Мы возвращались к земле
В январе 1969 Ожьерас рассказывал в письме:
«Недели две назад мне позвонили студенты и студентки из Нантерского и Венсеннского университетов… Я узнаю, что мое «Отрочество» ходит по рукам. Они скинулись всемером или ввосьмером на часовой звонок мне и записали разговор на магнитофон. Они сказали, что я дал им очень много, указал выход из экзистенциального пессимизма, открыл им вселенную звезд и вечность. Позавчера вечером они сделали мне сюрприз – прочли вслух несколько страниц из книги. Это было для меня истинной радостью, первой наградой за мои труды в этом мире».
«Отрочество…» было четвертой книгой Ожьераса, но первой, которую он подписал собственным именем, а не псевдонимом (Абдалла Шаамба). Это обстоятельство кажется особенно значимым, потому что и в предыдущих романах Ожьерас постоянно обращался к автобиографическим фактам. Правда, не стоит исключать и цензурных соображений. По сюжету «Старика и мальчика» (1949, 1954) юный герой становится наложником, а гомосексуализм в те годы во Франции считался нежелательным, случались и судебные преследования. В 1968 г. писатель заговорил от первого (своего) лица.
Сочинения Ожьераса лишь год назад стали выходить на русском языке, имя его известно немногим. Поэтому стоит кратко остановиться на биографии писателя. Родился он в Рочестере (США) в 1925 г. в семье французского музыканта и польской художницы по фарфору. Отец Пьер Ожьерас перед тем получил место на университетской кафедре после многих лет бродячей жизни, но умер от воспаления за несколько месяцев до рождения сына. Сузанна Качиньска вместе с младенцем и телом мужа вернулась в Париж морем, подобно персонажам бунинского «Господина из Сан-Франциско»:
«До чего густа и холодна пелена тумана по эту сторону жизни, так недалеко до полюса! О, ужасная волна Атлантики, качавшая вместе со мной и моего отца в трюме парохода».
Детские годы Франсуа не были бедственными, во Франции жили состоятельные родственники, мама не сидела без работы. Мальчик учился в знаменитом столичном коллеже Станислава, но возненавидел и сам Париж, и школьную систему. Париж показался ему потрепанным городом консьержек, полицейских, таксистов и ремесленников, – городом амбициозных телячьих и сырных голов. Что до французского образования, то Марк Блок убедительно находил в нем истоки катастрофы 1940 года (см. «Странное поражение»).
В 1933 г. мать с сыном переехали в Перигор. В годы Виши юный Ожьерас состоял в организациях «Молодежь Франции и Заморских территорий» и «Компаньон де Франс», но быстро в них разочаровался и покинул. В 1944 г. поступил на службу в 5-й Флотский экипаж (Тулон), позднее путешествовал по Африке, отшельничал в Перигё, Дордони и на Афоне, служил в колониальных войсках. Дебютную повесть «Старик и мальчик» Ожьерас выпустил маленьким тиражом и с помощью друзей за свой счет. Книга восхитила Камю, Жида и ряд французских литераторов. Престарелому Андре Жиду авантюристичный молодой человек, возможно, напоминал самого симпатичного персонажа «Фальшивомонетчиков», который чемодан упер (см. «Дневник 1934 г.» Мих. Кузмина). Шесть книг написал за недолгую жизнь Ожьерас. К сожалению, уже с переходного возраста он страдал сердечным заболеванием, и после нескольких инфарктов умер в 1971 г.
Ожьерас – самоучка, анахорет – сразу выделился на литературном небосклоне Франции. Он жил по своему летосчислению – в эру от покорения космоса (1957). Поэтому все прошлое человечества было для него продленным вчера: и фараонов Египет, и доколумбова Америка, и послекихотово Средиземноморье. Ожьерас был увлечен абстрактной живописью вселенной, потому что акварель и рисунок не передавали его добродетелей и пороков. Зато живопись вмещала и платье, целующее девичьи ноги, и кукурузное поле звезд, опрокинутое в небо, и дом, обернувшейся лодкой, – зыблемой и непоколебимой. В докосмическую эпоху Ожьерас мог стать резчиком или охотником, а в эпоху космическую судьбой его стала словесность:
«Фразы в моих книгах похожи то на резную рукоятку ножа, то на икроножную мышцу, расслабленную перед прыжком в ночь, то на сплетение ветвей, то на звериную схватку».
С детства Ожьераса увлекал под свою сень мир библиотек – уголков покоя посреди городского грохота. Пожалуй, поэтическим и биографическим его образцом был Артюр Рембо:
«Простые слова, утренние впечатления, совершенная гармония с миром по большей части берет у него верх над словесным декадансом и загниванием».
Близость и расположенность Ожьераса к земле образно близки буколикам Франсиса Жамма – розовое небо, чернеющее птицами, заснеженные вершины гор, перекличка пастушьих рожков с колокольчиками домашней скотины. Но мирному христианству Жамма противопоставлял Ожьерас свое новое язычество:
«Христианство – просто отсталая религия, упрощенческая, для простонародья, как раз по уму александрийским торговцам. Мне не подходит учение, этика которого отделяет меня от мира в его естестве, может быть, это потому, что я предпочитаю людям – Вселенную».
Одновременный интерес к религиозному синкретизму Средиземноморья и к аграрной жизни напомнит русскому читателю прозу и поэзию Ивана Бунина, английскому – Редьярда Киплинга.
В полной мере разделял Ожьерас и призыв французских символистов – Бодлера, Малларме, Валери и др. – перейти от слов к делу, – к физическим и метафизическим путешествиям:
Встает порыв!.. Отдаться надо мигу!
Огромный вихрь из рук моих рвет книгу.
От скал летит дробленая роса.
Неситесь же, слепимые страницы!
Восторги вод, – прорвите черепицы, –
Спокойный кров, где рыщут паруса.
Талантливый живописец-дилетант, Ожьерас в своем жизненном путешествии переходил с одного полотна на другое:
«Вообще-то, я собираюсь воспользоваться всем, что может мне пригодиться; пшеничные поля Ван Гога, лунный свет Клее, персонажи Пикассо в прекрасных соломенных шляпах помогают мне».
Всю жизнь Ожьераса притягивало небо, как магнит притягивает металлическую пыль, но путешествовал он покамест по земле. Вернемся в год 1940-й, когда машинист, который останавливает состав возле каждого замеченного им гриба, чтобы сорвать его, везет отрока в странную идиллию – петэновскую Францию, где всякий юноша или старик – маршал безоружного воинства, и даже под началом Франсуа вскоре окажется маленький глиняный отряд.
На близость пораженческой идеологии Виши мировоззрению французов проницательно указала Гертруда Стайн. Она прожила лучшую пору своей жизни во Франции, весьма уважала Петэна и просидела вместе со спутницей своей Алисой Токлас на полулегальном положении в провинции все время войны и оккупации:
«Итак, самое поразительное во Франции это семья и terre, земля Франции. Революции приходят и уходят, мода приходит и уходит, остаются логика и цивилизация а с ними семья и земля Франции. Естественно у семьи, у каждой семьи есть свойство усугублять изоляцию. Это то что характеризует семью, это то что характеризует войну, вся война целиком и полностью это такое же усугубление изоляции».
Американка Стайн рассуждает как наблюдатель, Ожьерас описывает ситуацию изнутри, но с расстояния прожитых лет:
«»Петэновская культура» – явление довольно странное и заслуживает пристального изучения, это была особая идеология, ориентированная на ветеранов минувшей войны и подростков; средний возраст в расчет не брали: одни были в лагерях, другие не желали принимать новые ценности. Идеология для стариков, мальчишек да одиноких матерей, которым только остается мечтать, – культ лесной жизни и бедности».
Автомобили ездили на газогенераторах, велосипеды – на шинах из поливочных шлангов. Голод гнал французов к полям и лесам: Франсуа некоторое время живет в пансионе аббата Мевеллека для юных и нерадивых аристократов, которых учат земледелию. Голод заменял собой вожделение, и герой-рассказчик так и не расстался со своей невинностью, несмотря на призывные покачивания грушевидных бедер милой Марсель. Многое нравилось Ожьерасу в тогдашней жизни:
«Вот этого я и хотел – работать, размышлять и радоваться в тишине».
Но земля Виши не была благословенной Аркадией: членство в молодежных организациях принуждало Франсуа сторожить железнодорожные пути (чтобы их не «похитили» резистанты!), обличать империализм янки, вставать в тысячерукий круг для приветствия Маршала. Ожьераса направляют вожатым в колонию для беспризорников, где его ужасают бедность и убогость их участи. Он бывает и в городских гетто, там в домах с двумя выходами потаенно живут евреи; дружит со спрятанным крестьянами молодым евреем, которого они заставляют нещадно трудиться. Молча Франсуа наблюдает за оккупантами; вблизи они не так устрашают:
«Солдаты совсем молодые и, кажется, ничуть не мерзнут; они спокойно беседуют друг с другом, не слышно ни хохота, ни грубых шуточек, как обычно у солдат».
Будущего писателя и художника волнует культурная политика правительства Петэна. Оно безоговорочно осуждало «новое искусство», именуемое «искусством инородцев», и почитало «истинно-французскими» образцами Клуэ, Бланша, Майоля. Петэновский режим пропагандировал и поддерживал финансами «Возрождение ремесел» – своеобразный возврат к средневековью. Нечто подобное наблюдалось в Англии во второй половине ХIХ века, когда работали Д.Рескин и У.Моррис и некоторые прерафаэлиты. В труппе маленького «пастушьего театра» Ожьерас гастролировал по Перигору с кукольными спектаклями; в мастерских Жана Люрса возрождают искусство гобелена: в моде сгущенная поэзия ночи и крон, пронизанных светом звезд. В 1968 г. Ожьерас предполагал, что проживи режим Виши долго-долго, могла бы возникнуть любопытная сельская культура осевших на земле интеллектуалов, – возможно, регрессивная. Он не видел большого смысла в «искусстве для народа»:
«В ХХ веке творчество стало занятием образованных людей, всё, точка. Иначе в результате выходит какой-то сомнительный реализм, мещанский и деградировавший».
В итоге патерналистский проект Виши потерпел фиаско в глазах юного Франсуа: «отец», которого считали добрым защитником, оказывался преступником. Молодая душа, по совету больших поэтов прошлого, искала спасения в исходе:
«От этой странной эпохи Петэна у меня осталась только непреодолимая тяга к бродяжничеству, которая меня тревожит, и не потому что я ее не одобряю, а потому, что пока не могу дать ей выхода».
