В страшном месте и в страшный момент
Центральная и Восточная Европа, земля смешения языков и народов, становилась ареной кровавых трагедий на протяжении всего ХХ века. Там начались обе мировые войны, там произошли первые и последние европейские конфликты столетия — Балканские войны и гражданская война в Югославии. Размах этнических чисток, известный по материалам Международных Военных трибуналов, заставляет ужаснуться. Уроженцы истерзанных земель, обладающие литературным даром, стараются осмыслить и описать происшедшее. Биографии нынешних героев-авторов несут отпечатки истории региона.
Винфрид Зебальд родился в 1944 в Баварии под взрывы авиабомб союзников; отец его служил в Вермахте, был в плену. Зебальд выучился на филолога и скоро предпочел жизнь добровольного изгнанника: уехал сначала в Швейцарию, а в конце 1960-х гг. в Англию, — навсегда. Выдающимся немецким писателем, да и вообще писателем он стал именно в эмиграции, его последний роман «Аустерлиц» (2001) критики называют первым великим романом нового века. В начале своем роман представляется изысканным путеводителем, но затем неуклонно поворачивает на скорбную железную дорогу ХХ столетия — дорогу в немецкие концлагеря. Зебальду прочили Нобелевскую премию и долгую литературную славу, но он рано умер от сердечного приступа, прямо за рулем автомобиля (2001). Сочинения Зебальда — это историко-антропологические путешествия во времени и пространстве; его можно считать родоначальником романов-архивов; творческий метод Зебальда сродни кинематографическим опытам П. Гринуэя. Рассказ «Макс Фербер», о котором дальше пойдет речь, вошел в сборник «Изгнанники: четыре долгих истории» (1992).
Миленко Ергович родился в 1966 в Сараеве, прадед его был немцем из Баната, отец — хорватским националистом. Ергович пережил первый год осады Сараева и в 1993 перебрался в Загреб. Ергович — журналист, полемист и плодовитый литератор. Он создал несколько семейных саг на балканском материале («Особняк из грецкого ореха», 2003; «Отец», 2010), много рассказов о воюющей Югославии («Сараево Мальборо», 1994; «Волга, Волга», 2009). Действие повести «Бьюик Ривьера» (2002, экранизация 2008) происходит в США, но персонажи — эмигранты с Балкан. Роман «Вилимовски», переведенный сейчас на русский язык, был впервые издан в 2016.
Фабула обоих произведений достаточно проста. В романе Ерговича действие происходит в июне 1938. Пожилой профессор Краковского университета в отставке Томаш Мерошевски привозит в маленький санаторий под Цриквеницей (побережье Адриатики) маленького сына Давида, инвалида, умирающего от костного туберкулеза. Годом раньше скоротечно умерла от энцефалита его молодая красавица-жена Эстер, родом из Черновцов. Главные происшествия этого краткого невеселого отдыха — радиотрансляции чемпионата мира по футболу. 5 июня в Страсбурге состоялся удивительный матч Бразилия — Польша. Польский форвард Эрнест Вилимовски совершил подвиг — забил 4 гола соперникам, но бразильцы все же победили. Вилимовски (1916-1997) остался одним из лучших бомбардиров в истории мирового футбола (554 мяча в официальных матчах). После оккупации Польши он, будучи немцем по происхождению, выступал за сборную нацистской Германии. По окончании войны в Польшу не вернулся, считался там «предателем», остался в определенном смысле изгнанником.
Действие в рассказе Зебальда начинается в 1967 году. Молодой рассказчик (alter ego автора) стажируется в Манчестерском университете. Во время одной из своих прогулок (это излюбленное занятие героев Зебальда) он знакомится с малоизвестным художником Максом Фербером, которого родители успели 15-летним мальчишкой переправить из Германии в мае 1939. Сами они были уничтожены в 1941. Идут годы, Зебальд доводит повествование до времени создания рассказа (1992), Фербер постепенно обретает известность, рассказчик неуклонно превращается в иммигранта. Изредка они встречаются в Манчестере, со временем одинокий Фербер посвящает рассказчика в историю своей семьи и отдает ему небольшие мемуары мамы. Она писала о своем детстве и юности — конце прекрасной эпохи, совсем незадолго до гибели.
Оба произведения могут быть отнесены к жанру литературного мокьюментари. Он является примером влияния кинематографа на словесность: имитация документальности, фальсификация и мистификация родились в американском кино середины ХХ века, а затем стали почтенным литературным жанром. Ергович и Зебальд ссылаются на письменные источники, свидетельства очевидцев, в их рассказах появляются современники событий — футболист Вилимовски, писатель Набоков. Авторы подчеркивают ограниченность своих знаний о персонажах, а Зебальд для большей достоверности действует как рассказчик-наблюдатель.
Совместными усилиями писатели воссоздают разрушенный европейский мир первых десятилетий ХХ века, мир не только конфронтации, но и конвергенции народов. Вот улицы и дома в Штайнахе и Киссингене (Ниж.Франкония). К началу ХХ века треть населения там составляли еврейские семейства. Луиза Фербер (урожденная Ланцберг) вспоминает семейный уклад как череду народных праздников: Рош-ха-Шана, День примирения, Суккот, Занука, Пейсах… Много позже, в 1991 рассказчик посещает те места и приходит на заброшенное еврейское кладбище: Я не мог расшифровать все выгравированные надписи, но те фамилии, что еще поддавались прочтению — Гамбургер, Киссингер, Вертхаймер, Фридлендер, Лойтхольб, Зелигман, Хертц, Гольдштауб и Блументаль, — навели меня на мысль о том, что немцы ничему, пожалуй, так не завидовали, как прекрасным, связанным с землей и языком, в котором они жили, еврейским именам. Адриатическая провинция у Ерговича напоминает мир, аккуратно нарисованный с помощью линейки, треугольника и циркуля: Пригороды с маленькими домиками, в каждом одно окно, дверь и печная труба, и еще сад, разлинованный, как нотная тетрадь, узкими и прямыми грядками. Земля эта заселена была причудливыми туземцами, но хорошо там жилось и немцам. Околдованная «Волшебной горой» Т. Манна, владелица маленького санатория «Орион» Катарина переехала на адриатическую родину мужа в 1932, перед падением Веймарской республики.
Да и место встречи рассказчика с Фербером — Манчестер, распространявший по всему миру индустриализацию, а теперь несущий следы обнищания и деградации, — был городом иммигрантов, и в течение полутора столетий в нем обитали ирландцы, евреи и немцы. Вероятно, потому и осиротевший Фербер остался там на всю жизнь, рисуя истерзанные своими тяжкими усилиями портреты.
И этот мир упорядоченных забот пожирают метастазы нацизма и антисемитизма. Профессор Мерошевски знает, что Гитлер не остановится, он знал это еще наверняка потому, что и мальчиком, и еще какое-то время верил, что евреи замешивают тесто для мацы на крови христианских младенцев и что они виновны в страданиях Иисуса Христа. Легкость, с которой он ребенком поверил в это, была той же, что и легкость, с которой воспринимались преследования Гитлером немецких евреев. В конце 30-х годов оказалось, что великий футболист не мог быть одновременно немцем и поляком. В Белграде толпа скандирует премьеру Стоядиновичу: «Во-дьжа! Во-дьжа!», и это слово, многократно повторенное, начинает звучать зеркально как «дьжа-во! Дьжа-во!» (в переводе соответственно — вождь и дьявол). Уже на склоне дней заглавный герой Зебальда размышляет: Когда я думаю о Германии, мне кажется, что я схожу с ума. Вам следует знать, что Германия видится мне отсталой, разрушенной, экстерриториальной страной, населенной людьми, чьи лица выпечены как прекрасными, так и ужасными. На сменяющих друг друга торжественных шествиях от раза к разу увеличивается количество разнообразных мундиров и знаков отличия, словно прямо перед глазами публики развивалась новая порода людей.
Земли эти не оправились от болезни и после 1945. Их оглушали голоса товарищей Тито, Джиласа, Пияде из русских громкоговорителей. А жить там остались те, кто уцелел на войне и не смог или не захотел уезжать. В газетных рубриках 1991 г. среди некрологов писали: В возрасте 80 лет умер мясник из Штайнаха Михаэль Шультайт. Он пользовался большой популярностью, был тесно связан с клубом курильщиков «Голубые облака» и с товариществом резервистов. Свободное время в основном посвящал Принцу — своей верной немецкой овчарке.
Уцелевшие персонажи доживают на чужбине: Катарина с мужем где-то в Бразилии, рассказчик и Фербер в Англии, Вилимовски — в мачехе-Германии. Но все они участвуют в битве против смерти и забвения. Небольшие сочинения Зебальда и Ерговича исполнены аллегории: изуродованный болезнью и обреченный мальчик Давид — предвестие уничтожения евреев, футбольная битва Польши была метафорой, а три молоденькие ткачихи с фотографии из Лодзинского гетто — дочери Ночи, с веретеном, нитью и ножницами:
В какое время все это было? И как не торопились тогда заканчиваться дни! И кто был этот чужой, устало бредущий домой ребенок, несущий в руке крошечное бело-синее перышко сойки?
Критически описывая трагическое прошлое, оба писателя противостоят своим творчеством лингвистической коррупции, как Зебальд называл сознательную и часто лживую самоцензуру авторов, означающую духовную их исковерканность.
