Перекись против цензуры и переписка на бланках передачек
— Софья Ильясовна, как Владимира Яновича арестовали? Как вы узнали об этом?
— Володю арестовали 1 апреля 1983 года. Это пятница, рабочий день. Володя ходил на работу по своему графику, я по своему. Соответственно, я ушла на работу, Володя остался дома, сына мы отвели в детский сад. Я работала себе на работе в этот день.
Потом я узнала, что аресты, как правило, происходили по пятницам. Потому что потом два дня вы ничего не знаете. У вас нет возможности никуда обратиться: ни в прокуратуру, ни в следственный изолятор. Все официальные институции закрыты. Вы не можете никому позвонить, вы ничего до понедельника не можете понять и ходите оглушенным.
Первого апреля в обеденное время ко мне на работу пришел человек, вызвал в коридор и там быстрым жестом фокусника показал красную книжку. Сказав, что он работник МУРа, как-то назвал себя по имени. Он сообщил, что Володю арестовали и оставил мне телефон, по которому я могу позвонить следователю в понедельник. И я вся так замерла. К этому нельзя, наверное, заранее приготовиться. Как и к сообщению о смерти близких людей. И я поняла, что надо забрать ребенка, вернуться домой и как-то что-то кому-то сказать. И я вообще в ту ночь ничего никому не сказала. Володиной матери, которой 83 года? Сестре, которая была далека от всех этих диссидентских дел? Друзьям? Я тоже не решалась.
Потом наступила суббота. И первый человек, которому я позвонила, был друг его детства, социолог Леня Седов. Сказала: «Леня, Володю арестовали, в пятницу первого апреля. Я не очень знаю, что я должна делать дальше, по всей видимости, как-то собирать передачу».
Я даже не знала, куда его поместили. Но мне дали телефон следователя, сказали, в понедельник я с ним свяжусь. Не знаю, когда по западному радио прошло сообщение о том, что Володя арестован. Володиной сестре я сказала дня через три-четыре, а, может быть, через неделю: Володя арестован, а дальше вы с Идой Наумовной, его мамой, сами решите, как быть. Поскольку она уже пережила расстрел мужа, тут было очень сложно. И сестра сказала, что мать ничего не должна знать: «Володя не арестован. Ты никогда маме этого не скажешь». Естественно, я приняла эту позицию и играла эту роль. А как еще? Я должна была ее навещать с нашим сыном. На вопрос «где Володя?» мы придумали легенду, что он уехал зарабатывать деньги. И она в это тоже верила. Или не верила. Она спрашивает: «Кем он там работает?», я говорю: «На стройке, деньги зарабатывает на квартиру нашу кооперативную». И каждую неделю я к ней приезжала и играла роль счастливой жены. «Володя присылает деньги?» — «Присылает». — «Помогает?» — «Помогает». А я в это время ходила на допросы.
Потом она говорит: «А он тебе письма пишет?» Я говорю: «Пишет». В результате я стала самой себе писать письма от имени Володи. Я знала, как Володя пишет письма, они такие коротенькие. Он не писатель совсем. У меня стопы были писем, а у Володи — три стопочки. И эти три стопочки я сама себе писала. Она их читала. Она над ними плакала. Почему она плакала, я не знаю. Иногда мне казалось, что Ида Наумовна все-все знает, но отталкивает от себя страшную правду про арест сына, и что у нее не хватало силы спросить прямо.
— Мама Владимира Яновича так и не узнала об аресте и о том что вы сами себе эти письма писали?
— Вы знаете, когда мы только поженились с Володей, и я приглашала ее к нам домой, она же видела, что Володя приходит поздно. Володя занимался своей [диссидентской] деятельностью, я отчасти знала, какая это деятельность, поэтому никогда не совала нос не в свои дела. Это я не считала своим делом.
И Ида Наумовна пару раз засекла, что что-то Володя не является. Она говорит: «А где твой муж? Ты почему не следишь, где у тебя муж?». Я говорю: «Он взрослый человек, занимается своими делами». «Чем мужчина может заниматься после работы?» Я говорю: «Ну, друзья какие-нибудь, общение». «Как?! Ты не знаешь, где он ходит?! А ты не знаешь, что он может заниматься контрреволюционной деятельностью?!» (смеется). Я говорю: «Нет, он давно бросил». «А ты знаешь, что у нас был обыск?» Я притворяюсь дурочкой: «Какой обыск?» — «Вот по поводу его контрреволюционной деятельности». И пару раз, когда он пришел очень поздно, она встала перед ним и говорит: «Где ты был, стервец?» А он говорит: «Мама, не вмешивайся не в свои дела».
А дальше получилось вот что. Он сидит, я хожу. И мне прислали из Америки шубу синтетическую. Тогда была такая мода, все носили искусственные шубы. Они ужасно кололись — получали статический заряд и «стрелялись». И я в этой шубе к ней пришла. Она говорит: «Откуда у тебя шуба?». Я говорю: «Это Володя прислал». (Смеется). Она говорит: «Володя прислал? А не может он прислать и для [сестры] Норы?» Людмила Петрушевская должна написать на эту тему — сюр, советский сюр! Я говорю: «Я, конечно, попрошу, чтобы Норе прислал».
В восемьдесят четвертом году, когда Володя был уже в Костанае, она умерла. Я подавала ходатайство, потому что были прецеденты, когда умирающим родителям привозили их детей. У Слепака так было, его отпустили попрощаться с отцом. И я затеяла переписку с прокуратурой. Конечно, они, скоты, пошли по привычному руслу и сказали, что нам нужны доказательства, что Тягай является матерью Владимира Альбрехта. Надо было приносить свидетельство о рождении Володи. И тут мы встали в тупик, потому что свидетельство о рождении Володи затерялось, и надо было выяснить, в каком районе Москвы он был зарегистрирован, когда родился. Я говорю: «В каком районе Москвы был Володя зарегистрирован?» Она ничего не заподозрила, спрашивает: «А зачем?» Я говорю: «На работе зачем-то нужно».
Я затеяла всю эту процедуру, но ничего не получилось. Я поняла, что даже если его привезут, он должен обритый, под конвоем приехать к матери в больницу. Пятнадцатого мая того же года она умерла. То есть Ида Наумовна умерла, я думаю, не зная, что ее сын арестован. Мы решили, из двух зол выбирают меньшее, и мы причинили бы ей гораздо больше страданий, сообщив об этом.
— Как вы начали адаптироваться к новым условиям и понимать как и что можно сделать? Вам кто-то помогал?
— Все в нашей жизни когда-нибудь случается в первый раз. Я не знала, как надо готовить передачу, например. Узнала от следователя, что Володя находится в Бутырской тюрьме, и что ему разрешена одна передача. Тут возникает некая женщина, жена Виктора Томачинского, диссидента, который погиб в лагере, но тогда он еще был жив. Его жена уже прошла все этапы, и рассказала мне, как готовить передачу, что лучше послать, чего не посылать. От нее же я узнала, что можно посылать деньги. Она мне сказала так: «если посылаешь перевод, посылай с копейками». Я говорю: «А зачем с копейками?» Она говорит: «Понимаешь, эти копейки — это как бы привет от тебя». И я поняла, что я вхожу в зону каких-то уголовных примочек. И мне это не очень понравилось, но я все-таки посылала с копейками. Потом я узнала, что копейки составляют ужасную проблему для бухгалтерии.
— Чем еще жены вам помогали?
— Жена Сергея Хородовича Таня научила меня посылать в лагерь израильские бульонные кубики под видом конфеток-ирисок. Надо было только отклеить верхнюю бумажную обертку, а нижнюю фольгу оставить. Они действительно напоминали ириски, и их пропускали. Еще были такие витаминные драже, они продавались в аптеке — желтые подслащенные шарики, насыщенные витаминами. Их можно было выдавать за сладкие драже, которые вполне законно пропускали в передачках как кондитерские изделия.
А еще Елена Томачинская сказала мне: «смотри, у него будет долгий этап. На этом этапе его будут обкрадывать. Поэтому твоя задача — использовать это время, когда ты ежемесячно можешь посылать посылки, чтобы у него появилось свое хозяйство. А что такое хозяйство? Вот ему положено мыло — посылай ему мыло каждый раз. Он его будет хранить в своем мешке. Посылай каждый месяц ему те же самые носки». И я отсылала каждую передачу то, что было нужно ему. Расческа каждый раз посылалась, мыло, зубной порошок со щеткой и продукты питания. Он потом говорил: «Ты мне создала такой огромный баул, что когда мы ехали по этапу, его даже не особенно потрошили».
И это ему помогало там жить-быть. С продуктами я тоже немножко хитрила. Я когда работала в санэпидемстанции, вычитала, что существуют приказ Минздрава СССР о витаминизации продуктов питания для заключенных. Значит, знали, что там авитаминоз. У них же там такая серая диета. И я в сахар подсыпала аскорбиновую кислоту. Володя ее получал до какого-то времени, а потом настучали. Как узнали? Володя потом мне говорил: «Понимаешь, я ж не один этот чай со своим сахаром пил. Мы же делимся». И вот когда подследственные увидели, что чай кисленький, они сказали кому надо. Когда я в очередной раз пришла, увидели мою фамилию и сказали: «Вот она, пришла! Подсыпательница!». С тех они приказали приносить только пиленый сахар.
Как-то [в другой] раз я пришла передачку отдать и говорю: «А вы знаете, существует приказ о витаминизации продуктов в следственных изоляторах». А женщина, которая принимает передачки, отвечает: «Кому надо, те витаминизируют. Надо было до этого витаминизировать, сейчас уже поздно». Таких грубых женщин там много было: колбасу при тебе мелко-мелко резали, масло тоже проверяли. А про сахар одна из них громко так однажды сказала про меня: «Из-за этой женщины вы все несете пиленый сахар». В рафинад тоже можно было насыпать аскорбинку, но я решила больше в эти игры не играть.
— Какие еще методы вы использовали, чтобы добиваться улучшений условий содержания мужа?
— Я всегда знала, что молчать не надо, надо жаловаться. «Стучите — да откроется», это же оттуда. Я использовала любую возможность написать жалобу. У меня не было такого: «не пиши, еще хуже будет».
Я знала, что надо писать, надо жаловаться, надо стучаться и что они обязаны ответить на любое мое письмо через две недели. Конечно, это были формальные отписки, но даже в этих формальных отписках бывали ситуации, к которым я могла прицепиться и двигаться дальше.
Со свиданиями была настоящая пытка. Потому что их лишали. Как правило, писали, что он нарушил режим. Я требовала сказать, какой режим. Говорили издевательское: [например,] что он мочился в неположенном месте. Я тогда написала: сообщите мне, есть ли в вашем лагере писсуары. Написала в министерство здравоохранения, что если заключенный мочится в неположенном месте, то, скорее всего потому, что там отсутствует писсуар. Чисто формально, это был правильный вопрос. И Володю опять вызывали и спрашивали: почему она требует, чтобы у нас в учреждении были писсуары? Из писем мужа я тоже что-то выцеживала, что становилось темой для будущих жалоб. Например, Володя написал, что они работают без выходных, по столько-то часов, — я сразу же пишу письмо и прошу объяснить, как такое возможно.
Я понимала, что ему все равно второй срок дадут, и, как муха, жужжала над их головой, и даже иногда кусала их. Это я могла делать — и делала. Как и, наверное, каждая жена.
Кстати, я помню экзотическую деталь из Аркалыка того времени, когда я ездила на свидание к Володе. В городской столовой я увидела уникальные ложки и вилки. Столовые приборы из дешёвого алюминия были специально изуродованы — суповая ложка имела посреднике сквозную дыру, а у вилок из 4 зубцов в наличии было только 2 средних; по краям зубцы были либо спилены, либо загнуты. На мой недоуменный возглас, зачем так, кассирша сказала: «А чтобы не воровали». На вопрос, как же есть суп дырявой ложкой, она дала хороший совет заклеить хлебом. Надо сказать, хлеб в Казахстане был замечательный: тот самый, целинный, упругий, буханка пышная и легкая. Ну, и суп он хорошо держит в дырявой ложке.
— Как вы переписывались с мужем, когда он был в лагере?
— В первом письме он Володи, он сообщал, что он дошел: вот такое место, вот так мне пиши, и о том, что я могу просить о свидании. Его арестовали в апреле, он отсидел фактически год, и в июне я приехала к нему на первое свидание — с этой новостью, что мама умерла.
Из некоторых писем я понимала, что он вовсе моих писем не получает, и когда с сентября ни одного письма, а на дворе уже март или апрель, я тут начинала барабанить.
Я писала много. Те письма, которые я получала, были местами зачеркнуты отделом цензуры. А я химик, специальный раствор и увидела, что Володя пишет, что писем не получает. Я и начала писать в прокуратуру, просила его друзей сделать фотографию моего очищенного письма и эту фотографию отсылала туда: вы тут зачеркнули этот текст, что явно нарушение, вы его лишили переписки, и от меня это скрыли. За что он был лишен переписки? В ответ на это, Володя говорит, что его вызвали в оперчасть и сказали: это что твоя баба делает? Как она умудрилась это прочитать?!
— А как вы их очищали?
— Ну, это очень просто: берете перекись водорода и марганцовокислый калий, происходит химическая реакция. Вот и все (смеется). Перекисью обесцвечивают волосы? Обесцвечивают! Вот и все, больше ничего не надо. Берете толстый слой промокашки или полотенца и туда вы льете по очереди. Начинается такая шипящая реакция, и через какое-то время все высвечивается. Но тут же надо сушить, чтобы дальше реакция не шла. Иначе дырки будут. Я брала утюг и быстренько сушила.
Мать Миши Ривкина, Инна Григорьевна, прослышала, что я прочистила тексты и пришла ко мне с письмами сына. Я говорю: я только могу сказать, как сделать раствор. А потом мне говорит: Сонь, я все прожгла, сплошные дырки. И я поняла, что там своя техника должна быть, иначе действительно все прожигается.
— Когда Владимир Янович проходил экспертизу в институте Сербского, вам удалось переписываться через бланки о получении передач. Расскажите про это, пожалуйста.
— Первым написал Володя ответ. Я собрала, помимо продуктов, вещи: 5 кг продуктов плюс расческа, носовой платок. Думаю, дойдут — хорошо, не дойдут — вернут. И вещи приняли. Заявление от руки подписывалось, и Володя шариковой ручкой написал — «получил», а вместо подписи своей написал: «а как мать?». Я уже через недельку, от руки на строчке, где написан наш домашний адрес, написала: «мать здорова». На этом листе Володя подписал в строке «Получил» — «А как ты? Целую». В следующий раз я уже где-то вместо подписи пишу: «И я, и сын здоровы». Так и переписывались, никто не заметил. Иногда еще и на татарском писали, чтобы точно никто не понял — ну так, на всякий случай.
В Институте Сербского работали разные люди. Когда Володя был там, мне удалось добиться встречи с его психиатром, Азаматовым Альфредом Габдуловичем. Разговор с ним был очень интересен, так как происходил в присутствии сотрудника КГБ, который бессловесным истуканом все время просидел в сторонке и слышал нас. Я некоторое время безуспешно препиралась с врачом, требуя, чтобы при нашем разговоре не было постороннего человека.
На прощание Азаматов спросил меня, какую детскую татарскую песню я пела сыну. Володя знал эту песню, но слова сильно коверкал и, как видно, обсуждал ее с врачом. Азаматов попросил меня написать эту песню на бумаге. Когда я стала писать, он куда-то вышел, а КГБ-шник остался сидеть как манекен. Азаматов вернулся, взял лист и на правильном казанском диалекте вслух прочитал первые две строки песенки. Тогда я поняла, что могла бы говорить с ним по-татарски, и наш разговор мог бы пойти совсем иначе, но, к сожалению, было уже поздно. Это все к тому, что человек быстро откликается на человеческое. Быть постоянно начеку — это ведь форма шизофрении. Потом Володя сказал, что песенку Азаматов ему передал.
— А как арест мужа и ваше сопротивление карательным органам отразились на вашей работе?
— Я приняла для себя однозначную позицию: показания давать не буду. Потому что знала, что если я дам показания, на суд меня не пустят. Вернее, пустят как свидетеля, но самой последней, когда суд уже весь пройдет без моего участия. А мне важно было быть на суде. Это я тоже знала из диссидентских источников: когда ты весь суд слышишь, ты его записываешь. Я составила стенограмму суда.
Я также знала, что за отказ от дачи показаний есть административное наказание: 20% вычета из заработной платы. И понимала, что они не могут [его применить]. Мало того, что арестовали мужа, еще с моей зарплаты 20% удерживать год или два — это было бы уже совсем чудовищно. Так что самое большое, что следователь мог сделать — это грозить тем, что я буду осуждена за отказ от дачи показаний, и не более того.
Когда он меня пригласил. У нас состоялся такой диалог:
— Я никаких показаний на мужа давать не буду.
— Вы знаете, что у вас нет права уклоняться?
— Тем не менее, я буду уклоняться от дачи показаний. Я отказываюсь от дачи показаний.
— Почему?
— Потому что мы семья, он отсидит, он вернется. Вы можете мне любые вопросы задавать, а я должна на них отвечать, и я в данном случае ваша сообщница.
— Нет, вы не моя сообщница. Вы будете его заступницей в этом вопросе.
— Вы за этой стороной стола, а я за этой. Нас все время будет разделять стол. Вы все время будете задавать вопросы, а я должна буду на них отвечать. Вы же на мои вопросы не будете отвечать.
— Я не знаю какие вы мне зададите вопросы.
— И вообще, я считаю, что в нашем законодательстве есть некоторый изъян. Жена не должна свидетельствовать против мужа. Я уверена, что наша страна придет к тому, что жена против мужа не может свидетельствовать. Адвокат, священник и жена в нормальных странах.
Он меня внимательно выслушал и сказал: «Это завтрашний день нашей демократии». Вот такая вот демагогия теперь с моей стороны пошла. А время движется к вечеру, ребенка надо забирать из детского сада. Я говорю: «Мне нужно ребенка забрать», — а он говорит: «Вы сегодня не уйдете домой». Я говорю: «Тогда я должна позвонить, чтобы его забрали из детского сада».
Он сидит, и я сижу. В результате, когда там уже часов 6 или 7 прошло, он сказал: «Идите». И больше меня на допрос не вызывал.
Вы еще не забывайте, я ведь была членом КПСС. Я уклонилась от дачи показаний, и знала, что они сообщат на работу. На работу быстро передали, что у меня муж арестован и я отказываюсь давать показания.
Я прихожу на работу и продолжаю заниматься своими делами. Там я ни с кем свои семейные дела не обсуждаю. Меня вызывает главный санитарный врач и парторг наш, и они говорят: «Софья Ильясовна, у нас с вами есть длинный разговор, нам стало известно, что ваш муж арестован», — я говорю: «Откуда вам стало известно», — «Нам позвонили и сказали…».
Тут я уже знала, что делать, хотя бы потому, что я слушала Володины лекции, «как себя надо вести». Поняла, что те знания, которые я приобрела, общаясь с Володей, — это сила.
Сидит парторг, главный врач, профсоюзный деятель и я.
— Ваш муж арестован по такой-то статье. Как вы себя дальше мыслите?
— А что вы хотите? Я должна отказаться от мужа?
— Нет, нет, нет. Этого сейчас не требуется…
Я поняла, что с ними переговорили; они поняли, что могут на меня давить до определенного момента, но все-таки по пути 37-го года не пойдут. Это и определило мое поведение. Они говорят:
— А почему вы отказались от дачи показаний? Вы же знаете, что они вас могут осудить.
— Да, и осудят и ничего страшного. Через это столько народу прошло.
— Ну у вас же есть ребенок!
— Ничего, за ним присмотрят.
И я понимаю, что они не знают, какая мера наказания за отказ от дачи показаний.
— Ну вы как член партии должны были дать показания.
— Нет, в этом вопросе я не являюсь членом партии. Я в этом вопросе не могу давать показания.
— Ну а почему вы к нам не пришли? Вы должны были прийти к нам и с нами вместе это обсудить… Ну все-таки, может вы дадите показания по делу мужа?
—Нет, я сказала следователю, что я не буду давать показания.
— Почему вы утверждаете, что вы будете свидетелем обвинения?
— Понимаете, вот для этого они меня и вызывают
—Нет, они вас сделают свидетелем защиты
— Вот я так его защищаю. Я не считаю его виноватым.
Короче говоря, на работе меня мурыжили-мурыжили, я пришла домой и написала заявление о выходе из КПСС. Написала так: «У вас есть возможность меня выгнать с работы. Можете ею воспользоваться». Тут они тоже сказали: «Нет, мы вас с работы не выгоним, вы будете работать, как и работали, но мы вас просим не пользоваться нашим телефоном. У нас не было телефона дома, и мы так и жили без телефона до конца своих московских дней. «А где же мне обсуждать мои дела, связанные с ним?» — «Вот вы как-то по-другому найдите способы».
И тут пошли обструкции. Я говорю: «Я буду не только звонить. Я должна буду ему передачи носить, а они все происходят в рабочее время, вы понимаете? Как же мне быть в этом деле?». В результате они не особенно меня прессовали.
Было интересно, как меня исключали из КПСС. Я написала заявление, отправила его. Меня опять вызывают и говорят, чтобы я заявление свое забрала. Тут я узнала, что КПСС — это комната только со входной дверью. Войти можно, а выйти нельзя.
И вот начался мой процесс «выгоняния» из КПСС. Они очень боялись, что я не приду на собрание. А это было общее собрание Министерства Здравоохранения РСФСР. Я же тогда работала химиком в лаборатории санитарно-эпидемиологической станции.
Напрасно боялись. Я уже к этому времени многие вещи прошла с Володиным осуждением. Ко мне домой в день собрания по исключению меня приехал мой сотрудник и сказал: «Софья Ильясовна, я пришел, чтобы все-таки убедиться, что вы придете на собрание». Я сказала: «Я приду, я обещала это сделать, я не скроюсь. Зачем меня «этапировать»?».
На этом собрании все было очень сдержанно, но там попыталась выступить одна женщина, которая сказала: «Ах, она еще будет продолжать у нас работать! Ее муж — «враг народа!» Тут на нее зашикали: «Ее муж еще не враг народа». Он еще, кстати, не был на тот момент осужден. Удержали эту воинственную женщину, ну и приняли решение исключить меня из партии.
Я недавно отыскала свою бывшую начальницу и сказала ей: «Людмила Григорьевна, как это так было? Вы же знаете все, вы же помните». Она говорит: «Софья Ильясовна, я была против вашего исключения. Мы знали, что вы ни в чем не виноваты». Теперь они, оказывается, знали, что мы ни в чем не виноваты.
Читайте также: интервью с Владимиром Альбрехтом — о том, как уходить от слежки и вести себя на допросе; зачем издеваться над следователем и почему чтобы выиграть, иногда необходимо проиграть.
