов царской России, впоследствии очень пригодился им во время образования собственных правительств в государствах, возникших на западных областях царской империи после ее распада. Многие польские, литовские, латвийские и эстонские политики, занимавшие видное положение в 1918 г., в 1914-1917 гг. участвовали в организации помощи беженцам. На какое-то время это предоставило им политическую легитимность.

Вместе с предводителями национальных движений вокруг беженцев собирались представители националистически настроенной интеллигенции – врачи, психиатры, адвокаты, учителя и статисты. Они наблюдали, фотографировали, изучали, обсуждали и подсчитывали беженцев, превращая их тем самым в объект исследования. Социологи и этнологи разрабатывали опросники и собирали сообщения от беженцев. Белорусский активист Е. С. Канчер в 1919 г. предложил рассматривать беженцев как «объекты социологического и политического анализа» и как «идентифицируемую историческую категорию»[24]. Когда в конце 1917 г. военное поражение царской России стало очевидным, еще больше нерусских беженцев рассеялось по территории страны.

Бегство и изгнание во время Гражданской войны

Гражданская война помешала беженцам Первой Мировой вернуться домой и привела к новым волнам бегства и изгнания. Множество людей были вынуждены покинуть родину, поскольку их земли были захвачены Красной армией, которая в 1920 году насчитывала около пяти миллионов вооруженных солдат. В то же время новая польская армия насчитывала 750 тысяч солдат. С мая по ноябрь 1918 г. около 400 000 беженцев покинули Россию, чтобы переселиться в области, занятые Германией. Для многих причиной для такого шага стало катастрофическое экономическое положение занятых большевиками областей. Когда в 1918 г. Киев оказался под властью гетмана Скоропадского, злейшего врага большевиков, русские беженцы из областей, находящихся под контролем Красной армии, устремились в город в поисках защиты от большевистского террора. Примерно то же происходило и в других городах, например, в Риге и Вильнюсе, в гражданскую войну постоянно переходивших от одной стороны к другой.

Дальше на север Балтика превратилась в поле битвы, где национальные армии сражались с анти-большевистскими «белыми» силами, с Красной армией и с пользующимися дурной славой войсками генерала фон дер Гольца. Продвижение польской армии на Восток так же приводило к массовым бегствам, как и приближение Красной армии – к бегству жителей польских городов, например, Белостока. В целом, с 1918 по 1920 г. более миллиона поляков покинуло области, занятые Красной армией или отошедшие к Советскому Союзу по Рижскому договору[25].

Новые перемещения народов были следствием Гражданской войны, польско-советской войны и волнений на Кавказе. Массовое переселение из занятых большевиками областей на Запад привело к образованию международной системы помощи, которая занималась «проблемами беженцев», не ставя под вопрос государственный суверенитет. Беженцы, в 1915-1917 гг. бежавшие от линии фронта на восток, во внутренние области империи, должны были теперь перед лицом установления советской власти решить, когда и как вернуться домой и делать ли это вообще. О том, когда и как переправить беженцев на исконные места жительства, думали и местные власти. Существует мало источников, проливающих свет на настроения среди самих беженцев. Молодой латвийский беженец по имени Альфред Гоба, после временной ссылки в Баку вернувшийся в «новую Латвию», в августе 1918 г. писал в своем дневнике: «Теперь я работаю. Я работаю, чтобы построить новую Латвию.» Три месяца спустя Гоба приветствовал готовность Германии вести переговоры о мире, надеясь на независимость в будущем как от немецкой, так и от русской опеки:

«Я не знаю, как обстоят латвийские дела, и должна ли Латвия, как и я, выбирать между Сциллой и Харибдой. Не успел ещё уйти один государь, как вот уже другой почти у власти… Латвия, Латвия, ты жила, как раб-сиротка и до сих пор словно остаёшься ребенком. Переживешь ли ты это? Сможешь ли когда-нибудь сама встать на ноги?»[26]

Для Гобы необходимость обеспечить лучшие условия жизни своей семье была неразрывно связана со стремлением к национальному освобождению.

«Беженец» как в политике, так и в общественных дебатах был часто употреблявшейся категорией. Это мог быть человек любого возраста, происхождения и положения[27]. Для многих беженство было унижающим опытом, сопровождавшимся потерей прежнего социального статуса. Перед лицом такого уравнивающего всех ощущения для многих беженцев принадлежность к определенной нации часто была единственным средством для того, чтобы отличить себя от остальных. Таким образом, опыт изгнания усилил чувство национальной идентичности, и затронуло это не одну этническую группу. Чувство ответственности за весь свой народ придавало особый смысл жизни тем, кто вынужден был покинуть свою родину. Во имя его они помогали своим собратьям, таким же, как они, беженцам.

Возникающие национальные государства не всегда оказывали поддержку возвращавшимся беженцам. Не вошли волны мигрантов и в официальную историю. В России большевики вытеснили «империалистическую войну» и ее беженцев из общественного сознания, которое должно было быть обращено только к Октябрьской революции. Но и в Латвии и Литве, где опыт беженства мог стать частью истории национального избавления и освобождения, политики занимались прежде всего строительством нового государства и старались не привлекать внимания к хаосу военного времени, опасаясь, что беженцы начнут требовать компенсаций.

В изображении войны и революции в России современные исторические работы – и, само собой разумеется, книги по социальной истории – в первую очередь поднимают вопрос об организованных социальных силах, которые оказывали влияние на государственную власть, и чьи руководители оставили захватывающие воспоминания о своей политической борьбе.

В то же время, все общественные движения, действовавшие не по образцу традиционных политических организаций, практически не принимаются во внимание. Попытка прояснить взятие власти большевиками не приводит к устранению белых пятен официальной советской исторической картины, в которую беженцы не попали. И всё же социальным историкам, при разговоре о классах или изучении оккупации, не следует забывать об огромной группе беженцев. И если принять во внимание более широкие социальные и политические перевороты, «может оказаться, что нечто, кажущееся незначительным по сравнению с другими явлениями, на самом деле дает возможность увидеть неизвестные механизмы более крупных властных структур»[28]. Ставший беженцем терял не только отчий дом, но и свою идентичность. И ему предстояло найти не только новое место для жизни, но и новое место в возникающем обществе.

Дополнительно по теме:

• Курцев А.Н. Беженцы Первой Мировой войны в России // Вопросы истории. 1999. № 8. С. 99-113
• Кищенков М. С. Беженцы Первой мировой войны в Ярославской губернии // Ярославский педагогический вестник. 2010. №2. С.61-65
• Васильев М. В. Беженцы Первой мировой войны и Псковская губерния // Псков. 2014. №40. С. 170-184
• Лахарева Н.В. Судьба беженцев Первой мировой войны в Советской России: 1918-1925 годов : На примере Курской губернии. Курск, 1999