Никита Соколов. Оправдание насилия в российских учебниках истории

2-го марта 2010 г. в рамках второй части международной конференции «Демократия и правосудие в обществах переходного периода» историк Никита Соколов прочитал доклад на тему «Оправдание насилия в российских учебниках истории. Насилие и мифология российской модернизации». Мы публикуем расшифровку этого выступления.

Прежде всего надо сказать, что историческое насилие – вообще не предмет рефлексии авторов школьного учебника. Школьный учебник не интересуется насилием в истории, он его «не видит». Не видит, потому что считает его нормальным следствием дикости и грубости нравов. По крайней мере до конца XIX века – начала XX, пока не вырабатываются институты международного гуманитарного права. До появление первых международных гуманитарных конвенций мир считается погрязшим во зле, и поэтому никакое насилие в нём не считается чрезмерным и заслуживающим упоминания.

 

Буквально по пальцам можно пересчитать случаи, когда акты какого-то чрезвычайного или «экзотического» насилия в школьном учебнике упоминается. Характерен случай, когда учебник Преображенского и Рыбакова в 1999 году вызвал большой скандал, и даже толки в широкой публике, поскольку в нём впервые было упомянуто, что после взятия Казани в 1552 году войска Ивана Грозного «учинили жестокую резню татарского населения». Это, практически, был первый случай в нашем отечестве, когда официозных пособиях упоминалось насилие во время военного конфликта над не-комбатантами. Жестокость военных действий всегда считается нормальной, на этом внимание не акцентируется. Жестокость по отношению к не-комбатантам практически школьным учебником не замечается. Ни в каком российском учебнике вы не найдёте упоминаний ни о еврейских погромах времён Богдана Хмельницкого, ни об уничтожении горских аулов Ермоловым на Кавказе, ни о подвигах «белого генерала» Скобелева в Средней Азии – ничего этого не существует, это как-то воспринимается как некая нравственная норма времени, не заслуживающая специального упоминания или, во всяком случае, не заслуживающая никакой рефлексии.

 

Положение существенным образом меняется при освещении событий Первой мировой войны (в связи с проблемой использования удушающих газов) и радикально меняется уже в отношении событий XX века — после Нюрнберга общество приходит к другим представлениям о должном в общественном поведении, в частности, и в прошлом.

Должен сказать, что это не дефект специально российских учебников истории – насколько я знаю. Хотя, повторюсь, опыт мой ограничен. Но можно смело утверждать, что в этом отношении российские учебники не отличаются от большинства учебников в большинстве стран мира. Детей всегда учат истории комплиментарной по отношению к той общности, к которой они принадлежат. Насилие всегда совершается в отношении этой общности, она сама никогда не выступает субъектом насилия.

Это было бы совершенно тривиально и неинтересно, если бы в российских учебниках истории ни наблюдалась одна чрезвычайно интересная вещь, которой мне не приходилось видеть ни в каких известных мне зарубежных учебниках истории. Буквально когда я уже собирался ехать сюда, товарищи мне подсказали, что, возможно, нечто подобное можно отыскать в Латинской Америке. Но я не имел времени проверить эту гипотезу.
 

Речь идёт об одной из несущих, конструктивных мифологем русской общественной истории (я подчеркиваю, что буду говорить не о научной университетской истории – я буду говорить о той истории, которая функционирует в общественном сознании, коренится в школьных учебниках, преподносится медиа, основными эфирными каналами, а также беллетристикой, кинематографом). В рамках этого массового, популярного образа истории структурно важнейшую роль, конструктивно несущую, играет одна российская мифологема (при том, что любое историческое сознание априори мифологично) – и она выпадает из мирового ряда, ничего подобного мне неизвестно. Мифологема, оправдывающая насилие в принципе. Оправдывающая насилие ради цивилизованности. Насилие ради модернизации. Под флагом модернизации русский исторический миф допускает любое насилие над гражданами.

 

Типологически это, безусловно, миф. Нетрудно, например, показать, что в последние полтора года, когда «модернизация» опять сделалась в России чрезвычайно модным словом, наши политики говорят о модернизации, по большей части в том значении термина, в каком он использовался в Советском Союзе и даже вошел в Большую советскую энциклопедию. В этом смысле, обновление станочного парка – это и есть модернизация общества.

 

Грубо говоря, перевооружение гвардии вождя племени Мумба-Юмба автоматами АК-47 вместо дротиков и мачете – это и будет модернизация с точки зрения большинства говорящих сейчас. И тут совершенно законно образцом для всех модернизаций в России служат реформы Петра Великого. Сложность возникает, если пользоваться термином в его точном научном значении. Следует помнить, что в социологии под модернизацией понимают переход от традиционной культуры к культуре Нового времени. И термин этот даже не столько социологический, сколько относящийся к культурной антропологии. Речь идёт о смене культурной парадигмы. Переход от традиционного общества, основанного на традиции, на жёсткой фиксации социальных ролей, на отсутствии социальной мобильности, на чрезвычайно ограниченном представлении о жизненном успехе к принципиально новому «открытому обществу».

 

Ни по одному из этих пунктов, если мы будет рассматривать петровские преобразования с точки зрения культурной антропологии, «петровская модернизация» не будет модернизацией вообще. Система целеполагания и выбора решений в традиционном обществе основана на неком священном тексте, Священном Писании, которое не подвергается критике.

 

В этом смысле Пётр ничего не изменил. Он только дополнил традиционное православие религией могучего государства. В значительной степени петровское государство замещает церковь, о чём чрезвычайно невнятно, мало и редко пишут в учебниках. Государь становится «крайним судьёй» духовной коллегии. Церковь становится государственным ведомством. Таинство исповеди исчезает – священник обязан доносить о замыслах против государства, если он узнал об этом на исповеди. Жизнь человека должна «поверяться» интересами «общей пользы», то есть благом государства. Само государство становится церковью и одновременно предметом культа. И это государство претендует быть церковью в значении главного носителя традиции, быть носителем конечной истины. В этом смысле Пётр не производит никакой модернизации.

 

Ровно в этом смысле не проводит никакой модернизации советская власть, когда на место догматизированного православия возводит догматический марксизм. В этом обществе точно так же невозможна постановка исследовательского вопроса (это важнейшая типологическая особенность новой культуры открытого общества) – вся истина заключена в «писании». Вся истина содержится в трудах основоположников марксизма-ленинизма, и наша задача просто путём толкования её выяснить. Это такое же традиционное общество как петровское и допетровское. Здесь не происходит модернизации общества.

 

Ровно то же с петровским представлением о социальной мобильности и о роли человека; в традиционном обществе социальная роль человека строго ограничена – она задана его рождением, его социальной стратой. В этом смысле жизненный успех сапожника в средневековом городе заключается в том, чтобы быть таким же хорошим сапожником, каким был его отец, и забивать в каблук ровно эти самые 7 гвоздей, которые забивал дедушка. Если 9, то глава цеха накажет за такое новшество. Новшество – ругательство в этом обществе. И понятно почему: если мир создан Господом и в нём всё устроено для человека, то никакой новизны в нём быть не должно, всё новое от дьявола. Такова твёрдая сцепка традиционного общества.

 

Ничего и в этом смысле не меняется во время петровских реформ. Более того – сословная структура общества ужесточается. Человек закрепляется в своих сословных рамках, гораздо сильнее, чем это было в допетровской Руси. Но об этом опять не пишут наши учебники. Ведь как у нас строится рассказ о Петре в школьном учебнике: он, бедный, родился; у него были такие несчастные семейные обстоятельства – раздрай в семействе – в результате этого раздрая он вырос немножко «нервный» и потому, в силу этой «нервности», он часто пускал в ход дубинку. А дальше у нас есть: административная реформа, промышленная реформа, военная реформа, внешняя политика и всё. А где же общество помещается в этой схеме? В результате из разговора, который ведёт наш учебник с российским школьником, вообще исчезает представление о предмете модернизации. Общество там отсутствует, о нём нет речи. О нём можно судить по некоторым отдельным осколкам, а часто и их нету.

 

Весьма популярна мифологема: «Петр раскрепостил русское общество». Пётр закрепостил русское общество. До Петра на Руси было около сотни сословных групп, члены которых плавно перетекали из одной в другую, могли по собственному произволу менять свой статус – как повышать его, так и понижать. Не говоря уже о том, что они спокойно двигались «по горизонтали». Пётр, проведя податную реформу, железным образом разделил страну на 2 категории: податное и служилое население. Одни служат, другие платят подати – всё остальные разграничения потеряли значение. При этом был вовсе уничтожен разряд мастеровых «вольных людей». Точно так же в советском обществе числилось несколько классов, между которыми помещалась даже некоторая интеллигентная «прослойка», но настоящее различение было только одно: вы входите в номенклатуру или нет. Вы входите в распределитель или нет. Всё остальное было совершенно несущественно. Пётр не усложняет общественную структуру (именно такое усложнение есть главный показатель модернизации), а упрощает и ужесточает её. Смена социального разряда считается уголовным преступлением. Как отказ от службы. Как дезертирство.

 

Никакого реального отношения к модернизации в терминах культурной антропологии, петровские реформы не имеют. Петру приписывается культурная функция, функция модернизатора и цивилизатора, совершенно искусственно, ради одного единственного обстоятельства: ради того, чтобы оправдать стиль его реформирования. Этот стиль блестяще обозначил Василий Осипович Ключевский: «Начатая и веденная верховной властью, привычной руководительницей народа, она усвоила характер и приемы насильственного переворота, своего рода революции. Она была революцией не по своим целям и результатам, а только по своим приемам и по впечатлению, какое произвела на умы и нервы современников». Ключевое слово в отношении петровских преобразований – это насилие, употребление дубины. Он ломает русское общество через колено, уничтожая все государственные институты и все практики, сложившиеся до него.

 

Последствия этого будут трагические и чудовищные. Но эти последствия в наших учебниках будут расхлёбывать наследники Петра. Это классическая схема нашего учебника, творящего мифологему о великом Петре, великом Грозном, великом Сталине. Они великие, при них – великое и могучее государство. А дальше приходят пигмеи, «уроды», недотыкомки, которые не могут справиться с наследием великого человека. В наших учебниках хотя бы изредка упоминается, что Пётр, разорил крестьянство, но совершенно не упоминается о ликвидации купечества.

 

Или вспомним об организации компаний – вот ещё один замечательный модернизационный акт: на Руси вольным образом в допетровское время складывались купеческие товарищества — «сотни». Пётр совершенно их разорил, насильственным образованием «кумпанств», куда записывали силком, никакой веры между товарищами в такой компании не было, но тем не менее в члены такой компании записывали – чтобы собрать известный капитал. Чтобы построить корабль или какую-нибудь набережную в Петербурге. Все эти компании оказались нежизнеспособны, как и вся петровская промышленность, созданная по государеву указу, и не имеющая внутри себя никаких стимулов для самостоятельного развития. Но это уже следующая глава. Это наследники Петра, это пигмеи, которые не могут справиться с наследием «великого человека», которые превращают в ничтожество «великую промышленность» и вообще разоряют все плоды великого реформирования.

 

Точно также Сталин у нас великий герой, а сельское хозяйство развалил Никита Сергеевич Хрущёв. По этой же модели и Иван Грозный укрепил централизованное государство, а последовавшая страшная Смута к нему вроде не имеет отношения.

 

Мифологема насильственной, «русской», «авторитарной» или «догоняющей» модернизации продолжает играть в нашем обществе очень важную роль, поскольку она является конструктивной и порождающей мифологемой. Она создаёт оптику, посредством которой оцениваются и другие события нашей жизни. И замечательно, что эта оптика была создана для описания не собственно петровской истории, а для описания сталинской политики, и самим товарищем Сталиным лично.

 

Эта мифологическая конструкция, которой пользуется сейчас администрация российского президента, учебники, которая она проталкивает в школу, вся мифологема петровской модернизации и то, что насилие было употреблено с «пользой» для цивилизации страны, вписана лично товарищем Сталиным в учебник Шестакова, который сочинялся для 4-го класса средней школы в 1937 году. А потом 50 лет Институт истории академии наук СССР пытался подпереть эту схему научными трудами. Без большого успеха. Но мифологема жива.

 

И вот я буквально сегодня открываю журнал The New Times – современный политический журнал – и там либеральный политик рассуждает о том, какая замечательная была петровская модернизация. Но если вы через модернизацию оправдываете насилие, то будьте готовы к следующему витку. Уже сейчас мы имеем целую плеяду учебников, начиная с 2002-го года – один из них – победитель на министерском конкурсе (учебник команды Загладина). Сталинские репрессии характеризуются там как «естественный результат напряжений периода модернизации». Совесть ещё оставалась у авторов, и они предприняли попытку придать репрессиям, которые нельзя оправдать, безличную форму стихийного процесса. Репрессии, приобретают вид цунами – не люди это делают, а такой катаклизм модернизационный происходит.

 

Прошло ещё 5 лет, и власть окончательно утратила совесть и выпустила учебник Филиппова (сначала пособие для учителей, потом уже и сам учебник) – где репрессии уже полностью оправдываются как эффективный инструмент для построения новой элиты, «преуспевшей в невозможном».

 

И пока российское общество не отказалось от мифа о пользе петровской авторитарной модернизации оно должно быть готово к следующему кругу, к тому что очередная власть при решении очередных конъюнктурных задач – неважно будет это внедрение «химизации» или «нанотехнологий» — употребит петровскую дубинку «на общую пользу»».