Д.Л. Бранденбергер. Национал-большевизм
Напечатанная в Гарварде монография Давида Бранденбергера имеет подзаголовок: «Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)». Таким образом, автор акцентирует наше внимание на двух важнейших тезисах: прямой связи сталинской массовой культуры с формированием русского национального самосознания, а также самом времени рождения этого самосознания – в 30-е – 50-е гг. XX в.
Согласно Бранденбергеру политический «прагматизм» возобладал над «революционностью» уже в начале 30-х годов. Для официального дискурса и политической культуры этот период характеризуется поиском новых идей, пригодных для масштабной «мобилизации», и в то же время не связанных прямо с идеей «мировой революции» и «ленинскими» ценностями классовой солидарности и интернационализма.
Точкой отсчёта выбрано начало нового десятилетия – однако актуальность подобной проблематики, по мнению Д. Бранденбергера, стала очевидна ещё в 1927-м, когда массовая истерия, возвещавшая о скором начале военного конфликта с Великобританией, показала всю эфемерность «ценностей», за которые предстояло сражаться «советским людям». Опираясь на научные гипотезы Б. Андерсона и Э. Геллнера[1] , Д. Бранденбергер не находит в советском обществе на тот момент достаточного количества внешних и внутренних факторов, необходимых для кристаллизации «национальной идентичности».
«Хотя, по некоторым оценкам, классово-ориентированная пропаганда в качестве способа эксплуатации социального напряжения внутри страны как до, так и после 1927-го года работала довольно эффективно, всё же она не смогла подготовить СССР к ситуациям, требовавшим массовой мобилизации против внешнего врага». (с.32).
Самосознание «раннесоветского» человека всё ещё оставалось в большой степени атомизированным – и после отмены крепостного права, и после взрывной урбанизации конца XIX – начала XX веков, «русского народа» как общности в духе зарубежных «национализмов» всё ещё не существовало. Что касается молодых людей, получавших образование уже после революции, то они в полной мере почувствовали на себе революционный слом в общественном сознании: за годы невнятного преподавания истории в школе, и отсутствия истории как предмета для изучения в вузах сама модель знаний о прошлом существенно деформировалась.
В центре внимания естественным образом оказались герои нового «классового пантеона»:
«в Тамбове на вопрос о героях восстания спартаковцев 73-71 гг. до н.э. шестиклассники высказывали самые нелепые догадки: упоминались в том числе Маркс и Энгельс». (с.86-87).
Эта научная позиция Бранденбергера во многом противостоит взглядам того же Б. Андерсона, склонного видеть опыт «официального национализма» уже в действиях поздних Романовых:
««Русификация» разнородного населения царских владений представляла собой, таким образом, насильственное, сознательное сваривание двух противоположных политических порядков, один из которых был древним, другой – совершенно новым <т.е. национализмом>»[2].
Автор указывает на важную деталь – своеобразным «водоразделом», по ту сторону которого уже нет «положительных героев» среди представителей власти, является середина XIX века:
«ни один герой эпохи царизма не мог получить амнистию после 1856 года – окончания Крымской войны» (с.113).
В то же время другие оппозиции, ключевые для 20-х вопросы социального происхождения, «классовая принадлежность» — продолжали жить своей жизнью, оставаясь «фасадом» советской политической пропаганды.
Насаждение новых ценностей (а Бранденбергер настаивает на том, что это были именно «новые» ценности – независимо от того, насколько их пропаганда могла бы затрагивать по времени и царскую Россию) происходила не только через образование, но и через массовую культуру. Чрезвычайно «уместными» в этом отношении оказались юбилеи: без больших противоречий, с шумом и помпой были отпразднованы последовательно 100-летие со дня гибели Пушкина (1937 год), 110-летие со дня гибели Пушкина (1947 год), 150-летие со дня рождения Пушкина (1949 год). Не приходится сомневаться, что в официальной риторике имя Сталина – применительно к юбилеям поэта (а в 49-м году отмечалось и сталинское 70-летие), звучало как минимум не реже, чем собственно имя Пушкина. Здесь были и «Пушкин, держащий в руках собственное собрание сочинений», и «Пушкин, держащий в руках собрание сочинений Сталина» и, наконец, наиболее уместный к празднику, «Сталин, держащий в руках собрание сочинений Пушкина».
То, что Бранденбергер называет «руссоцентричным этатизмом» оказало важнейшее влияние на военную пропаганду в 1940-е годы. Говорить здесь можно о всём десятилетии в целом, а не только о военных годах – за это время окончательно сформировался и устоялся новый сталинский «курс»: первенство «русского народа» среди других народов Советского Союза (а де-факто и среди народов всего мира) – его решающая роль в складывании государства, затем в революции, затем в индустриализации и, наконец, в Победе – событии, не имевшем аналогов в предыдущей истории человечества:
«Согласно новой идеологической доктрине, победа над Германией была уникальным подвигом в истории человечества, не сравнимым ни с какими военным достижениями дореволюционной эпохи» (с.215-216).
«Если в начале 1920-х основополагающей идеей была ленинская фраза «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны», то девизом сталинской политики в конце 1940-х может служить формула «Советская история – это история русского народа плюс миф войны» (с.226-227).
Этим «руссоцентричным» идеям раз за разом приходилось сталкиваться с «интернационалистическим» пафосом многих проектов в национальных республиках. И, тем не менее, в этих схватках политическое предпочтение оказывалось именно общегосударственной «русской» пропаганде.
Достижения 30-40-х годов в области культуры: книги академика Тарле, кинофильмы «Александр Невский» и «Иван Грозный» Эйзенштейна стали проводниками новой идеологии, связавшей воедино «русское» и «советское», «фашистов» и «псов-рыцарей», «иноземцев» и «интервентов». По словам одного из учителей истории:
«Мои ребята, может быть, не все историческое факты знают отлично, но одно я могу с уверенностью сказать – они поняли, кого они должны ненавидеть и кого должны любить. Они ненавидят тех, кто угнетал наш народ, кто мешал ему в героической борьбе. И они крепко любят свой народ и его друзей и вождей Ленина и Сталина». (С.95).
«Русское» стало прямым контекстуальным синонимом «советского», что предельно сблизило национал-большевизм с более простым и «обыденным» шовинизмом. Управляемый «сверху» послевоенный антисемитизм представляется Д. Браденбергеру прямым продолжением сталинской линии: первенство русского народа, поиск внутреннего/внешнего врага, использование потенциала националистической пропаганды в своих политических целях. В этом же ключе трактуется и более локальное, но чрезвычайно важное для этого же периода «Ленинградское дело» — автор склоняется к версии о том, что в центре конфликта внутри сталинского окружения находился вопрос о возможном создании ЦК Компартии РСФСР в Ленинграде – что было расценено Сталиным как серьёзнейшая опасность для «правильной» трактовки образа «русского народа» как «первого среди равных в ряду народов Советского Союза».
Смерть Сталина приостановила «дело врачей», в то же время процесс более глобальный был уже завершён: русская национальная идентичность была сформирована. Бранденбергер возможно несколько категорично трактует её появление
«как незапланированный и даже случайный побочный продукт сталинского заигрывания с мобилизационным потенциалом русского прошлого». (с.298).
- Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М., 2001.
- Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991.
- Лакер У. Россия и Германия. Наставники Гитлера, Вашингтон, 1991 – (см. с.146)
- Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. М., 2008.
Рецензия-отзыв о книге Бранденбергера с сайта liberty.ru
Сергей Бондаренко
