Психологический документ: автобиография Джозефа Конрада
Со всех сторон нас окружала великая пустыня. Островки прямо по курсу, Монте-Кристо и замок Иф, ярко освещенные луной, казалось, плыли нам навстречу – столь плавно и неощутимо двигалось наше судно. «Держись лунной дорожки», – тихо подсказал мне шкипер, усаживаясь на кормовую балку и доставая трубку.
«Что бы она ни делала, никогда и ни при каких обстоятельствах не сойти ей за обычную женщину».
Если представить себе личный глобус Конрада, на нем четко выделена будет одна стихия – водная, и четыре государства: Польша, Россия, Франция и Британия. Этот воображаемый глобус и станет канвой рассказа.
Известен занятный факт, что Джозеф Конрад, ходивший в плавания 20 лет, побывавший, кажется, на всех континентах, кроме Антарктиды, начавший службу помощником лоцмана и получивший патент капитана британского (!) флота, – не умел плавать. Собственно, это не единственный парадокс биографии польского дворянина и политического эмигранта, ставшего английским писателем и признанным стилистом. Человек, который до 36 лет писал только редкие письма и заполнял судовые журналы, не вел дневников, не делал заметок, не имел представления о литературном сочинительстве, – превратился в профессионального литератора.
Всякое подлинное произведение искусства Конрад считал символическим. И море в его сочинениях – это тоже символ, но не мироустройства, равно как и корабль – не уменьшенная копия общества. Писатель не был ни христианином, считая, что вера приносит бесконечное горе бесконечному числу душ непомерными требованиями, ни общественным ревнителем, предпочитая стихийный индивидуализм. Религиозные воззрения Конрада неплохо иллюстрирует такой пассаж:
«В России Церковь настолько отождествила себя с угнетением, что те, кто желает свободы в этой жизни, находят для себя почти неизбежным отказаться от всяких надежд на жизнь загробную».
Моряк с большим стажем, Конрад не одобрял в политике «раскачивание лодки»:
«Революционный дух чрезвычайно удобен тем, что освобождает от всех моральных принципов в угоду идеологии. Его непоколебимый оптимизм отвращает мой разум, поскольку таит в себе угрозу фанатизма и нетерпимости».
Море было для Конрада символом литературного творчества, где волны были словами (слово во все времена преобладало над смыслом), а сам он, моряк и автор, – единственной реальностью в мире выдуманных вещей, событий, слов, – когда он пишет о них, в сущности, он пишет о самом себе. Радость и печаль в этом мире так же переходят одна в другую, как свет и тень меняют водную стихию.
Морское бытие есть вселенная «без воспоминаний, сожалений, надежд – вселенная, где с наступлением ночи все умирало, где не существовало ни «вчера», ни » завтра», где каждый новый рассвет был подобен ослепительному акту творения. Люди там живут в неверии, для них день – это день, а ночь – это ночь, ничего больше, потому что они разумеют видимое и презирают невидимое».
Морским миром правит не бог, не человек, не сила или право, но случайное стечение обстоятельств – фатум.
«Все сошлось: время, и человек, и непроглядная тьма, и предательский порыв ветра, и к тому же ещё как раз подходящая женщина – зеленоглазая гувернантка, или нянька или кто она там была при детях мистера и миссис Памфилиус, – чтобы от её руки погибнуть » Зверюге»».
Произведением искусства может править поэтическая справедливость, во всяком случае, так считал Конрад. А с подлинным морем надобно справляться действием людей из крови и плоти, потому и своей задачей сочинителя он называл увиденное, прочувственное и достоверно переданное Действие.
Теперь о четырех странах Конрада. По крови своей он был польским дворянином. Семья берегла шляхетские традиции. Семейным героем был внучатый дядя писателя Николас, лейтенант наполеоновской армии, адъютант маршала Мармона, герой роковой Битвы народов, храбрец, подобно Ахиллу, раненый в пятку. Позже Николас стал офицером армии польского наместника Константина Павловича. Великий князь был человеком ограниченным,
«даже здравость его рассудка вызывала сомнения. Наследственные пороки сказались в нем не загадочными причудами, как у братьев, но приступами неукротимой ярости, которая, как правило, проявлялась в отвратительной жестокости на плацу».
О дядюшке Николасе в семье бытовал печальный анекдот: во время отступления из России он, того не ведая, съел собаку.
«Такова судьба этого доверчивого народа – прозябать еще сотню лет на скудном пайке из ложных надежд и – собачатины».
Отец Аполлон Коженевский – один из основателей Национального комитета, переводчик Шекспира, Гюго и Виньи; его арестовали и судили еще до восстания 1863 – двумя годами ранее сослали в Вологду. За ним последовала жена Эвелина Бобровская с маленьким Конрадом. Суровый климат ссылки ее убил:
«Я помню свою мать, знакомую среди других фигуру, одетую во все черное. Это был траур по стране и знак неповиновения свирепому полицейскому режиму. С тех времен осталось во мне и благоговение пред ее загадочной серьезностью, но она вовсе не была неулыбчивой. Наверное, для меня у нее всегда находилась улыбка. Она была еще совсем молодой, ей не было и тридцати. Через четыре года мама умерла в изгнании».
Скоро последовал за ней и сломленный отец. Гибель семьи Конрад не мог простить России, отрицал знание русского языка (столь же горячо другой выдающийся писатель не на родном языке – В.Набоков отрицал знание языка немецкого), хотя просто невозможно изучать и оценивать его творчество вне связей с Достоевским и Тургеневым! Перу Конрада принадлежит написанная по следам Русско-Японской войны и Русской революции инвектива «Самодержавие и война»:
«В самих ошибках и злоупотреблениях европейских монархий содержатся зерна мудрости. У них есть прошлое и будущее, в них есть человечность. Русское самодержавие ничему не наследует; у него нет исторического прошлого, как нет и надежды на историческое будущее. Оно может только закончиться».
При первой возможности, опираясь на помощь дяди Тадеуша Бобровского, юный Конрад выбрался из «гнетущей имперской тени». Он поехал в Марсель, чтобы стать моряком. В этом городе Конрад прожил несколько бурных лет, то ли стрелялся, то ли даже дрался на дуэли, занимался контрабандой оружия. Судя по автобиографии, молодого человека несколько угнетало чересчур меркантильное окружение фрахтовых брокеров, владельцев кораблей, мастерских, постоянно звучащий в воздухе призыв «Будьте осторожны, не испортите себе жизнь».
Иное дело – Альбион. Воображение юного Теодора пленили истории двух веронцев и леди Дедлок, и уже юнгой он отдал свое предпочтение английскому флагу – «красной искорке в сердце хрустального шара», едва увидев первого британского морского волка:
«Здоровенный толстяк с выпирающими складками заросшего подбородка, на нем была синяя шерстяная рубаха и просторные бриджи, натянутые чуть не до самой груди, которые еле-еле держались на подтяжках. Там, где он стоял, не было бортика, поэтому я смог разглядеть этого обширного мужчину целиком: от ступней до самой вершины черной шапки – нелепого колпака. Гротескность и массивность фигуры очень меня впечатлила».
Главной же английской страстью Конрада стал язык:
«Английский всегда был неотъемлемой частью меня. Это никогда не было вопросом выбора или овладения. Это не я, а язык овладел мной. Если бы я не писал на английском, я не писал бы вообще».
Свое покорение английского языка Конрад уподобляет высадке на берега неизвестной земли, – и если стать вульгарным социологом, то Конрад – писатель-империалист. Но парадоксальный империалист, хотевший умереть на берегах Конго, в «сердце тьмы». Он всегда считал, что цель мироздания лишена всякой морали: вселенная может впечатлять. И Конрад был поражен ужасным конголезским колониализмом, позже подружился с несчастным Роджером Кэйзментом, который предал огласке преступления администрации Леопольда II против человечности. Вообще, Конрад – жертва репрессий, историософский скептик и пессимист, невысоко ставил человека и прогресс:
«И хотя человек сумел подняться в воздух, он не парит, как орёл, а летает, как жук. А вы, должно быть, замечали, как отвратителен, смешон и беспомощен жук в полёте».
