Агнесса

 

И вот приезжаем в Москву. Перрон Яро­славского вокзала.

…

У Мироши чудесные были глаза — светло-карие, большие, выразительные, я многое научилась по ним читать. И тут встретилась с ним взглядом, вижу: он счастлив, и не только встречей с нами… Я горю не­терпением узнать, но он — ни слова, улыбается та­инственно. Вижу только, что он не в форме НКВД, а в прекрасном заграничном коверкотовом пальто.

Хлопоты о вещах, как выгружать, как доставить, все это нас не касается, для этого есть «подхалимы». А мы выходим из вокзала, нас ждет большая роскош­ная машина, садимся в нее и — по московским ули­цам. После Улан-Батора, как в кипучий котел попали. И вот уже проехали Мясницкую (тогда уже называ­лась улицей Кирова), и площадь Дзержинского, и пло­щадь Свердлова, я жду — свернем к гостинице. Ни­чуть нет! В Охотный ряд, на Моховую, мимо универ­ситета, Манежной. Ничего не понимаю! Большой Каменный мост. Куда же мы?

И вот мы въезжаем во двор Дома правитель­ства[1]. А там лифт на седьмой этаж, чудесная квартира из шести комнат — какая обстановка! Свежие цве­ты, свежие фрукты! Я смотрю на Миронова, он сме­ется, рад, что сюрприз преподнес, обнял меня, шеп­нул на ухо:

— Удивлена? Не удивляйся. Я теперь замнаркома иностранных дел по Дальнему Востоку. Начальник второго отдела Наркоминдела[2]. Да ты внимательно посмотри!..

Смотрю — на груди орден Ленина. А глаза блестят, я хорошо знала этот блеск успеха.

Так страшные качели еще раз вознесли Мирошу.

Кажется, в тот день мы с ним были приглашены в Большой театр на какое-то торжественное засе­дание…

Вы, наверное, никогда не видели Ежова? А я ви­дела. Небольшой, щуплый, на лице с одной стороны крест-накрест шрамы. Ничтожество безликое. Жена его, говорят, была приличная женщина[3]. Эренбург[4] пишет, что Бабель[5], который с ней когда-то учился, приходил к ней в гости, чтобы понять, что это за таин­ственное могущество у этого карлика, приходил, драз­ня судьбу, пока сам не забился в паутине.

А могущество было дутое, но сам-то Ежов думал — истинное, и так раздулся, что его (нам рассказыва­ли) все члены ЦК, члены Политбюро боялись. Звонит,

например, секретарь Молотова[6], чтобы договориться о встрече, а Ежов ему высокомерно:

— Что это вы звоните? Если ему нужно, пусть зво­нит сам. Или приходит.

И шли. На поклон. Заискивали.

В тот вечер в Большом театре[7] на сцену, помню, выскочил Микоян, маленький, юркий, во френче, в сапогах — они все одевались «под Сталина». Ка­ганович[8] даже усы отпустил такие, чтобы походить на него. Выскочил Микоян и давай восхвалять си­дящего здесь же в президиуме «стального нарко­ма», «талантливого сталинского ученика», «ежовые рукавицы», «любимца советского народа, который зорко хранит безопасность», «у которого всем чеки­стам надо учиться», и т. д., и т. д. Когда он закончил, что тут поднялось! Аплодисменты, овация, прямо воют все от восторга, какое-то безумие всех охва­тило. Ну и мы с Мирошей ладоши отхлопываем — а что делать? Еще на заметку возьмут, что нерадиво хлопали!

Такая в Москве была обстановка…

…

Шли аресты. Конечно, мы об этом знали. В на­шем Доме правительства ночи не проходило, чтобы кого-то не увезли. Ночами «воронки» так и шастали. Но страх, который так остро подступил к нам в Ново­сибирске, тут словно дал нам передышку. Не то что­бы исчез совсем, но ослаб, отошел. Может быть, по­тому, что Ежов и Фриновский были в силе и их став­ленников аресты пока не касались.

…

Вспоминается мне это время, как мирное и хоро­шее, как какая-то остановка, передышка.

…

Как раз в это время вернулся из-за грани­цы Алтер — Михаил Давыдович Король, двоюродный брат Мироши. Алтер — одно из имен, которое ему дали при рождении. Оно озна­чает «старший».

…

Михаил Давыдович несколько лет прожил за гра­ницей — это была секретная командировка. Перед тем как обосноваться в США, он жил какое-то время в Европе, затем в Китае, Японии, чтобы «замести сле­ды». Приехал он в США из Канады как еврей-коммер­сант, поселился в Нью-Йорке. В США его заданием было основать фирму, доход с которой шел бы на фи­нансирование американской компартии и на комму­нистическую прессу. То есть послан он был не как шпион, а для пропаганды, агитации в пользу пере­мены строя.

Всего их отправили пять человек. За границей они разбились на две группы: в одной три человека, в другой двое — Михаил Давыдович и Марк Павло­вич Шнейдерман[9].

В 1938 году их всех отозвали в Москву. Когда Ми­хаил Давыдович возвращался, ему в Париже в посоль­стве один знакомый сказал: «Вы возвращаетесь до­мой? А вы знаете, что там делается?» И рассказал, ка­кие идут аресты. «Постарайтесь здесь задержаться хо­тя бы на год», — посоветовал он. Михаил Давыдович поверил, но побоялся, что в случае его задержки рас­правятся с семьей, да и его достанут где угодно.

И он вернулся.

Вернулся и сразу окунулся в этот ужас арестов. «Тройку», которая отделилась от них с Шнейдерманом, арестовали тотчас по возвращении, еще до приезда Михаила Давыдовича. Не успели они с Марком при­ехать, как того арестовали тоже. Михаил Давыдович пока еще был на свободе, но партбилет у него отобра­ли, работы не давали, он нервничал без дела.

Мироша его любил, но сейчас, когда он только что вернулся из-за границы, поостерегался с ним видеть­ся. Виделась одна я, без Мироши.

…

Встретились они с Михаилом Давыдовичем как-то у родственников… Ну тут посторонних глаз не было, пошел задушевный разговор. Отсели от всех. Миро­ша спрашивал, интересовался, Алтер отвечал, а по­том и Алтер стал спрашивать.

У Алтера было всегда свое собственное мнение. И смотрел он прямо в глубь вещей, безо всяких лице­мерных прикрас.

Что Мироша отвечал ему, не помню, помню толь­ко, что Алтер вдруг сказал ему, прямо глядя в глаза, резко осуждая его, как когда-то за картежную игру:

— У тебя, наверное, руки по локоть в крови. Как ты жить можешь? Теперь у тебя остается только один выход — покончить с собой.

— Я сталинский пес, — усмехнулся Мироша, — и мне иного пути нет!

И верно. Я вам говорила уже, когда рассказывала о Новосибирске, что Сережа, если бы даже и захотел, уже не мог бы вырваться из машины, он ее вынужден был крутить… Правда, тут, в Москве появилась иллю­зия, что из той машины Сережа вырвался.

…

А я. Я до поры была беспечна, мне очень нрави­лась наша «дипломатическая» жизнь. А тут еще Се­режа намекнул мне как-то, что его могут направить послом, но уже не в Монголию, а повыше. Максим Максимович Литвинов к нему очень хорошо отно­сился.

Тогда Сереже и рассказали про Марка Шнейдер­мана. Я уже говорила, что его арестовали тотчас по­сле возвращения из-за границы.

И вот через какое-то время прибегает к нам Михаил Давыдович. Это было необычно: понимая, что Мироша остерегается с ним встречаться, он обычно себе этого не позволял.

Но тут:

— Знаете, Марка освободили! — Значит, посвет­лело и над его головой. Сережа — никаких коммен­тариев.

Мы тут же собрались — Мироша снял с себя за­прет — и поехали к Королям. Михаил Давыдович вы­звал по телефону Шнейдермана и его жену — Веру Ва­сильевну, и мы очень весело отметили это событие.

Уже много лет спустя Михаил Давыдович гово­рил мне:

— А знаешь, это Мирошиных рук дело, что Марка освободили.

Я думаю, он прав. Мироша мне тогда, помню, рас­сказывал:

— Меня вызывали на Лубянку, спрашивали о Шнейдермане.

—  И что же?

— Попросили дать характеристику.

Я теперь думаю, что Мироша сказал мне не всю правду. Это не его вызывали, а он сам пошел, исполь­зуя свои большие связи.

…

Вот вскоре после этого мы и поехали на дачу к Фриновскому. Фриновский недавно вернулся с Даль­него Востока, куда они ездили с Мехлисом «прочи­щать» Особую Дальневосточную. Целый поезд с ними был специальных войск. И не только армию «прочи­щать», — Фриновский ликвидировал и всех началь­ников НКВД на Востоке. Помню, Мироша сказал: хорошо, мол, что я сейчас не там, — и со мной Фриновский расправился бы. И тут же добавил:

—     Только один спасся.

—     Спасся? — удивилась я.

—     Удрал в Японию. Люшков.

Я ушам своим не поверила. «Спасся!» И это гово­рит Мироша с его партийной преданностью!

…

Вы хоть немного имеете представление о том страшном времени? Помните, мы слышали с вами выступление генерала… Вот выскользнула фамилия! Он еще читал свои вос­поминания о заседании ЦК вскоре после расстрела военных. Помните? Читал, как Ворошилов[10] стоял на трибуне и бил себя кулаком в грудь и в лоб и по­вторял, все каялся, каялся: «Я дурак, я старый дурак! Не разглядел предателей, изменников!..» А тем вре­менем комендант Кремля каждые несколько минут заходил в зал и уводил то одну группу, то другую — для ареста.

Мы с Мироновым тогда, правда, были в Монголии, но и тридцать восьмой год был не лучше. Помните, он начался с процесса Бухарина, Рыкова, Ягоды[11]?.. Суди­ли Запорожца, Медведя, «врачей-отравителей». Всех осудили. На собраниях выли: «Требуем смертной каз­ни! Требуем расстрелять предателей!»

Говорят, Анна Ильинична, сестра Ленина, всю жизнь была влюблена в Бухарина и умерла через пол­тора месяца после его расстрела, не перенесла.

Мне Миронов говорил, что процесс над Буха­риным и другими создали Фриновский и Заковский[12]. В начале тридцать восьмого года Фриновский был в большом почете. Летом он уехал с Мехлисом на Дальний Восток, я уже говорила об этом.

Тотчас японцы, прознав про разгром Особой Дальневосточной армии, вторглись на нашу терри­торию в районе озера Хасан, но Блюхер[13] сумел ор­ганизовать оборону. Однако когда японцев отбили, Блюхера вызвали в Москву и здесь уже осенью аре­стовали.

Миронов с Блюхером был давно знаком. Я виде­ла Блюхера вблизи. Сильное лицо, широкие челю­сти, жесткие усы, седоватые волосы. Мы с ним и его третьей женой встретились как-то в театре. (Он же­нился три раза, в третий раз на молоденькой ком­сомолке, дочери известного тогда машиниста Кривоноса[14] — хорошенькой, розовенькой, серьезной.)

Миронов с Блюхером был на «ты», но тот жену свою не представил. А может быть, она просто была его любовницей [15]?

С тех пор прошло несколько лет. Теперь Блюхера арестовали, но никакого суда над ним не было. Го­ворили, что его страшно мучали на допросах, вырва­ли ему глаз, что Ежов застрелил его в своем кабинете.

Когда Блюхер вошел, Ежов будто бы крикнул зло­радно:

— Что, не удалось удрать в Японию на самоле­те брата? Ах ты шпионская морда, японский шпион! А Блюхер ему в ответ:

— А ты кто? Откуда ты такой взялся?

Ежов, который уже занесся так высоко, воображал, наверное, что вершит судьбы всех и вся, выстрелил в него, говорят, в упор — и насмерть.

Нам казалось, что Ежов поднялся даже выше Ста­лина. Но. .. еще за два-три года до того появилась ста­тья о большевиках Закавказья, воспевающая заслу­ги Сталина.

Подписана была именем, которое тогда в Москве еще никто не знал: «Л. Берия» (мы-то знали!)[16].

Теперь это имя попадалось все чаще. Мироша ска­зал, что Сталин вызвал Берию с Кавказа и сделал его заместителем Ежова.

И стало происходить что-то странное. Ежов сидит у себя в кабинете, а все сотрудники, вот уж действи­тельно крысы с тонущего корабля, его избегают, как зачумленного, никто к нему с докладом не идет, все дела несут его заместителю — Берии. Ежов еще зани­мает пост, он еще формально во главе и сидит в каби­нете наркома, но все уже от него отхлынули.

…

В Наркоминделе шли аресты. Они бывали и пре­жде, но не такие. Пока Фриновский был в НКВД, Мироша чувствовал себя защищенным. Но Фринов­ский стал наркомом Военно-Морского Флота. Нача­ли снимать ежовцев, как прежде снимали ягодинцев… Арест следовал за арестом. Сегодня Миронов работа­ет с подчиненным, а завтра приходит — того уж нет. Арестован!

…

Я уже говорила, что у нас в Доме правительства ночи не проходило, чтобы не приехал «воронок». Ко­го-то арестовывали, увозили, в его квартиру вселял­ся новый жилец, затем через какое-то время приез­жали и за ним, арестовывали, увозили, и в кварти­ру въезжал следующий. Теперь снимали уже третий слой.

…

Как-то, возвращаясь домой, Миронов вошел в лифт вместе со Шверником[17], и вдруг туда же вско­чил незнакомый человек в белых бурках. И Миро­нов, и Шверник застыли… Что они пережили за ту минуту, пока лифт поднимался! Кому из них предъ­явить ордер на арест едет этот явный работник НКВД? На седьмой этаж к Миронову или на восьмой к Швернику?

Он сошел на шестом этаже, и только тогда они ощутили, что еще живы. Но лишь понимающе встре­тились глазами, не улыбнувшись друг другу. В такой ситуации тогда не улыбались.

…

Однажды ночью он вдруг вскочил с постели, вы­бежал в прихожую и быстро задвинул палкой дверь грузового лифта, который подавался прямо в кварти­ру, затем навесил на входную дверь цепочку, но этим не ограничился. Как невменяемый, схватил комод, притащил его и придвинул к дверям лифта.

— Сережа, — зашептала я, — зачем ты?

— Я не хочу, не хочу, чтобы они пришли оттуда и застали нас врасплох! — воскликнул он.

Я тотчас поняла: он хотел, чтобы был стук, или чтобы грохот комода или треск переломанной пал­ки разбудили его, чтобы не ворвались, как когда-то к Шанину, спящему.

— Мне надо знать, надо. когда они придут!

И я опять поняла: чтобы успеть застрелиться.

— Ты что, Сережа?!

И вдруг он истерически разрыдался, закричал в отчаянии:

— Они и жен берут! И жен берут!

Я никогда еще не видела, чтобы Сережа плакал. Я ушам, глазам своим не поверила… И вдруг пони­маю — настал момент, когда мне надо стать сильнее его, утешить, успокоить. Я обняла его, стала говорить, говорить. Ну даже если и арест, то, может быть, это не конец, ты еще можешь быть оправдан, отпущен, ты же ни в чем не виноват, и еще может быть жизнь какая-то, а если ты не выдержишь, возьмешь и застре­лишься, то тут уже возврата нет, это уже будет навсе­гда, это уже и будет конец.

Я дала ему валерьянки, и после того, как мы не­сколько часов проговорили, он наконец заснул.

В ту ночь мы с ним условились о шифре. Если его и в самом деле арестуют и он сможет мне пи­сать, то подпись в письме «целую крепко» будет озна­чать, что все хорошо, если «целую» — то средне, а ес­ли «привет всем» или что-нибудь в этом роде, без «це­лую», то — плохо.