Организм под надзором: тело в советском дискурсе о социальной гигиене (1920-е)

В 1920-е гг в СССР радикальным изменениям подвергались не только государственное устройство и социальные институты, но и тела. Человек должен был серьезно «работать над телом» и обретать навыки социальной гигиены. Закрепление в теле, встроенность в него внешних («гигиенических») правил – один из важных механизмов становления советского человека и одновременно контроля за ним

6 июня 1926 года в Москве открылась «популярная показательная выставка по охране здоровья», организованная Государственным институтом социальной гигиены. Она должна была показать неискушенному посетителю, «как устроено и живет тело человека», дать начальное представление о теории эволюции и эмбриологии, снабдить информацией о социально-экономических основах здоровья и социальных болезнях (туберкулезе, алкоголизме и венерических заболеваниях). Тематические разделы выставки отражали предельно широкое понимание социальной гигиены, вполне соответствующее наркомздравовской формуле («оздоровление с социальной точки зрения» (Семашко 1923: 8-9)), и одновременно – характерную для советской культуры 1920х годов ориентацию на деятельное санитарное просвещение масс.

За отдельным социально-гигиеническими акциями – выставками и санпоходами, санмитингами, завершающимися коллективной разгрузкой дров для бани, и смотрами чистоты, работой санкомиссий и санкружков, «досками нерях» и сан-лубками, сансудами над Неряшкиным и «чистопрудным кавалером», лекциями и беседами, вмененным в обязанность медикам и санактиву, – различима установка, компактно сформулированная донским врачом М. Вульфовичем:

«Практическое закрепление санпросветительских знаний, внедрение гигиенических навыков, превращение их во вторую натуру (рефлекс)». [fn]Резолюция по докладу «Детсанкомиссии и их роль в оздоровлении труда и быта ребенка». ГАРО, Ф. Р-1485, О. 1, Ед. 323, Л. 7. [/fn]

Для достижения этой цели знания и гигиенические правила следовало вписать в тело, подвергнув при этом телесную рутину радикальному преобразованию. Не вылизывать языком засоры из глаза ближнего, регулярно чистить зубы, соблюдать «режим чистоплотности», отказаться от поцелуев и укачивания младенцев, правильно сидеть и спать, отслеживать свой вес и стул, и, может быть, даже вести дневник здоровья – все это требовало от советского человека серьезной работы над телом [fn]Понятие «работы над телом» было использовано Д. Гимлин для обозначения комплекса социальных практик (от диетических режимов до физических упражнений), ориентированных на преобразование тела в ходе последовательного, целенаправленного и упорядочивающего воздействия на него. Последствия и эффекты работы над телом описываются в социологических и социально-психологических категориях. См. (Gimlin 2001: 2). [/fn] и уж, во всяком случае, – установления дополнительных степеней контроля над ним. Как говорится, «чаще руки мыть водой/ и следить все за собой» (Воронов 1925: 7).

Грязное как политическое

Исключительная сосредоточенность ранней советской культуры на грязи, [fn] В качестве примера такого рода фиксации мне бы хотелось привести фрагмент из программы по санпросвещению для школы первой ступени: «Осеннее-зимний тиместр. 1 (а) Мытье рук. Кожные складки и бородавки, околоногтевые пространства – главные места скопления грязи. Вред от грязи, переноса грязи на глаза, рот, на товарищей. Рукопожатие – обмен грязью». ГАРО. Ф. Р-1485, О.1, Ед.323, Л. 113 [/fn] обеззараживании и очищении тела может быть объяснена практическими надобностями страны, переживающей социальные катаклизмы, или цивилизаторской миссией большевиков. Однако для более полного понимания гигиенической фиксации 1920х годов уместно вспомнить концепцию Мэри Дуглас, в которой грязь и поведение, касающееся нечистоты, рассматриваются как производные от «систематического упорядочивания и классификации материи в той мере, в какой это упорядочивание включает отвержение неподходящих элементов» (Дуглас 2000: 65-66). Процесс утверждения советской системы и её исключительная нетерпимость к чуждым элементам предоставили фактически безграничные возможности для сортировки нового/старого в категориях чистого/грязного, опасного/безопасного, здорового/больного [fn]Для советского гигиенического дискурса 1920х годов характерно установление прямых связей между болезнью, грязью и социально чуждым стилем поведения/образом жизни. Любопытный пример представляет собой описание причин глазных заболеваний: «Такие заболевания как конъюнктивиты (воспаление слизистых оболочек глаза) и блефариты (воспаление краев век) далеко нередко происходят от грязи и пыли неопрятно содержащихся животных, от копоти, чада; заболевают глаза также у лиц, ведущих неправильный образ жизни: просиживающих без сна ночи за картами, в пивной, в помещениях, изобилующих табачным дымом…» (Калашников 1926: 8). Об использовании категорий грязи и чистоты, заимствованных из гигиенического дискурса, для определения морально-этического статуса советского человека 1920-1930х годов См. (Дашкова 2006: 237-238). [/fn]

Дискурс о социальной гигиене, обеспечивающий оптимальную связность этих категорий, в 1920е годы стал едва ли не официальным языком советской власти. А навязывание гигиенического порядка оказалось частью или, точнее, способом навязывания порядка политического. Неслучайно наркомздрав Семашко подчеркивал универсальность экспертной позиции социальной гигиены, которая должна «заниматься консультацией во всех зонах советского строительства» (Семашко 1923а: 5).

Тело размещалось в центре социально-гигиенического дискурса. Здесь оно было дано в двойной перспективе: с одной стороны, как мишень для влияний (чаще всего губительных и опасных) среды, с другой – как объект оптимизирующего и корректирующего социального воздействия. Под мощным дискурсивным натиском социальной гигиены [fn]Так, только в 1924-1925 году одних брошюр и сан-лубков по туберкулезу было выпущено более 600 наименований общим тиражом около 4 млн. экземпляров. [/fn] тело и действия с ним стремительно усложнялись, теряли свою очевидность и подвергались тщательной дисциплинарной проработке:

«После каждого мытья надо вытираться досуха. Это правило особенно важно для ног, для подмышек и для промежности, потому что здесь кожа образует более или менее глубокие складки, в которых вода, если она остается, размягчает верхние слои» (Сулима-Самойло 1928: 2).

Многим способам обращения со своим телом адресаты гигиенического просвещения должны были учиться (заново): «При сидении нужно дать отдых ногам таким образом, чтобы отдыхали лишь подошвы, а пятки были бы слегка приподняты… Голову нужно держать высоко с напряженными шейными мышцами…» (Д-р С. Гигиена 1928: 12).

То, что, усваивая гигиенические нормы, обращенные к телу, советский человек изменяет свое политическое качество, было очевидно для современников. Во всяком случае, это справедливо для гигиенического минимума, сведенного, главным образом, к скупому «режиму чистоплотности» (регулярно мыться, менять белье, чистить зубы и не плевать на пол). Эти навыки личной гигиены были включены в перечень необходимых качеств «нового человека» и стали фундаментальным основанием «культурности» [fn]О роли гигиенических навыков и формул в насаждении культурности см. (Волков 1996; Фицпатрик 2001). [/fn] — режима советской политико-антропологической формовки 1930х годов. Однако встречались и более сложные варианты соотношения гигиены тела и политической антропологии. Так, в начале 1930х годов постоянный автор ленинградского санитарно-просветительского журнала «Гигиена и здоровье рабочей и крестьянской семьи» профессор А. Сулима-Самойло взялся за рациональное обоснование связки между политически маркированным качеством, «ударностью», и гигиенически обоснованным отношением к телу. То обстоятельство, что «гигиена побуждает человека стать ударником», он объяснял через отождествление эффективной работы тела и работы над телом:

«Какой орган тела ни взять… все они, если не работают, то истощаются… Надо оздоровлять наше тело, надо упражнять, развивать, укреплять его, надо ухаживать за ним, делать его сильным, ловким, разносторонним, разумным, работоспособным…» (Сулима- Самойло 1930: 2).

Значимая роль (гигиенически маркированного) тела в опосредовании основных конструкций и содержаний послереволюционной эпохи [fn]Авторы, занимающиеся исследованием советской эпохи, неоднократно обращались к социально-гигиенически маркированному телу (здоровому, физически развитому, эффективному, чистому) как способу выявления советских содержаний. См.(Найман 2000; Плаггенборг 2000; Золотоносов 1999; Гурова 2005). [/fn] позволяет описывать советскую цивилизацию этого периода как «соматическое общество». [fn]Под соматическим обществом Б. Тернер, предложивший этот термин, понимает общество, в котором большая часть политических и личных проблем проблематизированы и выражены посредством тела. См. (Turner 2004: 3). [/fn] Этот тезис косвенно подтверждает запись, оставленная неизвестным пролетарием в книге отзывов об уже упоминавшейся оздоровительной выставке 1926 года. В ней не содержалось прямого упоминания о теле, но знания о причинах недугов рассматривались как средство усиления революционности – значимого социально-политического качества советского человека 1920х годов:

«Ни одно государство не в состоянии создать такой выставки, ибо, познавая причины заболевания, человек становится революционнее» (Из отчета 1927: 96).

Величина переменная

Революционность воззрений самих социальных гигиенистов на тело заключалась в том, чтобы рассматривать его как пластичную производную от воздействий окружающей среды. В этом свете изучалось, скажем, влияние голода 1921 года на потерю мозгового вещества (до 22%) и изменение роста детей и подростков (снижение на 3-6 см.) (Невзоров 1924: 100). Характерно, что среди теоретиков и практиков советской социальной гигиены пореволюционной эпохи было распространено недоверие к популярному в те годы конституциональному подходу. В его рамках врожденные особенности строения тела рассматривались как детерминанты физиологических и психологических свойств индивида. Так, в советской специализированной периодике первой половины 1920х годов яростной критике подверглась работа доктора Штернберга «Туберкулез и конституция», где была приведена статистика распространения туберкулеза среди блондинов и брюнетов, лысых и волосатых. Семашко самолично сформулировал главный социально- гигиенический упрек конституционализму:

«Конституция не сеть нечто жизненное и метафизическое, а это есть свойство организма, обусловленное внешней средой» (Семашко 1924: 4).

Но, пожалуй, наиболее радикальная позиция в отношении социальной детерминации телесной организации принадлежала А. Залкинду.

Видный педолог определял современный ему цивилизационный процесс как средство деформации не только конституции, но и физиологии человека:

«Человеческая физиология вступила в полосу глубокого кризиса не только как физиология некоего единого вида… самый вид раскололся под влиянием социально-дезорганизующего способа использования им же его производительных сил. Человечество резко разделилось на классы, психофизиология которых, в соответствии с условиями их производственно- общественного бытия, приняла совершенно своеобразный, специфический характер. Если внимательно заняться сейчас изучением объема грудной клетки, мускульной силы, зоркости, кровяного давления и пр. в различных социальных слоях человечества, мы получим разительнейшие отличия… Оформилось не только классовое сознание, но и особая классовая физиология» (Залкинд 2001: 73-74).

При такой постановке вопроса тело оказывалось величиной хрупкой и переменной, а задачи социальной гигиены сводились к его регулярному измерению и калькуляции с одной стороны и оптимизации деформирующих воздействий среды на организм – с другой. Вокруг этих задач были сгруппированы базовые дискурсивные стратегии, направленные на выявление и конституирование тела в мирах советской социальной гигиены 1920х годов.

Антропометрический порыв

С середины 1920х годов отчеты с мест о деятельности в области социальной гигиены, да и научные отчеты Государственного института социальной гигиены неизменно начинались с перечня антропометрических мероприятий, а по всей стране создавались антропометрические кабинеты. Так, в 1927 году через антропометрический кабинет ставропольского пункта здоровья юных пионеров «было пропущено 67 человек пионеров», [fn]Доклад о работе пункта службы здоровья юных пионеров в городе Ставрополе. ГАРО. Ф. 2363, О.1, Ед. 4. 1927. Л. 13.[/fn] а через владикавказский – 150 пионеров и 268 физкультурников. [fn]ГАРО, Ф. 2363О.1, , Ед. 4, Л. 151. [/fn] Годом ранее биометрический кабинет при Институте социальной гигиены (под руководством директора института, проф. Молькова) троекратно измерил 1000 школьников Хамовнического района и продолжил исследование физкультурников. В первом приближении создается впечатление, что антропометрическим процедурам подвергались исключительно пионеры и физкультурники – главные претенденты на звание «нового человека» или, быть может, наиболее доступные для снятия антропологических мерок категории. К ним нерегулярно добавлялись слушатели уездных курсов политработников и политпросвета, нацмены (в частности, осетины и дагестанцы), рабочие московских заводов и т.д. Из этих обрывочных сведений вырисовывается грандиозный проект советских гигиенистов – измерить все существующие социальные группы в их локальном существоании. Но зачем?

На этот вопрос ответил в своей программной статье Е. Яковенко:

«Как, в самом деле, судить о влиянии социальной среды на человека, если не изучить раньше, каким образом вообще обнаруживается телесное развитие человека?… Мера гигиенического и вообще социального прогресса должна быть установлена методом антропометрического наблюдения» (Яковенко 1923: 12).

Целью антропометрии на социально-гигиенической подкладке было выявление влияний конкретных обстоятельств труда и быта на общий тип физического развития данной социальной группы, установление оптимального для неё режима функционирования и, что важно, создание относительных «штандартов». Отсюда – предельно локальный характер обследований: ведь «массовый школьник Хамовнического района», сконструированный методами вариационной статистики, должен был отличаться от всех сверстников, на которых действовала иная конфигурация социальных факторов. Один из энтузиастов макрометрического подхода, В. Бунак, писал по этому поводу:

«Возможность оценки физического развития, которая привлекает теперь столь большое внимание профсоюзных, школьных, физкультурных, военных, диспансерных учреждений, станет возможна только тогда, когда мы будем располагать нормами для большого количества конкретных групп» (Бунак 1927: 16).

Теоретически выведенные нормы были признаны непригодными. Исчислимые в сантиметрах и килограммах параметры тела – вес, рост, объем груди и их взаимное соотношение – были главными критериями оценки физического развития, а вместе с ним – комплексным индикатором внешних и внутренних воздействий на организм (Колдобский 1926: 104). Иногда базовая антропометрическая триада дополнялась длинами (головы, туловища, конечностей) и окружностями (головы, живота и конечностей) по Чулицкой или измерением жировых отложений по Чистякову. Результаты измерений описывались в биополитически значимых категориях «упитанности», «запаса сил» или же состояния «биологического фонда».

Значимость антропометрического показателя определялась его чувствительностью к социальным воздействиям – одним из наиболее чутких была признана жизненная емкость и экскурсия легких (Физическое 1926: 92-93). Однако аспирант Института социальной гигиены М. Колдобский, в течение 12 дней измерявший две дюжины пионеров, представил данные о том, что вес и рост его подопечных исправно отзывались на изменение активности подростков в течение суток (Колдобский 1927: 37).

В рамках дискурса о социальной гигиене исследователь был рекрутирован для астрометрических процедур в первой половине 1920х, а наивный (но культурный и идейно подкованный) наблюдатель был приглашен к отслеживанию своих физических параметров уже к концу десятилетия:

«Если спросить Вас о вашем весте, росте и окружности груди и о том, соответствует ли вес росту, не замечается ли в последнее время падения в весе и т.д., вряд ли всякий сумеет дать исчерпывающие по этому поводу ответы,
 — А ведь все эти вопросы, неразрывно связанные с состоянием нашего здоровья, вопросы, которые должны интересовать всякого культурного человека. Например, если сложить величину веса с величиной окружности груди и эту сумму вычесть из величины роста, то полученная разность даст представление о телосложении данного лица по следующей таблице» (Викторов 1930: 5).

Эти рекомендации были включены в инструкцию к дневнику здоровья, который было предложено вести читателям журнала «Гигиена и здоровье рабочей и крестьянской семьи». Неизвестно, как именно массы отозвались на антропометрический призыв. Активное сопротивление победному шествию антропометрии по советским просторам оказывал А. Залкинд, видевший в антропометрии буржуазный метод оценки рабочей силы («анализ качеств рабочей скотины»), усомнившийся в возможностях использования внешних измерений и взвешиваний для оценки социальной динамики (Залкинд 2001: 72-73).

Проект тотальной биометрии коллективов и локальных социальных групп так и не был завершен, а система гибких антропометрических стандартов – построена. Однако на протяжении 1920х годов стандартизированное измерение физических параметров оставалось одной из наиболее востребованных и популярных форм определения тела в дискурсе о социальной гигиене. Гигиенисты видели в ней форму мониторинга и контроля над влияниями среды на организм. За строкой их отчетов осталось то обстоятельство, что антропометрическая процедура оставалась формой осуществления прямого нормирующего воздействия тело и формой установления контроля над ним.

Тело в свете санпросвета

Интересы санитарного дела и социальной гигиены пересекались в сфере просвещения широких слоев населения в вопросах сохранения здоровья и уменьшения медицинских рисков. Санитарно-гигиеническое просвещение не было ни отечественным изобретением (у него внятная не то французская, не то немецкая генеалогия), ни новацией советской власти (с 1894 года в России действовало Общество по распространению гигиенических знаний в народе при обществе русских врачей им. Пирогова). Однако именно в первые годы правления большевиков нормирующее-информационная деятельность гигиенистов становится частью государственной политики и приобретает массовый характер – сначала в ходе борьбы с эпидемиями во время гражданской войны, затем – по мере обустройства нового быта. Поскольку навязывание гигиенических знаний позволяет включать тела и субъектов в советский дискурс, санпросвет наиболее эффективно разворачивается в приоритетных для Страны Советов дисциплинарных пространствах. В Красной Армии уже с 1919 года действуют санитарные тройки, состоящие из врача, санитара и красноармейца; на заводах, фабриках и в общежитиях создаются санкомы; в школах и пионерских отрядах – санпосты; при больницах организуются санитарные кружки, а универсальными очагами гигиенических знаний становятся дома санитарного просвещения (первый из них был открыт в Ярославле в 1920 году).

На протяжении десятилетия круг основных социально-гигиенических тем не претерпел серьезных изменений: это – охматмлад (охрана материнства и младенчества), половой вопрос и вензаболевания, борьба с туберкулезом и другими социальными болезнями, гигиеническое воспитание школьников (и не только их), оздоровление труда и быта. Дискретность отличала не только тематический состав гигиенического дискурса, но и схему вписанного в него тела. Например, битва с туберкулезом разворачивается почти исключительно вокруг плевков и поцелуев, которые в популярной литературе 1920х годов нередко представлены как главная угроза заражения. Эта неравномерность отражает основные гигиенические риски и доступные для обывателя способы их предотвращения.

В отличие от не теряющих актуальности тем стратегии санпросвета на протяжении десятилетия существенно изменялись. Единичность и радикальность акций начала десятилетия [fn]Так, в пособии, рассчитанном на главных агентов санпросвета – врачей и учителей – Р. Осипов описывает настольную санигру «Санбой за здоровье и победу!», придуманную в начале 1920х годов на Тихоокеанском флоте. В этой игре санитарно-гигиенические риски визуализированы и буквально вписаны в схему «советского» тела: игровое поле представляет собой «схематический разрез внутренностей человека спереди, исполненный на листе в несколько красок. Голова окружена пятиконечной красной звездой. На полях листа вдоль тела размещены в нескольких местах насекомые – переносчики заразы: блоха, вши, клопы, клещ, комар. Выделяется черный круг с черепом и костями крест-накрест «чума-смерть» как наиболее опасная инфекция Дальнего Востока. По соответствующим органам тела нанесено 69 кружков с надписями болезней или причин их, причем некоторые болезни имеют под одним числом несколько кружков, которые должны изображать осложнения болезни». Играющие поочередно бросают кубик, три стороны которого имеют надписи «доктор» (4), «санпросвет» (5) и «баня» (6). Попав на какой- нибудь кружок («заболев»), можно двигаться дальше только тогда, когда выпадет «доктор» или «санпросвет» — «они избавляют от всех болезней, пороков, несчастных случаев – или «баня» — она избавляет только от болезней грязи и паразитных». Интересная деталь, из более-менее отработанных практик санпросвета середины 1920х годов Осипов критикует неотесанность более раннего пропагандистского продукта: «К крупным дефектами игры надо отнести вульгарный язык многих надписей – «поймал триппер», «получил бубон» — с этой былой матросской терминологией следует всячески бороться…». См. (Осипов 1925: 51). [/fn] к его концу сменилась высоко формализованными действиями по шаблону. [fn]В частности, в одном из фондов архива мне попались отчеты о санпоходах 1933 года, не только составленные на бланках единого образца, но и написанные, словно под копирку. См. ГАРО, Ф. 2363, О.1, Ед. 153. Л. 3. [/fn] Композицию санпросветработы середины 1920х годов довольно точно передает доклад ставропольского пункта службы здоровья юных пионеров за 1926 год:

«Проведено 11 заседаний санкомов, посвященных вопросам борьбы с санитарно- гигиеническим неряшеством, вопросам участия в сангазетах, вопросам организации и проведения конкурсов чистоты, изготовлению лозунгов, плакатов, санитарным чтениям… Проведено 25 смотров чистоты пионера (осмотр лица, шеи, рук, ушей, зубов, волос, ногтей)… Проведено два санчтения – о трахоме (зачитывалась побасенка в стихах Диэва «Как Арина чуть не погубила дочь и сына») — побасенка слушалась с большим вниманием… один отряд выполнил обширный стенной плакат – правила ухода за зубами». [fn]Доклад о работе пункта службы здоровья юных пионеров в г. Ставрополе. ГАРО. Ф. 2363, О.1, Ед. 4. 1927. Л. 13. [/fn]

Сочетание двух основных компонентов санпросвета – беседы и осмотра – различимо и в отчете о работе женского кабинета вендиспансера Красного креста за март 1928 года:

«Организована венячейка при элеваторе, проведена беседа о значении венболезней для женщины, осмотрены учащиеся школы кройки и шитья». [fn]ГАРО, Ф. 2363, О.1, Ед. 4, Л. 50. [/fn]

И беседа, и осмотр были ориентированы на установление/усиление дисциплинарного контроля над телом. Но если, например, школьный смотр чистоты помещал тело в пространство внешнего контроля, то беседа о чистоте ног и смене чулок была призвана дать учащемуся систему координат для развития самоконтроля. Формирование активной позиции в отношении своего здоровья, опосредуемое планомерным и детализированным контролем над собственным телом, было одной из главных целей санпросвета. В популярном дискурсе о социальной гигиене она представлена в двух редакциях: мнематически-назидательной («Важное для человека условие – помнить о своем здоровии») и безнадежно-автономной («Борьба с туберкулезом есть дело рук самих трудящихся»).

Особой популярностью пользовались формы санпросвета, в которых режимы контроля над телом были совмещены. Например, так называемые «доски нерях», где в качестве позорящей процедуры и в назидание коллективу размещалась информация о тех, кто не выдержал испытания смотром чистоты, а потому был исключен из гигиенического (потенциально – и из советского) порядка:

«Красноармеец Евдоченко, не умывающийся в течение трех недель и очутившийся без постельных принадлежностей и белья, после получения таковых потерявший их… Красноармеец Кулешов, упорно нежелающий стричься и отпустивший волосы так, что ни скребницей, ни щеткой невозможно с ними справиться» (Осипов 1925: 47).

В этих обстоятельствах, как и в дискурсе о социальной гигиене в целом, тело лишалось приватности, а сведения о его состоянии выставлялись на всеобщее обозрение. Характерно, что степень принудительной «прозрачности» была прямо пропорциональна опасности, которую представлял индивид для окружающих. Так, Н.А. Семашко принципиально настаивал на недопустимости хранения врачебной тайны о заразном заболевании и требовал «похоронить эту дряхлую старуху, врачебную тайну».

«Вредные привычки быта»

Чтобы не было худого,
Не бери ты из чужого
Рта окурков, папирос
Сифилис не съест твой нос

Формульные, обреченные на навязчивое повторение в брошюрах, плакатах и периодической печати перечни опасных повседневных ритуалов и способов использования тела во второй половине 1920х годов публиковались под заголовком «Вредные привычки быта». В стандартный, может быть, несколько странный для современного наблюдателя набор непременно входили предостережение от смачивания пальца слюной во время перелистывания книги и подсчета кредиток, краткое изложение рисков покусывания карандаша и обкусывания ногтей, рекомендация отказаться от поцелуя (прежде всего, детей и животных) и рукопожатия, настоятельный совет не касаться губами крана и т.д. Этот дискурсивный вклад социальной гигиены в дело оздоровления быта состоял в том, чтобы, поместить привычные обывателю действия в контекст риска и ущерба здоровью, вынудить его принять новые правила повседневного поведения и значительно повысить уровень критичности в отношении текущей рутины.

Угрозы, представленные в текстах о «вредных привычках», как правило, имели амбивалентный характер. С одной стороны, человеку угрожал всякий телесный, даже опосредованный, контакт с окружающими («Рукопожатие – это обмен грязью»). Он неизменно описывался как встреча с нечистотой и опасностью заразы: чужая рука, коснувшаяся крана, неопрятна; кредитки захватаны грязными руками или извлечены из чужих засаленных карманов; через рукопожатие распространяются не только грипп, но и туберкулез и сифилис. Бытовые риски были неравномерно инвестированы в тело – особо ненадежными казались рот, глаза и руки. Приводимые для убедительности казусы поражают затейливой вязью событий, интрига которых, кажется, состоит в одном лишь накоплении гигиенической угрозы:

«А до чего опасны грязные руки и говорить не приходится, если только вспомнить, что через самую незаметную ссадину или ранку в ток нашей крови могут проникнуть гноетворные микробы, и воспаление готово! Вот, например, знакомый тепло и дружески пожимает руку, а у него на руках незаметно осталось немного гноя от ранки другого, которому он только что перевязал гноящийся палец, или у него самого на руке сидит притаившийся маленький гнойничок» (Р.А. 1929:8).

Незримость и потаенность опасности превращает тело в постоянный источник тревоги и провоцирует на недоверие к нему. Окружающая реальность, какой она предстает в подобных текстах, до краев наполнена отталкивающими и тлетворными следами чужого телесного присутствия:

«Прежде, чем ягоды с куста или фрукты с дерева попадут к нам в рот, они перебывают в грязных руках сотен торговцев, их засоряет пылью, на них садятся мухи, которые, может быть, только что сидели на мокроте туберкулезных больных или лакомились испражнениями и всякого рода плевками, извержениями холерных, брюшно-тифозных и прочих заразных больных» (Р.А. 1929: 8).

Опасности мира подаются здесь как продолжение опасностей, скрытых в чужом теле.

Но и свое собственное тело сквозь призму «вредных привычек быта» мало, чем отличается от брутальной картины, нарисованной профессионалами с развитым гигиеническим воображением. Оно так же не заслуживает доверия, производит «нездоровые отложения», кишит микробами и загрязняет все, к чему бы ни прикасалось. Читетеля социально-гигиенической литературы призывают смириться с мыслью, что зараза почти наверняка может находиться и в его собственном теле. Среди угроз, исходящих от своего тела, наибольшей критике подвергаются плевки, названные «одной из худших некультурных привычек» (Долой 1926: 3). Во второй половине 1920х годов им посвящают лозунги, скупые нормализующие тексты и даже мрачно-патетические поэмы в стихах под заголовком «Весна и плевки»:

«Весна, панели высыхают и на них видны отчетливо плевки, плевки и плевки…Миллионы, тысячи, миллиарды плевков выплевываются на панель и в них кишат бактерии туберкулеза, гриппа, коклюша… И сохнут плевки, бактерии с пылью поднимаются в воздух, и мы массой вдыхаем их, и заражаемся, и болеем, и умираем… Тот, кто плюет на землю, на тротуар, на пол, губит не себя, а целый ряд других лиц, ему тоже нужных, ценных, любимых… Тот, кто плюет на землю, на панель, это не самоубийца, а разбойник на большой дороге… У нас плюют всюду и не думают, какой ужас этот полный бактерий плевок» (Дернова-Ермоленко 1928: 5).

Стратегии, в 1926-1928 годах апробированные в социально-гигиеническом дискурсе о «вредных привычках быта», — незримость угрозы, радикальное недоверие к другому, преступная некритичность в отношении собственных вредоносных действий – всего лишь несколько лет спустя будут перенесены с физического тела на тело политическое и использованы для конструирования образа внутреннего врага. А в самом дискурсе о социальной гигиене заметно прибавится анатомических тем и содержаний – идея универсального порядка организма в следующем десятилетии заметно потеснит пластичные и социально детерминированные конструкции 1920х.

Литература:

• Gimlin 2001 – Gimlin D. Body Work: Beauty and Self-Image in American Culture. Berkeley. 2001.
• Turner 2004 – Turner B. Body and Society. L. 2004.
• Бунак 1927 – Бунак В. О нормах физического развития// Экспертная комиссия по стандартизации антропометрического инструмента. Бюллетень №2. 1927.
• Викторов 1930 – Викторов В. Наша викторина. Все ли ты знаешь о своем здоровье// Гигиена и здоровье рабочей и крестьянской семьи, №1. 1930.
• Волков 1996 – Волков В.В. Концепция культурности, 1935-1938 гг.: Советская цивилизация и повседневность советского времени// Социологический журнал, № 1-2. 1996.
• Воронов 1925 – Воронов И. П. Сказ для вас «Как здоровье сохранять, чтоб чахотки избежать». Лекция-лубок о туберкулезе в стихах// Гигиена и здоровье рабочей и крестьянской семьи, №21. 1925. С.7.
• Д-р С. Гигиена 1928 – Д-р С. Гигиена сидения// ГиЗРКС, №1. 1928.
• Гурова 2005 – Гурова О. Идеология в вещах: социокультурный анализ нижнего белья в России. Диссертационное исследование (рукопись). 2005.
• Дашкова 2006 – Дашкова Т. Мода – политика – гигиена: формы взаимодействия (на материале женских журналов и журналов мод 1920-1930х годов)// Русская литература и медицина: тело, предписания, социальная практика. М.: Новое издательство, 2006. С. 228-244.
• Дернова-Ярмоленко 1928 – Дернова-Ярмоленко А. Весна и плевки// ГиЗРКС, №10, 1928.
• Долой 1926 – Долой плевание// ГиЗРКС, №17. 1926.
• Дуглас 2000 – Дуглас М. Чистота и опасность. Анализ представлений об осквернении и табу. М., 2000. С. 65-66.
• Залкинд 2001 – Залкинд А. Основные вопросы педологии (1927)// Педология: утопия и реальность. М., 2001. С. 73-74.
• Золотоносов 1999 – Золотоносов М. Гипсократос: исследование немого дискурса. СПб., 1999.