Диалог поколений или разговор немых с глухими: Политика в отношении истории в России
Историк Ирина Щербакова в статье для журнала Osteuropa 5/2010 характеризует память о войне в канун 65-й годовщины победы в Великой Отечественной войне: живые свидетели уходят, семейная память фрагментирована, насаждается государственная политика памяти, наполненная патриотическими клише
Отцы и дети: связь между поколениями
Интересная ситуация складывается в нынешнем российском обществе — важнейшая, начиная с 19-го века, тема отношений между условными «отцами и детьми», между старшими и младшими поколениями – словно бы не слишком волнует людей. Это не означает, что вопрос о том, что представляет из себя нынешние молодые — в смысле нравственных ценностей, жизненных ориентиров и т.п. (того извечного списка вопросов, ответов на которые всегда требуют «старшие») не обсуждается.
Наоборот, совсем недавно развернулись бурные дискуссии, связанные с очень жестким изображением жизни старшеклассников в телесериале «Школа» (режиссер Валерия Гай- Германика), показ которого был начат по первому каналу российского телевидения, а затем приостановлен. А против авторов противоречивого, не прямолинейного фильма о жизни скинхедов «Россия 88» (режиссер Павел Бардин) вообще возбуждено уголовное дело о подстрекательстве к экстремизму.
С другой стороны, как бы в противовес этим «нехорошим» молодым (не только изображенным в фильмах героям, но и к тем, кто эти фильмы сделал), активисты прокремлевского движения «Наши» приватизируют «военно-патриотическую» тему, выставляют себя главными защитниками стариков и ветеранов, обиженных чиновниками, но одновременно, по их мнению, и либералами- правозащитниками, усомнившихся в праве официальных ветеранских организаций диктовать обществу, какой образ войны оно должно принять. Поэтому «Наши» организовали «пожизненный пикет» бывшему диссиденту журналисту Подрабинеку, который написал резкую статью против требований профессиональных ветеранов переименовать кафе «Антисоветское»; осаждали эстонское посольство, устраивая демонстрацию против переноса памятника Бронзовому солдату–освободителю в Таллинне, присуждают на своем сайте «премию Геббельса» историкам, журналистам и правозащитникам, высказавшим суждения, нарушающие советский официальный канон в изображении ВОВ. В этот канон теперь уже совершенно откровенно (без всякого флера брежневской эпохи) включается фигура генералиссимуса Сталина, как творца Победы. И поскольку главная составляющая этого патриотического великодержавного канона — гордость за великую Россию, то именно победа, а отнюдь не долгая, страшная совершенно обескровившая и изнурившая страну война, в этом патриотическом мифе является ключевой точкой, и подкрепляет идею прошлого нынешнего и будущего величия страны:
«При оценке перспектив будущего лидерства России, мы рассматриваем Россию как исторический и географический центр современного мира. Уже ХХ век был веком России. Трижды в течение этого века Россия задавала формат мировой истории. Октябрьская революция была тем историческим взрывом, который в конечном итоге сформатировал мировую политическую повестку дня ХХ века. Победа России в Великой Отечественной войне заложила основы мирового порядка на вторую половину ХХ века. Отказ России от коммунистической системы послужил толчком к формированию мира ХХ I века. Без определения отношения к трем этим событиям невозможно правильное видение перспектив России в современном мире…Победа России во Второй мировой войне создала основы миропорядка, который до последнего времени гарантировал защиту мира от глобальной гегемонии одной страны (будь это нацистская Германия или США) и повторения новой мировой войны. В мировом плане эта победа стала толчком к крушению колониальных империй и национальному освобождению десятков стран и народов. Идея права каждого народа на свободное развитие — результат российской Победы над фашизмом.» – все это отчетливо сформулировано в программном документе «Наших», помещенном на их сайте.
«Ветеранская» память о войне
Такая трактовка войны, как победы, принесшей всем народам только свободу, которая прокламируется в политической программе «Наших», конечно же не должна допускать не только никаких сомнений, никакой рефлексии, размышлений о цене победы, о закрытии так называемых белых пятен в истории войны, которых еще очень много (поскольку военные архивы являются фактически мало доступными), но и по сути исключает из общественного дискурса вопрос о передаче молодым поколениям реальной человеческой памяти о войне. Вместо этого разворачиваются бурные дебаты по поводу уважения к ветеранам , которое якобы обязывает повесить в российских городах к 65-летию победы ( последней круглой даты, до которой еще теоретически могут дожить отдельные участники боевых действий) портреты Сталина.
На этом примере отчетливо видно, как наши молодые люди становятся жертвами и этой деформированной ветеранской памяти, но, главное, весьма идеологизированной, лжепатриотической политики памяти. В сильной степени благодаря этой политике память о Великой победе вытеснила память о репрессиях, вырвавшуюся, наконец, на поверхность из забвения в конце 80-начале 90-х годов. Все данные социологических опросов последних лет свидетельствуют о том, что на вопрос: какое, по мнению опрашиваемых, историческое событие является важнейшим в российской истории 20 -го века подавляющее большинство опрошенных — отвечает: Отечественная война (и потом с большим отрывом — полет Гагарина в космос) На вопрос о роли Сталина в российской истории — более 40 % связывают его имя с победой в войне и только 10% с репрессиями.
Таким образом, из этой памяти о войне выпадает и все то, что не укладывается в мифологию победы: и репрессии Большого террора 37-38 годов, обескровившие Красную армию накануне войны и лишившие ее лучших офицеров и военачальников, и тяжелейшие ошибки сталинского руководства в начале войны, и жесточайшие методы ее ведения, приводившие к неоправданным потерям миллионов солдат, и депортации народов, обвиненных в сотрудничестве с оккупантами, и дискриминационные практики по отношению к бывшим советским военнопленным и «остарбайтерам», угнанным на работу в Германии, и жестокое подавление освободительных движений в послевоенной Восточной Европе, и многое другое. Уже сам этот посыл почти автоматически исключает из этого образа войны все, что происходило после 39-го года, после пакта Гитлера-Сталина, и таким образом, противопоставляет эту память памяти соседних стран (польской, прибалтийской, западно-украинской). В эту память плохо вписывается и истинная память о холокосте, поскольку для восстановления ее необходимо говорить не только о злодеяниях нацистов, но и последовательной политике забвения и вытеснения этой памяти, которая проводилось вплоть до перестройки. (Все последнее время тема памяти о холокосте очень активно используется не для самой памяти, а для уличения латышей, эстонцев и украинцев в пособничестве оккупантам. См. публикации Александра Дюкова и фонда «Историческая память»)
Такая историческая политика постоянно отделяет память о войне Отечественной от второй мировой, умаляет роль союзников, вместе с фигурой Сталина возрождает клише эпохи холодной войны. (Очень характерен в этом смысле шум, который поднялся в «патриотической» печати и блогах праворадикального толка по поводу совместного с бывшими союзниками парада Победы.)
Уход свидетелей
Если еще десять лет назад можно было рассуждать о в какой-то мере противостоящей этому образу войны коммуникативной памяти ее участников, то сегодня мы можем говорить лишь об отдельных живых свидетелях (в основном уже прабабушках и прадедушках сегодняшних молодых людей, которые являются живыми носителями памяти). «Warum seid Ihr schon nicht frueher gekommen? Jetzt kann ich ruhig sterben, nachdem ich alles erzaehlt habe, was mir keine Ruhe gelassen hat. Das sind nur zwei von vielen Saetzen die Michail Stolboeskil und Wasili Chrutzki von den Menschen gehoert haben… Viele der befragten konnten ihre Aufregung nicht verbergen und ihre Traenen nicht zurueckhalten. Sie sagten, dass die beiden Schueler due ersten sind, mit denen sie ueber dieseы Thema sprechen»… – подобная фраза предваряла многие работы, присланные на исторический конкурс общества Мемориал в 2005 году (на предыдущую круглую дату) и посвященные теме «Цена победы». Теперь таких работ и таких цитат становится все меньше. Живых свидетелей, участников, людей воевавших, в настоящий момент уже почти не осталось. Ушли фронтовики, к памяти которых сегодня можно было бы апеллировать. Последний призывной год для тех, кто успел принять участие в боевых действиях, был фактически 27-й, а те, кто были 1924-го рождения, призывались в 1942-м. Это значит, что людям, которые начали войну (самым юным из них), сейчас должно быть никак не меньше 87-88 лет. Их в живых остались единицы. В любом случае, речь может идти о людях очень пожилых. Поэтому сегодня о непосредственной передаче памяти говорить трудно. В какой-то мере живая ниточка тянется из семейной памяти, или из узких пределов родственного круга. При этом надо учитывать, что семейная память в России, как правило, очень неглубока, очень сегментирована, даже когда речь идет не только о памяти о репрессиях, но и о памяти о войне. Кроме того, и память живых свидетелей не дает понимания причинно-следственных связей и отнюдь не всегда «работает» на восстановление исторической правды, углубление и усложнение картины прошлого. Она часто является источником мощной советской мифологии в духе «а мой дедушка говорил, что при Сталине было хорошо, что без Сталина мы бы войну не выиграли, что мы с именем Сталина ходили в атаку» и т.д . Сегодня уже все труднее говорить о передаче непосредственных живых впечатлений о войне — они скорее передаются опосредованно — через призму брежневской эпохи — это очень сильно смещает угол зрения. Именно этим сегодня можно объяснить те деформации, в сознании прежде всего молодых, с которыми мы сталкиваемся.
В 70-е годы сложился клишеобразный образ войны, он и сегодня постоянно воспроизводится с экранов телевизоров: мирная, прекрасная жизнь, которая внезапно нарушается вероломным нападением врага, а потом на экране появляются прекрасные юноши и девушки, которые, не «погибают», а так сказать «отдают свои жизни».
В те годы возникла своеобразная «модель» военных фильмов, которые создавали романтизированный, приглаженный образ войны. Но и не только фильмов (и определенного толка литературы и мемуаристики), способствовавших созданию такого нарратива в воспоминаниях о войне, который служил (и продолжает служить) удобным прикрытием для лакун в памяти, вытеснений и не пережитых травм. На самом деле, лишь очень немногим реальным участникам войны удавалось преодолеть в себе последствия этой войны и нанесенных ею тяжелых травм и хоть как-то осмыслить свой опыт.
Большинство (и это, конечно, отнюдь не только фронтовики, но и люди с «обочины» этой войны — бывшие военнопленные, угнанные в Германию) так и жило с этими травмами. Они спивались, ломались, погибали от ран не только физических, но и душевных. Эта вынужденная немота военного поколения возникла 70-60 лет тому назад и так не смогла по-настоящему (во всяком случае, на уровне семейной памяти) быть окончательно преодолена. Рассказать об этих травмах было невозможно, признаться в каких-то вещах – собственной жестокости, пережитому или причиненному кому-то насилию — даже самому себе было тяжело, поэтому и повторялась расхожая формула; «война все спишет». Однако, списывать не всегда удавалось. Бывшие фронтовики приспосабливались к новой жизни ценой больших компромиссов, примеряясь с ложью и несправедливостью мирной жизни, испытывая больший страх в кабинетах начальства, чем когда-то на передовой, как пишет Иосиф Бродский в своем стихотворении «На смерть Жукова» (1974): «смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Разумеется, всё это потом отражалось и на семьях, и на отношениях с детьми, с женами. Так эта травмированная память продолжала влиять и на будущие поколения. И тем удобнее стало для многих участников войны прятаться за шаблонную официальную память и почетный статус ветерана , как это произошло в 70-80е годы.
Преодоление немоты (и это касается не только темы политический репрессий, но и памяти о войне) произошло лишь в конце 80-х — начале 90-х годов. Но в подавляющем большинстве российских семей к этому времени живых свидетелей уже давно не существовало, а реконструкция требовала очень больших специальных усилий и в нее редко включались люди молодые. Память в расколотом обществе не могла не быть фрагментарной и противоречивой даже на уровне одной и той же семьи, и эти фрагменты при отсутствии общего социального или исторического контекста не выстраивались в некую общую картину (ни в головах представителей старших поколений, ни тем более в головах молодых людей). Именно поэтому вычищенный, подкрашенный и подправленный образ победы стал служить неким мнимым консенсусом — память о политических репрессиях такого консенсуса дать не могла.
Трудность диалога: кто и кому должен рассказывать о прошлом?
Для возникновения исторического диалога одна сторона должна хотеть говорить, а другая задавать вопросы и слушать — эти фазы на протяжении советской истории были очень короткими (время хрущевской оттепели и горбачевской перестройки). Правда, надо отметить, что передача исторического опыта (о непарадной стороне войны, о репрессиях) часто не осуществлялась вертикально , а в большинстве случаев практически горизонтально — то есть так называемую правду о прошлом воспринимали современники, которые и так о многом догадывались. Как это было, например, в поколении «шестидесятников», когда многие из представителей советской интеллигенции стремились узнать правду о прошлом — услышать ее от свидетелей
Это ведь были моменты, когда исторический опыт стал необходим обществу для расчета с прошлым, для избрания исторического пути. Но этот диалог быстро приостанавливался или насильственным образом прерывался под давлением жесткой политической (в период оттепели) или социально- экономической реальности (в эпоху перестройки).
Для диалога или, скажем даже, для передачи исторического опыта нужен также некий общий язык, каким бы конфронтационным он ни был, не только на уровне лексики (молодежный слэнг существует в той или иной форме всегда) – но в более широком смысле: на уровне ценностных представлений. В начале 90- х гг произошли в этом смысле противоречивые вещи, которые сказываются сегодня на состоянии исторической памяти и на формах и возможностях ее передачи. Сильный интерес к прошлому испытывали тогда не представители молодого поколения (нынешние 35-40 летние), а как раз те, кому тогда было 40-60 лет. Когда же сегодняшние молодые (25-20летние), оказались в сравнительно сознательном возрасте — общество уже почувствовало усталость, погрузилось в ностальгию — а еще живые свидетели говорили с ними (тогдашними детьми) уже о том, как хорошо было жить в советское время (они имели ввиду, конечно же брежневский период) и как тяжело жить в эпоху хаоса 90-х. Таким образом, произошла (и при помощи людей старших поколений) резко негативная оценка той эпохи, одним из главных смыслов которой было стремление к исторической правде.
С другой стороны, в 90-е статус представителей старшего поколения резко упал, лишь очень немногим из них удалось вписаться в рыночную экономику — и все достигнутое ими в советскую эпоху — в том числе на уровне духовных ценностей обесценивалось в глазах молодых. Это не стимулировало ни возникновения диалога, ни уважительного отношения к жизненному итогу стариков, и не вызывало также прямого сочувствия. Кроме того, уродливый советский быт — в котором по-прежнему продолжали прозябать старшие поколения — пенсионеров и ветеранов, никак не мог привлечь молодых, захваченных потребительским бумом, в котором старики, конечно же, не могли участвовать. Жизненные трудности, на фоне которых молодое поколение росло в 90-е, вызывали реакцию отторжения, нежелание слушать о тяжелом не их прошлом. (Сюда еще присовокупились неотрефлексированная травма — сначала Афганской в 80-е гг., а затем и двух Чеченских войн, для пропаганды которых советские и постсоветские СМИ активно использовали риторику Отечественной войны.) Таким образом, у части молодежи в 90-е возникли пацифистские настроения, когда война (какая бы они ни была) воспринималась лишь как абстрактное зло. Другая же и существенно большая часть просто оказалась не готова к восприятию трагического и тяжелого. Лозунг на молодежном слэнге, обращенный к старшему поколению «Не грузите нас!», в том числе и означал нежелание погружаться в непереработанное , тяжелое и болезненное прошлое, груз которого несли на себе отцы и деды.
Что остается?
В обществе, уже лишенном живых свидетелей, остается лишь культурная память. Казалось бы, когда речь идет о войне, она насыщенна и свидетельствами и художественными произведениями, которые создавались все послевоенные десятилетия авторами и режиссерами, которые несмотря на цензурные препятствия творили отличный от официозного образ войны (можно назвать имена Виктора Некрасова, Василия Гроссмана, Василя Быкова, Вячеслава Кондратьева, Виктора Астафьева, Григория Бакланова, Алексея Германа, Ларисы Шепитько и многих и др.). К этому в последние годы прибавились и фильмы, сделанные более молодыми режиссерами (Алексей Герман-младший, Дмитрий Месхиев) и в художественном и в документальном кино, которые пытались ставить трудные вопросы, браться за трагические темы ( партизанское движение, жизнь в оккупации, судьбы немецких военнопленных) и говорить по –иному и новым языком. Появились и новые мемуарные свидетельства, авторы которых по цензурным соображением не могли опубликовать их прежде. Например, одно из ярких событий последних лет, напечататанная в Петербурге в 2008 году книга воспоминаний сотрудника Эрмитажа Николая Никулина, которых отличает беспощадно-правдивый взгляд на свой военный опыт.
Казалось бы, сложившаяся к концу 90-х новая информационная среда (интернет) должна была бы облегчить доступ к ресурсу памяти, который создавался в прошлые годы, и к тому, что возникает сегодня. Мы, действительно, видим, что темы, так или иначе связанные с войной, чрезвычайно бурно обсуждаются в сети, пользователи которой все же в большинстве своем люди молодого возраста. Однако едва ли возможно говорить о том, что образ войны и память о ней стали шире и глубже благодаря новым технологиям и доступности информационного пространства. Скорее наоборот, образы упрощаются, огламуриваются, картина войны в сознании молодых все больше напоминает компьютерные игры или клипы.
А произошедшая в течение последнего десятилетия смена исторической памяти на историческую политику, когда война – это, прежде всего, идейная основа нового русского патриотизма, вызвала новые деформации в восприятии ее образа молодыми. Этому способствуют и меняющиеся школьные учебники, в которых победа в войне служит оправданием «модернизации», которая осуществлялась путем насилия, и таким образом — для обеления фигуры Сталина и насилия как эффективного способа управления обществом. (Надо еще отметить, что на все изучение истории в войны в школьном курсе отводится не более двух часов.)
Все это не могло не принести неприятных плодов. Это хорошо видно по результатам мемориальского школьного исторического конкурса, который существует с 1999 года. Из 2-3- тысяч работ о советском прошлом, которые мы получаем ежегодно, примерно треть посвящена военной теме. Их авторы – это определенная школьная элита – в большей степени не столичная, а провинциальная элита. Это те из школьников, кто вообще задумывается о нашем прошлом, да еще и садится писать работу о семейной, о региональной памяти. Но именно по этим работам можно проследить, как меняется в сторону забвения, искажения и мифологизации образ советского прошлого и войны.
Когда мы начинали наш конкурс в конце 90-х, большинство работ, которые нам посылали в 1999-м, 2000-м, 2001-м и еще года два-три после этого, начиналось с обязательной преамбулы о том, что у нас было очень тяжелое и трагическое прошлое … (Школьнику всегда трудно начать работу, ему нужно какое-то вступление). И при некоей формальности такого «зачина», было ощущение, что до нынешних подростков донесли все -таки, каким было советское прошлое, тем более, что то, что они описывали, это абсолютно подтверждало. Теперь же эта вводка в работу – не важно, что за ней идет, выглядит совершенно иначе.
Сегодня наши школьники непременно пишут о патриотизме, о гордости за великую Родину и за ее прошлое. И это часто настолько не увязывается с тем, что описывается в самой работе, что не может не вызывать тревогу. Ведь вслед за этим обычно рассказывается очень горькая, трагическая история и когда речь идет о войне — история непомерной цены победы для каждой российской семьи.
Но сегодня школьники все реже приходят к выводу, который после чтения таких работ напрашивается сам собой – вывода о том, что у них есть предмет гордости, но не за великую Россию, не за государство, которое так поступало с людьми, а за свою конкретную прабабку, которая, в войну вытащила на себе детей, голыми руками вырыла землянку, не дала детям погибнуть, вырастила, выучила, вывела в люди, и все это на фоне бесправия, голода, унижения. Гордости за прадеда, которого сначала раскулачили, а потом призвали в армию и он погиб — под Вязьмой, Ржевом, Кенигсбергом, Варшавой. Разве тут нет реальной причины для гордости за то, что их близкие в этих условиях не только выжили, но и не потеряли человеческий облик?
Но беда заключается в том, что в головах у наших подростков этой связки не происходит. Она за последние годы разорвалась, и разорвалась потому, что наши дети прекрасно улавливают то, чего от них ждут творцы новой «счастливой идентичности», и что сегодня уже начало прямым образом формулироваться в новых учебных пособиях.
На этом фоне отношение к войне, к цене Победы, к прошлому абсолютно формализуется — георгиевская ленточка, которую теперь нацепляют все поголовно к празднику Победы, — наглядный пример такой формализации и прятания за пустым символом ( Кстати, весьма характерно, что по последнему социологическому опросу Левада Центра, сделанному накануне 65-летия победы, — « как бы вы отнеслись у установке памятников Сталину?» — 12 % молодых респондентов ответили положительно, но 34% — с безраличием). К настоящей трагедии и боли эти гламурные символы не имеют отношения. Поэтому так горько перед очередной и последней для еще живых участников войны датой читать строки уже упоминавшегося Николая Никулина, обращенные к молодым:
«Равнодушие к памяти погибших – результат общего озверения нации. Политические аресты многих лет, лагеря, коллективизация, голод уничтожили не только миллионы людей, но и убили веру в добро, справедливость и милосердие. Жестокость к своему народу на войне, миллионные жертвы, с лёгкостью принесённые на полях сражений, — явления того же порядка. <…> Война, которая велась методами концлагерей и коллективизации, не способствовала развитию человечности. Солдатские жизни ни во что не ставились. <…> Главное – воскресить у людей память и уважение к погибшим. Эта задача связана не только с войной, а с гораздо более важными проблемами – возрождением нравственности, морали, борьбой с жестокостью и чёрствостью, подлостью и бездушием, затопившими и захватившими нас. <…> Ведь затаптывание костей на полях сражения – это то же, что и лагеря, коллективизация, дедовщина в современной армии. <…> Никакие памятники и мемориалы не способны передать грандиозность военных потерь, по-настоящему увековечить мириады бессмысленных жертв. Лучшая память им – правда о войне, правдивый рассказ о происходившем, раскрытие архивов».
Ирина Щербакова
