«Еврейское счастье» Залмана Амдура

Оказалось, что еврейская тверская еврейская община довольно многочисленна, и история ее не менее интересна, чем история других тверских национальных общин. Многие люди этой общины известны и в нашей области и далеко за ее пределами, как, например, правозащитник Иосиф Дядькин или журналист Марк Майстровский. О жизни этих людей тоже можно было бы написать исследовательские работы, но я предоставляю сделать это другим. А я же хочу рассказать о человеке, который написал о своей жизни в 92 года!

История Еврейской общины в Твери

Евреи появились в Твери во второй половине XIX века. Селились они в районе бывшей Сенной площади (ныне площадь Лизы Чайкиной) на улицах Крылова, Медниковской и Гальяновой (ныне улица Пушкинская). В большинстве своем это были кантонисты, отслужившие 25 лет в царской армии, и мастеровые. Еврейская община Твери была небольшая, но богатая.

Членами ее были: лесопромышленник, купец второй гильдии, фельдшер, зубной врач, и, в основном, мастеровые – перчаточники, шляпники, сапожники, портные, часовщики, мелкие торговцы.

Важным событием в истории еврейской жизни в дореволюционной Твери стало открытие в начале XX века синагоги. Обстоятельства строительства синагоги заслуживают особого внимания. Сохранившиеся в Государственном архиве Тверской области документы позволяют воссоздать историю открытия синагоги.

Каменное двухэтажное здание синагоги на втором с востока участке по Гальяновой улице в 50-м квартале Городской части Твери появилась в начале XX века. Долгое время на месте будущего молельного дома располагались деревянные жилые дома и хозяйственные постройки. Так, например, в 1850-е гг. здесь находился небольшой деревянный одноэтажный дом губернской секретарши Надежды Федоровны Троицкой.

Не исключено, что именно она продала свою усадьбу купцу Федору Абрамовичу Пинес. В качестве владельца участка его фиксируют источники второй половины 70-х – начала 80-х годов XIX века. К концу 1880-х гг. хозяином усадьбы становится его сын Григорий Федорович Пинес.

Следует отметить, что ни Ф. А. Пинес, ни его сын так и не выстроили жилого дома, который бы выходил на красную линию улицы. Флигель, возведенный в 1877 году на средства Ф. А. Пинес, находился в глубине усадьбы, в ее юго-восточном углу. Не изменил характера застройки участка и его новый владелец – Давид Савельевич Гинзбург. Собственником усадьбы он стал, вероятно, в начале XX века, а в 1904 году Д. С. Гинзбург решил заменить постройку 1877 года новым деревянным флигелем. При этом он традиционно оставил свободной значительную часть дворовой территории. Не исключено, что уже тогда Гинзбург предполагал занять эту часть усадьбы еврейским молитвенным домом.

Прошение о разрешении устроить молитвенный дом раввин Д. С. Гинзбург, «уполномоченный евреев, проживающих в Твери», подал в октябре 1909 года. В начале декабря 1909 года еврейская община получила разрешение на строительство молитвенного дома, и в апреле следующего года здание было заложено. 5 декабря 1911 года полицейское управление донесло губернскому правлению о завершении строительства «еврейской моленной». При синагоге существовала еврейская община (Тверское еврейское религиозное общество). В общине к 1926 г. состояло 458 семей.

Однако в условиях ужесточения сталинского режима и усиления общей государственной антирелигиозной политики в 30-е годы еврейская жизнь в Твери стремительно сворачивается.

Так в 1935 г. постановлением Президиума Калининского областного исполкома была закрыта синагога. В тексте постановления говорилось, что причинами закрытия стали ходатайства Калининского горсовета, уличных комитетов и самих трудящихся евреев, а также малое число верующих евреев в городе Калинине (якобы всего 14 человек). В последующие десятилетия еврейская жизнь в городе «теплилась» в отдельных домах.

До 1987 года собирался миньян¹ в доме у Абрама Эльгардта. Последний раз миньян собирался на похоронах А. Эльгардта, после смерти которого, две имевшиеся в Твери Торы были переданы в дар Израилю.

Никто в конце 80-х в Твери не надеялся, что в городе возродится еврейская жизнь. Тем не менее в ходе переписи 1989 г. 1,5 тыс. жителей Твери назвали себя евреями.

В Твери всегда было еврейское кладбище. Недавно для него выделен новый участок.

Возрождение еврейской жизни в городе началось на рубеже 80–90-х годов ХХ века. В среде городской интеллигенции возникла идея создания еврейского культурного центра. В 1992 появились первые кружки по изучению иврита. В 1996 г. в Твери открылось представительство Еврейского агентства России «Сохнут», вокруг офиса которого сосредоточилась вся еврейская жизнь в г. Твери.

Был организован молодежный клуб, стали проводиться различные мероприятия. В июне 1997 г. было проведено организационное собрание Еврейской общины Тверской области, был разработан ее устав. Официальная регистрация состоялась 15 марта 1998 года. В 1999 г. была создана религиозная община.

С 1998 года община организовывает празднования Хануки, Пурима, Песаха, Рош-а-шана. Для организации праздников снимаются специальные помещения, готовится концертная программа. На праздниках рассказывают об истории их возникновения, звучит еврейская музыка.

Праздники вызывают огромный интерес. В последний год на праздники приходит до 300 человек. С 1999 года в здании Тверской академической филармонии ежегодно проводятся фестивали еврейской культуры с лекциями о еврейской философии и литературе, концертами еврейской музыки, выставками еврейских книг. На фестивали приглашались такие коллективы, как ансамбль еврейской музыки «Мицва», театр «Шалом».

С октября 2000 г. начал работать Фонд «Хэсэд», а в апреле 2001 года у него появилось помещение.

Жизнь общины в связи с этим сразу активизировалась. Оказывая благотворительную помощь, сотрудники Хэсэда старались рассказать о традициях, в частности о Цдаке (справедливости, подаянии), стремясь возродить одну из самых замечательных еврейских традиций. Заходя в «Хэсэд», люди сами подходят к Цдаке, на которой написано: «Бедняк, пользующийся благотворительностью, должен, как и богач, положить в Цдаку». Когда в «Хэсэде» начала работать библиотека – сразу появились читатели самого разного возраста: старшему – 86 лет.

Пользуется популярностью клуб «Спешите услышать», который возник во время анкетирования членов общины. В клубе организуются встречи с пожилыми людьми, рассказывающими о своей жизни. Их жизненный опыт – это одновременно и история тверского еврейства. Именно благодаря проекту «Спешите услышать» я и смогла «услышать» Залмана Соломоновича Амдура.

Прочитав воспоминания Залмана Соломоновича, которые он написал в 94 года, мне очень захотелось лично с ним встретиться.

И когда мы с моим научным руководителем встретились с Залманом Соломоновичем, меня восхитил этот необычный человек. Я еще не встречала старых людей и с такой памятью, и с такой речью, и с таким совсем не старческим обликом.

Мы рассматривали много фотографий, к каждой из них Залман Соломонович и его дочь Майя относятся с особым трепетом и нежностью. Из их рассказов мы узнала и то, о чем не было написано в воспоминаниях.

Следует подчеркнуть, что рассказывал Залман Соломонович только о том, что видел и пережил лично. Он установил для себя правило, что сведений от других лиц в его воспоминаниях не будет, как бы интересны и «выигрышны» они не были. Этим рукопись Амдура отличается от многих мемуаров.

Молодые годы Залмана Амдура

Залман Соломонович Амдур родился 5 сентября 1908 года в «черте еврейской оседлости» в местечке Браславе бывшей Ковенской губернии Российской империи, а ныне Витебской области в Беларуси.

У Залмана Амдура были сводные сестра и брат по отцу – Бейла_Хасе и Хилел_Шимон, брат и две сестры по матери – Абрам, Софья и Елена, а также три брата и сестра – Яков, Лев, Самуил и Этя.

«Мой отец Соломон Самуилович Амдур (реб Шолом-Завел бен Шмуэл) был глубоко верующим, набожным евреем-хасидом, всю свою сознательную жизнь был шейхедом (шейхед – специальный человек, который имел право резать скот для набожных евреев. – Пояснение З. Амдура) и своим тяжелым трудом обслуживал еврейское население местечка (около 250 семей). По моим нынешним представлениям, он для своего времени был достаточно образованным человеком, которого уважали знавшие его… Мою маму Анну Давидовну Амдур (Хана бас Довид) я помню, в большей степени, по рассказам братьев и особенно моей сестры Эти. Как вспоми” нается, это была энергичная заботливая женщина, поддерживающая в семье порядок, соблюдавшая все ритуалы, всегда в заботах и работе. За моим отцом она состояла во втором браке, первый был неудачен и закон” чился по инициативе матери разводом. Думаю, что бы получить разреше” ние на развод в то время, надо было иметь веские основания… Продолжая рассказ о своей матери, я должен признаться, что знаю о ней очень мало. В общей сложности она родила 10 детей, в том числе 7 во втором браке, в числе которых последним был я… Как мне рассказа” ли, после моего рождения она уже не могла оправиться и умерла, когда мне было 7 лет в 1915 году»².

Первые испытания на долю Залмана Соломоновича выпали еще во время Первой мировой войны. В 1915 году на фронт ушли Яков и Лев. В это же время начались погромы в Браславе. Вот как это описывает сам Залман Соломонович:

«В наше местечко нагрянули донские казаки и драгуны, как позднее я понял, чтобы очистить прифронтовую полосу… от евреев. Они бесчинство” вали, пьяные врывались в дома евреев и, угрожая оружием, требовали вод” ки, охотились за молодыми девушками и унижали верующих евреев. Не избежал их глумления и мой отец. К нам в дом ворвались двое: молодой чубастый казак и солдат”драгун. Казак приставил к горлу отца обнажен” ную шашку, которой до этого он перерубил веревки, связывающие наши вещи (мы ожидали подводы, готовились к эвакуации). Требовал, угрожая перерезать отцу горло, водки, которой у нас никогда не было. На помощь отцу бросилась моя сестра. Этя, шестнадцатилетняя девушка, видимо, пришлась по вкусу негодяю, и он с отца переключил внимание на нее. Сестру спасла очень хорошая русская женщина (ее в нашей семье звали хритоносицей), она очень хорошо понимала еврейскую речь, обслуживая еврейские семьи, включая и нашу, по субботам. Христоносица увела казака и драгуна из нашего дома, и мы были спасены».

Совсем скоро Залман Соломонович и вся его семья, стали беженцами, вынуждены были покинуть Браслав. Сначала они остановились в городе Друя, где проживала Бейла-Хаси (сестра по отцу) вместе с мужем и двумя детьми. В Друе опять пришлось столкнуться с проявлением антисемитизма.

«Нас еще раз посетили злобные недруги евреев (слово „еврей” они не признавали, „жиды” – вот наша кличка) – казаки. Ворвавшись поздно вечером, угрожая спалить дом вместе с нами, они потребовали к утру испечь для них какое-то немыслимое количество хлеба. Чем это кончилось – я не помню».

По окончанию праздников «десяти дней скорби», которыми и была вызвана остановка в Друе, семья отправилась в Бежецкк Елене (дочь матери от первого брака) и ее мужу – Самуилу Иосифовичу Гольдштейну. Самуил Иосифович был человеком умным, добрым, образованным. Волей судьбы Залман прожил в семье сестры 7 лет.

«По отношению к нам он проявил огромную заботу. Кроме крова и хлеба насущного он пристроил Самуила в помощь приказчику в своем магазине головных уборов. Сестра Этя ухаживала за нашей тяжелобольной матерью и помогала старшей сестре по уходу за ребятишками, а их было трое…Хуже всего было отцу и мне. Мы с ним посещали синагогу, молились и читали молитвенники. Особенно плохо было мне. Я не знал ни одного русского слова. Общаться мог только на идиш… Несчастье и большое горе подкралось незаметно: в декабре 1915 года… скончалась мама. Я стал сиротой. После похорон отец был приглашен в город Кашин, в котором не было шейхеда, и кошерное мясо им приходи” лось приобретать в других городах. В Кашин отец забрал меня и сестру Этю. Наше пребывание там было недолгим, сначала вернулась в Бежецк Этя, а вскоре и мы с отцом. Заработок отца был настолько скудным, что жить на него было невозможно».

Отец, которому в то время было 69 лет, вскоре уехал на родину. Уезжая из Бежецка, он обещал вернуться за детьми. Но вскоре Браслав был оккупирован немцами, и граница закрылась. Так Залман потерял родителей, и теперь целиком зависел от милости родственников и чужих людей.

Очень тяжело пришлось Залману Соломоновичу в Бежецке. «Местечковый плохо воспитанный мальчишка», не знавший ни одного русского слова, оказался в непривычной обстановке. Первой фразой произнесенной на русском языке, была: «Ты меня люблю?!»

«Возвращаясь ко времени, когда отец уехал из Бежецка в Буй, я остался на попечении семьи Гольдштейн, которые всерьез занялись моим воспитанием. На моем горизонте появилась весьма одиозная фигура! Ее звали Софья Борисовна Иоффе… Позже я узнал, что она была профессиональной революционеркой, отбыла заключение в каторжной тюрьме и после освобождения отбывала ссылку в Бежецке. Молодая, высокообразован” ная, с хорошо поставленным голосом, она собирала всю ораву ребятишек, водила с ними хороводы, распевала песни, учила русской грамоте, серьезно занималась моим воспитанием…»³

В 1916 году Залман был принят в первый класс Бежецкого реального училища.

«В школе мне было очень плохо. Учителя за редким исключением, терпеть меня не могли. К доске не вызывали, а „двойки” и „единицы” ставили систематически. Единственная „пятерка” у меня была по немецкому языку. Еще тройки мне ставил учитель истории, молодой человек, окончивший университет и хороший знакомый моей сестры Эти».

Об этом периоде жизни мы расспрашивали Залмана Соломоновича при личной встрече.

Вопрос: Тяжело ли вам было в школе?

Ответ: У меня не было формы, внешне я был страшенный. Представьте себя: рыжий, одет очень плохо, у меня были обноски от знакомых.

Вопрос: Встречались ли вы с проявлением антисемитизма в тот период?

Ответ: Понимаете, надо войти в дух того времени. Был лютый антисемитизм. Евреи в реальное училище могли поступить только по процентным нормам. А так как я был беженец, меня приняли вне нормы… В понедельник и четверг, два раза в неделю первый урок был закон Божий. Приходил бежецкий батюшка. Он вел у нас урок. Он приходил, все вставали, и начинали читать молитву. Потом он говорил: «Евреи, изыди». Я выходил… Я обязан был стоять около кабинета за дверью 45 минут. В школе был инспектор, из больших дворян, по фамилии Оболенский. Он сзади незаметно подходил и говорил: «Что? Стоишь, еврей?.. Ну стой, стой!»… Два раза в неделю была это пытка…»

Тем не менее, не сразу, но Залман смог приспособиться к новой жизни. А в 1917 году вернулись с фронта братья Залмана.

«Вернулся живым с фронта мой брат Лев, ставший трехкратным георгиевским кавалером и в погонах старшего унтер-офицера. Стало известно, что также живым с фронта вернулся и брат Яков, который вскоре появился в Бежецке. Он решил перед отъездом в Браслав к отцу повидать нас.

Грянула и Октябрьская революция. Начались аресты, конфискации… Семью Самуила Иосифовича Гольдштейна выселили из дома. Хозяин дома, купец, вместе с семьей исчез.

Мы все оказались на окраине города в доме, как оказалось, принадлежавшем еврею Ольшеру Якову.

Хронологию событий того времени я не запомнил, но сами события сохранились хорошо в моей памяти. А события шли непрерывной чередой. Анархистов прогнали, к власти пришли большевики. Неожиданно для меня им оказался и мой брат Лев, но он вскоре был исключен из партии за брак, оформленный по еврейскому религиозному обряду.

Не стало реального училища, появилась трудовая школа на новом месте, в помещении бывшего духовного училища. Появились новые учителя…

Я взрослел, учился все лучше и лучше, начал много читать, познакомился с великими русскими писателями, но с религией не порывал, ходил в синагогу, молился…

Годы Гражданской войны запомнились мне долгими стояниями в очередях за хлебом и продуктами, что входило в мои обязанности. Также на меня было возложено и многое другое: мыть посуду, убирать квартиру, топить печи, колоть дрова, носить воду и тому подобное…

Все круто изменилось, когда семья Гольдштейн в полном составе в 1922 году… переехала в Петроград. Меня не взяли, и я остался на попечении своего брата – Льва Соломоновича Амдура. Началась совершенно новая жизнь.

На новой квартире я занимал отдельную комнату, там делал уроки, домашних обязанностей почти не было. Изредка нянчился с племянником… Учился я неплохо. Писал грамотно, лучше владел речью, потихоньку забывал еврейский язык, и все меньше соблюдал религиозные правила…

В нашей квартире появились новые, до сих пор мной не виденные и не знакомые не только по внешнему облику, но и по содержанию бесед и разговоров, люди. Это были ответственные партийные и советские работники, в последствии занимавшие высокие посты и, конечно, трагически погибшие в сталинской мясорубке. Например, Чудов – секретарь Бежецкого укома партии большевиков и переведенный в Ленинград вторым секретарем обкома партии, где первым секретарем был С. М. Киров. Я мог бы назвать и других, почти такого же ранга работников, но Чудова назвал потому, что именно он дал мне впервые рекомендацию для вступления в комсомол, куда меня приняли в 1922 году. Синагога, тфилин⁴ и седер⁵ были отложены навсегда…»

В 1923 год, состоялся переезд в Тверь, где брату Льву предоставили квартиру в связи с переводом на ответственную работу в Губпрофсовет.

«В Твери я оказался в наполовину вросшей в землю полуподвальной двухкомнатной квартире, бывшем торговом помещении фирмы швейных машин „Зингер”, с огромным зеркальным окном, в доме на углу улиц Трехсвятской и Семионовской. В этой квартире мне достался никем не использованный уголок за шкафом в проходной на кухню. Соседями по общей кухне, черному и парадному входами, оказалась семья бывшего начальника охраны Троцкого – Челова-Хварова».

По рекомендации комсомола Залману удалось устроиться рабочим прядильной фабрики «Пролетарка», учеником на прядильной машине.

«В то время была жуткая безработица. Это было в июле 1924 года. Попасть на работу было великим счастьем, но для меня это чуть не стало так называемым „еврейским счастьем”. Дело в том, что мне не исполнилось тогда 16-ти лет, и по этой причине меня на фабрику не хотели принимать…

Вскоре я узнал, что на бывшей Морозовской фабрике евреям было запрещено работать. Так гласил устав этого предприятия. Оказалось, что я был первым евреем-рабочим этого предприятия. Рабочие и администрация приняли меня неплохо, видя мою дисциплинированность, убедившись в моей грамотности и культурности, в моем быстром освоением профессии. Я вскоре стал чувствовать себя совершенно свободно и полностью вжился в новую обстановку.

Заработок мой был ничтожным: мне платили в день 56 копеек плюс 5 рублей квартирных и бесплатная баня. Жить я продолжал у брата, но вскоре мне представился случай уйти, и я им воспользовался».

В мае 1926 года произошла встреча, которая круто изменила всю его жизнь. Он познакомился с Марусей, Марией Ивановной Першиной, своей будущей женой и верной подругой.

«В тот вечер, оторвавшись от компании, уединились в темную аллею, долго разговаривали, знакомясь друг с другом. Конечно, я ее проводил до дома… Это было не совсем крестьянское жилье. Он был 2-х этажный, нижний этаж – кирпичный, верхний – деревянный».

Залман и Маруся стали часто встречаться.

«Я узнал, что Маруся училась в гимназии, имела среднее образование. Наравне с другими членами семьи работала в поле, помогала матери в домашних делах, ухаживала за скотиной: не часто, но приходилось доить коров…

Я узнал, что ее отец, пожилой человек, Иван Петрович, был наследственным крестьянином и набожным христианином, прихожанами был избран церковным старостой…»

Эта семья была патриархальной в полном смысле этого слова, со своими сложившимися устоями и традициями. В семье было 6 детей, и Мария была младшей из них.

Вскоре Залман узнал, что Мария собирается выйти замуж за одного из своих поклонников, курсанта Тверского кавалерийского училища.

«Это известие было для меня не из приятных, и я, набравшись храбрости, не надеясь на успех, предложил ей отказаться от этого намерения и выйти замуж за меня! Это было дикое нахальство. В свои неполные 18 лет, фактически бездомный, полуголодный, без твердого заработка, комсомолец, еврей, замахнулся на этакое!…

Каково же было мое удивление и радость, когда она согласилась и сказала, что все будет хорошо…Мы договорились встретиться в загсе, никого не предупреждая, 21 сентября 1926 года. Мне тогда было 18 лет и 16 дней».

Зарегистрировав брак, Мария решила познакомить Залмана со своей семьей. В этот день праздновали праздник Пресвятой Богородицы. Мария сразу же повела своего мужа к большому праздничному столу.

«Обращаясь к родителям, она назвала меня и объявила, что я ее муж. По лицам сидевших за столом ее родителей, 3-х старших братьев и 2-х сестер, а также и других родственников, я понял, что все ошарашены этой новостью.

Однако меня пригласили за стол, стали угощать. Постепенно наладился разговор, и застолье пошло своим ходом, но чувствовалось огромное напряжение. Муж старшей сестры Варвары, оказался бухгалтером ситцевой фабрики «Пролетарка» У нас оказались общие знакомые, и мы разговорились. Все внимательно слушали мои рассказы о фабрике, видимо, оценивая меня. После застолья, поблагодарив хозяев за гостеприимство, мы с Марусей поднялись наверх в ее комнату, куда следом за нами пришли ее старшие братья. Они угощали меня пивом. Я был очень осторожен, понимая, что хотят понять, что за гусь забирается в их гнездо.

Вскоре пришла мать Маруси, пожилая женщина, примерно 65 лет от роду, и, выпроводив всех, кроме нас, молодоженов, сказала навсегда запомнившиеся мне слова:

«Ты нам не люб, но раз тебя выбрала Мария, ты теперь наш. Не обижай ее». И, заплакав, ушла».

Но, женившись, Залман продолжал еще три месяца жить отдельно от Марии. Часто встречаться с женой мешала сменная работа. Ко всему прочему Залман занимался еще и общественной работой.

«В декабре этого же года я получил на производстве очень серьезную травму. Я нес большую охапку катушек с ровницей, когда почувствовал сильный удар в верхнюю часть ступни левой ноги, и был пригвожден к полу.

Мы на фабрике все работали босиком, иначе было нельзя: жара и скользкий пол.

Ко мне подбежал прядильщик и каким-то чудом вытащил из моей ноги огромный гвоздь. После оказания мне медицинской помощи меня с забинтованной ногой на заводском транспорте отвезли домой…

Дали знать как-то о случившемся моей жене. Она пришла вместе с подругой…и твердо заявила, что забирает меня к себе. Приехал на лошади ее брат Дмитрий, и, завернув меня в тулуп, погрузил в розвальни и привез меня в дом родителей. Пришла теща, мать Маруси, сняла икону и сказала: «Живите с богом. Комната ваша, трудно будет, в обиду не дам».

И именно с этих слов простой русской женщины, семья Марии пусть и не сразу стала и для Залмана настоящей семьей.

«Мы прожили вместе 64 года, хотя мои знакомые и родственники нашему браку дали срок не более 6 месяцев, но мы их обманули».

Именно родственники Марии приходили Залману на помощь в трудную минуту.

После женитьбы Залман получил повышение на работе, через полтора года родилась дочь Майя, а его приняли в ВКП(б).

Однажды секретарь парторганизации предложил Залману отправиться на учебу в Москву. Там же в Москве он прошел первую партийную «чистку» 1929 года.

«А случилось вот что: выступил на заседании комиссии после моего выступления и ответов на вопросы, один старый прядильщик и заявил, что я сын раввина и при поступлении в партию скрыл это. Это было тягчайшим обвинением. Я категорически отрицал, рассказав о тяжелом труде отца на войне. Все было напрасно. Было назначено расследование, взят мой московский адрес.

Я вернулся оплеванным. Рассказал все в партийной организации, и мне дали возможность учится до окончания следствия, часто в дальнейшем напоминая о необходимости ускорения представления результатов проверки и исхода чистки Я поехал попросить ускорить разбор моего дела…

При повторной «чистке» с меня были сняты все обвинения, и мне вернули партбилет с отметкой о прохождении чистки».

Во время учебы в Москве Залман получал не только технические знания по текстильному производству. Бывал в музеях, в театрах и с тех пор полюбил оперу. Но спокойной жизни у него не было.

Весной 1931 года повесткой его пригласили явиться по неизвестному адресу. Такие же повестки получили и несколько его сокурсников. Как явствовало из повестки, явка была обязательной, а уклонение грозило исключением из института.

«Мы явились. Как оказалось, это было отдаленное место в Москве. На каком-то пустыре находилось здание, похожее на сарай, нас встретил человек в военной форме, проверил по списку, провел в „сарай”, в котором оказался подземельный бункер. Нам открылся длинный коридор, хорошо освещенный, с множеством выходящих в него дверей.

Нам объяснили, что мы пройдем тщательный медицинский осмотр, после чего по его результатам будем направлены в военные училища. Оказалось, что мы были отобраны приезжавшими в институт большими начальниками.

Каждому было предъявлено постановление-приказ. В моем было сказано: «направить в школу НКВД», и подпись: нарком Ягода… Меня забраковали, спасло плохое зрение, а главное – болезнь сердца… Меня отпустили. Остальных товарищей по учебе я больше не видел…»

Летом 1932 года Залман защитил «на отлично» дипломный проект и получил назначение на должность технического руководителя фабрики «Красная Звезда» в город Ржев. Затем ему была предложена должность начальника планово-производственного отдела на Серпуховской котонинной фабрике.

Пять лет пролетели быстро. Залман стал прекрасным специалистом, успешно справлялся с делами на фабрике, прошел новую «чистку» партии в 1933 года. Тем не менее, он постоянно находился под бдительным оком НКВД.

Этот роковой 1937 год

В тот год

«… стала меняться атмосфера взаимоотношений. Начались на фабрике аресты ни в чем не повинных, на мой взгляд, работников, с которыми соприкасался постоянно в работе. Объяснение о причинах их apecтa краткое: „враги народа”. Подняли голову и мои недруги. Неожиданно был обвинен в помощи „врaгy народа” директор фабрики Чистяков, честнейший человек, исключен из партии и снят с работы. На партсобрании начали компанию и против меня».

Залмана перевели на работу в город Александров. Проработав на новом месте чуть больше 3 месяцев, он был арестован, вместе со всеми руководящими техническими работниками еврейской национальности.

«Сознаюсь, что я тогда не понял, что это идет выполнение сталинского планомерного процесса истребления еврейской интеллигенции. Не буду описывать всех тех издевательств, пыток, избиений и оскорблений, которым я подвергся за 9 месяцев пребывания в застенках НКВД, в руках „чекистов”-палачей, отмечу лишь то, что так и не восстановилась моя правая рука, искалеченная самодельной „дыбой” изувера-самоучки. Кое-что я начал понимать, когда следователь во время „допроса” назвал меня „жидовской мордой”…»

Нас во время встречи с Залманом Амдуром заинтересовал тема антисемитизма в годы репрессий.

Вопрос: Сталкивались ли вы до этого с проявлением антисемитизма?

Ответ: Знаете, нет, напрямую не сталкивался. Следователь, обозвавший меня «жидовской мордой» был такой один.

31 декабря 1938 года закончилось так называемое следствие. Две недели Залману пришлось провести в камере смертников, так как была серьезная, «расстрельная» статья: шпионаж.

Во время следствия по делу отца, Майю удочерил муж сестры Марии Ивановны и она, хоть и на время, стала Окоренковой.

Мария прекрасно понимала, что девочке, дочери «врага народа», придется очень тяжело, и на всякий случай предприняла такие меры.

В этой ситуации, на мой взгляд, с лучшей стороны проявили себя и сестра Марии, и ее муж. Они, не побоялись возможных обвинений в помощи «врагу народу» и этим морально поддержали семью Амдуров. А это в те годы, можно было расценить как мужественный поступок.

А 4 мая 1939 года начался путь Залмана Амдура «по этапам и каторжно-смертельным лагерям сталинских изуверов». Первые 13 месяцев ему пришлось провести в Норильске. Там было все: болезни, плохая одежда, изнурительная работа, пронизывающий холод, даже в помещениях, где иногда во время сна примерзали к стенам барака волосы.

В эти годы Залмана поддерживало сознание того, что в Твери его ждет семья. Разумеется, Залман не мог поддерживать постоянную связь с близкими. Еще во время следствия ему иногда передавали передачи, где, в основном, были кусок мыла и пара белья.

Попав в лагерь, Залман целый год не получал ни одной весточки из дома.

Произвол начальства также не облегчал жизнь каторжников.

Но все же даже в самых забытых богом местах находятся добрые, порядочные люди. Были в лагерях встречи с известными людьми, но запомнились встречи с теми, с кем установились дружеские отношения.

Именно с таким удалось познакомиться Залману. Звали его Николай Николаевич Остренко, врач-терапевт лагпункта. Именно благодаря ему, Залмана из-за его частых болезней вывезли на «материк», после чего он оказался в Мариинском отделении Сиблага.

«Когда, наконец, открылись ворота и нас загнали вовнутрь, предстала мрачная панорама. На большом, огороженном высоким забором, с вышками, из которых торчали штыки винтовок караульных, пространстве рядами стояли земляные кровли бараков – землянок с печными трубами по их краям. Посредине этого пространства высилось здание, которое оказалось баней и водокачкой. Я понял, что нас приняли в лагерную помойку, где нам, как и полагается отбросам, предстоит превратиться в „лагерную пыль” (любимое выражений „чекистов”-людоедов того времени!). Я не ошибся. Действительно оказалось, что на нарах этих землянок медленно угасали, превращенные в тени, тысячи бывших инженеров, военных, преподавателей вузов, превратившихся в инвалидов попечением наших „благодетелей”…»

В Мариинске Залман попал в рабочий барак, вскоре его назначили десятником ремонтно-строительной бригады, а спустя некоторое время и прорабом. Теперь он оказался в роли начальника, от которого зависел размер «пайки хлеба», приходилось часто встречаться с лагерным начальством, которое вскоре начало доверять «шпиону», «врагу народа».

В апреле 1941 года на пересыльный пункт прибыл Иосиф Абрамович Каттель, дважды приговоренный к расстрелу, но избежавший смерти.

«Кто же был этот Каттель? Построил в Москве дом для министерства связи, меланжевый комбинат в Иванове, был начальником строительства всего комплекса Комсомольска-на-Амуре, строил Кемеровский химкомбинат. Неоднократно встречался со Сталиным и Молотовым, был назван лучшим строителем СССР. И, наконец, после камеры смертников, прибыл к нам на пересылку. Вот такова Сталинская „благодарность” за вклад в строительство его „социализма”».

Два заключенных подружились.

А потом началась Великая Отечественная война. И Каттель, и Амдур написали заявление на имя Берии с просьбой отправить их на фронт. Эти два замечательных человека искренне стремились помочь своей стране, своей Родине, которая не только не позаботилась о них, но и втоптала в грязь, обрекла на невероятные страдания. Залману Амдуру было невероятно трудно в лагере в эти годы, он мечтал попасть на фронт.

Но так же трудно было и его семье в годы оккупации немцами Твери. В начале войны умерла Екатерина Семеновна, мать Марии. По рассказам его дочери Майи им пришлось скрываться у родственников в селе Емельяново Тверской области. А когда там, в первый раз появились немцы, Мария Ивановна сожгла метрику Майи. Она боялась, что девочка с характерной внешностью и с такой фамилией, подвергнется преследованию нацистов. Спасло то, что немцы этот район оккупировали недолго и появлялись в Емельяново нечасто.

Во время встречи с Залманом Соломоновичем Майя рассказала нам, что во время оккупации Мария Ивановна повесила ей на шею мешочек с фотографией отца. С тех пор эта ранняя его фотография хранится в семье как реликвия.

Меж тем письмо двух друзей возымело свое действие, но только частично. Каттеля действительно отправили на фронт, Залману же в декабре 1942 года пришел ответ, где было сказано: «Оснований для пересмотра вашего дела нет». На словах ему добавили:

«Без тебя обойдемся».

«С началом войны лагерный режим ожесточился. Было выключено радио, запрещена переписка, участились массовые обыски в бараках, газетная информация отсутствовала полностью. Резко ухудшилось питание, началось вымирание ослабленных голодом людей.

В начале мая бригада переключилась на изготовление гробов, но потребность в них настолько увеличилась, что стало не хватать материала на их изготовление, и мертвых стали хоронить не только без гробов, но и без одежды: привязывали к трупу бирку, увозили куда-то, и появлялась безымянная могила…На этом фоне начались репрессии. Было направлено на штрафную командировку в Искитим 93 человека, оттуда вернулись через шесть месяцев трое».

На пересылке не хватало даже посуды и деревянных ложек. Людям просто не из чего и не чем было есть. Тогда пригодился талант Анатолия Михайловича Должанского, заключенного, которого Залману удалось спасти от неминуемой и гибельной отправки в Норильск.

«Он когда-то занимался скульптурой и знал гончарное дело. Построили гончарный круг, заказали начальству глину, нашли подходящую, годную на изготовление гончарных изделий. Построили в мастерской печурку для обжига. Нашли гончара, и в лагере появились миски, обожженные и покрытые защитным слоем, правда, из свинцового глета. Вот так мы защищались, понимая, чтобы выжить, надо стать необходимыми…»

Залману Амдуру лагерное начальство поручило работу по ремонту поступившего в лагерь обмундирования погибших и раненых бойцов. Через два_три месяца отремонтированные вещи уже поступали на военные склады, а сотни заключенных стали получать рабочий паек.

Сороковые-пятидесятые годы

Прошли годы работы, закончилась война, наконец, удалось наладить постоянную переписку с семьей. В Мариинск приехала жена Залмана. Она, преодолев все преграды, достав деньги на билет, пропуск, смогла приехать к мужу. После стольких лет разлуки они, наконец, встретились.

«Она рассказала, как ездила вслед за мной по тюрьмам и выстаивала длинные очереди, чтобы передать какую-нибудь еду. Продукты не брали, и ее счастьем было, когда принимали мыло или пару белья. У нее несколько раз приняли деньги для меня, но я их так и не увидел. Рассказала, как ее неоднократно вызывали в МГБ, требуя отказаться от меня…»

13 июня 1946 года Залмана освободили. Он пробыл под стражей восемь лет, три месяца и тринадцать дней, пережил месяцы общения с «бессовестными негодяями из сталинской гвардии, т. н. следователями НКВД», как называет их Залман Соломонович, пережил 2-х недельный ужас камеры смертников, страшные месяцы этапов и пребывание на Норильской каторге.

Теперь он был свободен. Но эта свобода была мнимая. Куда мог пойти человек без копейки денег и без паспорта?

«Это была крепостная зависимость, похожая на положение российского крестьянства до реформы 1861 года. Надо было дожидаться нового Александра Второго!..

В милиции вместо паспорта я получил временное удостоверение сроком на один год, по которому я беспрепятственно мог «прописаться» только на кладбище… Удостоверение было выдано на основании статьи 49 положения о паспортном режиме. Хуже этого придумать было невозможно: столицы, областные центры, промышленные зоны и многое другое для меня были под запретом»

В город Калинин Залман ехать не мог, но желание повидаться с родными пересилило. Поздней октябрьской ночью 1946 года он оказался дома, увидел самых родных, а главное уже выросшую дочь.

«Оглядевшись, я увидел печальную картину: квартира освещена огоньком коптилки – электричества нет. Поддерживать бытовые потребности на необходимом для человеческой жизни уровне удается с большим трудом, существование полуголодное. Семья живет очень трудно…»

Разумеется, остаться жить в собственном доме Залман не мог.

Тогда по совету знакомых он отправился в Фировский район Тверской области на станцию железной дороги Шлина, около которой находился в полуразрушенном состоянии лесокомбинат. На этом комбинате его назначили начальником столярного цеха.

Но «власть» не собиралась забывать бывшего «шпиона». В паспортном столе отказались оформить прописку, потребовали личной встречи. Вот какой разговор произошел между Залманом и начальником милиции:

«А кто Вас сюда послал на работу?». Залман ответил.

– Мало ли что! Они посылают сюда всякую сволочь, а я отвечай и прописывай»

Сложно пришлось и дочери «врага народа», Майе Залмановне. Она хотела учиться на факультете иностранных языков, но с такой «родословной», это было невозможно. По этой причине Майя уехала в Ленинград, сдала экзамены в медико-санитарный институт, но ее не приняли, хотя баллов она набрала достаточно.

«Как же? Еврейское отчество, еврейский облик, а что по документам русская – так евреи на все способны!»

В итоге она поступила в холодильный институт, который и закончила, став инженером-механиком холодильных установок.

30 декабря 1949 года Залмана вторично арестовали, он оказался в камере предварительного заключения.

«Новый арест не был для меня неожиданным. Я отлично понимал, что при сталинском каторжном режиме, таким людям, как я, свободно разгуливать не дадут: слишком большая улика…

Вечером в тот же день меня привезли в МГБ, где, еще поднимаясь по лестнице, я увидел свою жену. Улыбаясь, я шел ей на встречу. «Как ты можешь улыбаться после такого?» – удивилась она. От нее я узнал, что в квартире был обыск, изъяли мои документы».

В начале 1950 года начались допросы. Обвинение осталось прежним: шпионаж и антисоветская агитация. Доказательства, выявленные следствием, были настолько абсурдными и противоречащими здравому смыслу, что, встретившись с Залманом, улыбался даже следователь. Вот какой разговор состоялся между ними:

«– Ну вот, следствие закончено. Вы читали дело?

– Да.

– Как видите, почти ничего нет.

– А дальше что?

– Ну не знаю, может быть, суд.

– За что же суд, Вы же сами сказали, что почти ничего нет.

Следователь пожал плечами и выше».

Залмана посадили в камеру, где оказались и знакомые «повторники». Неизвестно, кто автор этого слова, но оно прочно закрепилось в обиходе заключенных.

«Конечно, были периодические обыски, с унизительным раздеванием до гола… Бывал в камере и прокурор, с которым было бесполезно говорить о наших проблемах: жалобы есть? – вот и все вопросы. Где наши дела, что с нами будет? Ответ один – ждите!..

Наступила масленица, мне передали теплые блины. Только теперь, спустя 52 года, я узнал, что блины передавала моя дочь Майя. Произошел забавный случай: я стал обходить моих сотоварищей по камере, отдавая каждому по блину. Мне говорят: «Возьмите себе, а то может не хватить Вам». Я не послушал, и последний блин был мой. Нас было 13 и столько же было блинов».

20 июля 1950 года закончились многомесячные этапные мучения, и Залман, наконец, прибыл к месту бессрочной ссылки.

Его новым домом оказался поселок Тура, центр Эвенкийского национального округа. Самовольное передвижение вне поселка считалось побегом.

На словах было добавлено: «Карается 10 годами каторжных работ». Каждую неделю надлежало являться в МГБ на отметку. За несвоевременную явку полагался арест до 10-ти суток.

Нужно было продолжать жить, а значит необходимо искать работу. Залману предложили должность инженера-строителя на далекой Усть-Илимпийской звероферме в фактории Юхта. На этой звероферме необходимо было строить вольеры для серебристо-черных лисиц. Получив разрешение МГБ, Залман согласился. На звероферме ему пришлось жить в настоящей «хижине дяди Тома».

«В качестве пристанища нам отвели строение без входного тамбура и без крыши. Снаружи потолок был присыпан, как позднее выяснилось, тонким слоем земли. От дождя спасения не было. Внутри этого сарая стояло по разным углам четыре деревянных голых топчана. Стол, похожий на топчан, пару табуреток и закопченная плита.

Если добавить, что эта «гробница» находилась вдали от поселка, окруженная непроходимой тайгой, и выход из нее – только по узкой тропе, ведущей к берегу Тунгуски, картина была почти полной…

Я не помню, как я обзавелся постельными принадлежностями, как обстроился элементарный быт. Помню, что умыться было негде, туалета не было. Ни чашки, ни тарелки, ни ложки – ничего!..

И конечно никакого освещения в ночное время – это было в полярный день. Внутрь нашего обиталища через два маленьких оконца с одинарными рамами проникал тусклый свет…

Проснуться по утру в квартире, где за ночь успела замерзнуть вода в ведре, или сидеть за рабочим столом, когда на полу “27С, а на столе замерзают чернила, а за окном термометр с нижней отметкой “60С ничего не показывает. Так продолжали закалять характер и полю, так продолжалась нелегкая борьба за выживание».

Через 8 месяцев своей «инженерской» деятельности Залман уехал обратно в Туру, где ему предложили должность бухгалтера.

Через два года ему даже была предоставлена отдельная комната в доме, где обитали вольнонаемные работники.

Осенью 1953 года в Туру прилетела жена Залмана. Мария устроилась на работу, ведь приехала она навсегда. Она не только не отказалась от своего неугодного властям мужа, но и поехала за ним в ссылку, чтобы разделить все тяготы его жизни.

Во время «хрущевской оттепели», Залман написал заявление в адрес Политбюро ЦК КПСС, в котором требовал рассмотрения его дела в суде.

В итоге постановление о бессрочной ссылке было отменено, Залману выдали настоящий паспорт, но в одной из его граф была прописана статья 50-я положения в паспорте, согласно которой он не мог проживать в столицах, а также в некоторых других городах.

Таким образом, Залману и Марии теперь можно было покинуть Туру и вернуться домой, в Калинин, что и случилось в апреле 1955 года.

Реабилитация

«Началась новая жизнь! Началась новая борьба за полную реабилитацию и организацию новой жизни без тюрем и ссылок, без преследований, унижений, нечеловеческих переживаний и мучений».

Залман Амдур смог выжить в нечеловеческих условиях Гулага благодаря жизнестойкости, умению работать, и, конечно, благодаря поддержке жены и друга Марии.

И сразу же после освобождения Залман Соломонович начался бороться за реабилитацию. Еще в ссылке он посылал заявление в адрес Политбюро ЦК КПСС.

Ему удалось встретиться с начальником следственного отдела Главной Военной прокуратуры СССР полковником Ивановым.

Тот сообщил ему, что проверка решений особых совещаний НКВД и МГБ по его делу выявила необоснованность обвинений.

И вот 10 августа 1955 года в приемной Военной Коллегии Верховного Суда СССР Залману вручили решение, согласно которому все постановления по отношению к нему отменены за отсутствием состава преступления.

Но еще предстояла очная встреча с партийным руководством.

Залман Амдур боролся не только за юридическую реабилитацию, но и за партийную. Тогда же в августе Залмана пригласили в ЦК, где должна была решиться его партийная судьба.

«Первое что меня поразило – во главе длинного стола, за которым сидело человек 20-25, оказался человек, которого не узнать было нельзя…

Это был член Политбюро, секретарь ЦК М. А. Суслов.

Меня усадили у торца этого стола, и я оказался «глаза в глаза» с председательствующим.

Суслов: Что вы от нас хотите?

– Восстановления в рядах партии, так как оснований для моего исключения не было.

– Вы работаете?

– Нет.

– Почему?

– По двум причинам: первое – с моими документами никто меня на работу не возьмет; второе – мне и следователь не рекомендовал устраиваться на работу, согласившись с моими аргументами.

– На что же вы живете?

– Моя жена, которая приехала и жила со мной в ссылке, уже работает, дочь работает.

– Какая жена?

– У меня одна жена с 1926 года, другой не было.

– Так вы ее берегите.

– Я стараюсь.

– Есть предложение восстановить т. Амдур в партии, нет возражений?

Возражений не было. Суслов: «Вы опять коммунист. Я Вас поздравляю. Билет получите в своем райкоме. До свидания». Признаюсь, из кабинета я вышел оглушенный! В приемной секретарша разговаривала с моим следователем. Они мне прочитали постановление КПК по моему делу»:

«На основании изложенного установлено, что т. Амдур З.С. на всем протяжении пребывания в партии был верен ее делу, делу Ленина».

Когда позже Залмана Соломоновича спрашивали, а зачем он с таким упорством добивался реабилитации от партии, идеология которой была повинна в его мытарствах, он неизменно отвечал: «А вы помните историю об унтер-офицерской жене, которая сама себя высекла?»

После реабилитации стал вопрос иного рода.

«Пора было подумать о возвращении в обычное человеческое общество. С чего начинать? Первым делом оказалась смена документов. Надо было избавиться от „волчьего” паспорта». Пошел в милицию. Положил ненавистный паспорт с «каиновой» записью на стол начальника паспортного стола и попросил обменять это «дерьмо» на паспорт. Милицейское туловище подскочило от возмущения. Он заорал: «Как вы смеете?!»

«Смею», ответил я и положил ему под нос решение Военной Коллегии.

Прочитал. Замолчал. Куда”то ушел с моими бумагами. Вернулся быстро и вежливо сказал: «Пожалуйста, зайдите через пару дней». Я ему: «Не забудьте о прописке». Не забыли. Получил новый паспорт с отметкой: «Выдан по решению Военной Коллегии Верховного Суда СССР».

Залману Амдуру удалось восстановить свое доброе имя. Он стал работать на фабрике, сначала в Александрове, потом в Твери.

«После моей реабилитации моя жена Мария Ивановна „помирилась” с моими братьями. Это, несмотря на то, что они полностью отвергли всякую ее попытку с ними общаться, не говоря уже о том, что пальцем не ударили, чтобы им как-то помочь, хотя бы подбодрить добрым словом.

Я этой трусости и низости простить им не мог, а она смогла. Я внял ее уговорам и, появившись в Москве в период моих странствий по прокуратурам и судам, как-то заявился к моему брату Льву Соломоновичу.

Незабываемая встреча!!! Испуг, изумление и ни капли радости. Немного отошли, когда я им сказал, что вызван для реабилитации по советской и партийной линии.

Я пожалел их и мягчил свое отношение к ним, когда узнал о гибели их единственного сына на фронте. Разговоры, разговоры, нескончаемые оправдания, слезы и …страх. Как же, а вдруг узнают соседи?…

Кстати, Лев Соломонович работал инструктором в Центральном Комитете профсоюзов работников металлургии. Мне было понятно, что, имея брата – «врага народа», можно было лишиться и должности, и партбилета.

И все же спасибо Марии Ивановне, что смягчила мое сердце…»

После реабилитации Залман Соломонович повидался и с другими родственниками.

Но, все же

«…переступая через обиду и твердость своего характера, постепенно наладились отношения с братьями и их семьями. От них я узнал о трагической гибели моего старшего брата Якова – его вместе с женой, четырьмя детьми, родственниками жены и всеми евреями, проживавшими на нашей родине, в Браславле, немецкие фашисты живьем сожгли их, предварительно заперев их в синагогу.

Такая же участь постигла семью моей сестры Белы-Хаси, которая вместе со своей семьей и другими евреями, проживавшими в Риге, были живыми закопаны в землю. Немцам помогли и латыши. Ненавижу фашистов!»

В конце 50-х гг. жизнь семьи Амдуров понемногу наладилась. Но уже в 1961 году, в возрасте 53 лет, Залману Соломоновичу пришлось уйти с работы. Годы репрессий не прошли даром. Залман Амдур стал инвалидом-пенсионером. Но продолжал работать на общественных началах еще 16 лет. Он стал внештатным инспектором бюро жалоб трудящихся. В течение многих лет помогал людям решать многочисленные проблемы, бороться с несправедливостью насколько это было возможно в те годы.

В 1990 году Залмана Амдура постигла невосполнимая утрата – умерла Мария Ивановна, которая с юных лет была его надежной опорой в жизни. Когда они встретились в далекие в 20-е гг. ХХ столетия, они были такими разными, но прожили они вместе более 60-ти лет еще и потому, что у них, несмотря на все различия в происхождении, вероисповедания, культуры, было много общего.

Оба родились в многодетных семьях, и были в них младшими детьми. А сами семьи были глубоко религиозными, одна – хасидской, другая – православной.

Их семейный союз стал возможен только благодаря тому, что, судя по всему, они оба в своей жизни следовали твердым моральным принципам. И прожили свою жизнь на редкость достойно.

В Марии Ивановне Першиной Залман Соломонович Амдур нашел свое без всяких кавычек еврейское счастье, человеческое счастье.

Он называл и называет ее Марусей и говорит, что нет ни одного дня, чтобы он в течение вот уже 15 лет, прошедших со дня кончины, не вспоминал «верного друга и любимого человека».

В заключение своих воспоминаний Залман Амдур пишет:

«Всякое проявление антисемитизма всегда глубоко меня ранили, и я носителям никогда этого не прощал и не прощаю. Моей настоящей родиной была и есть Россия. Я всегда чувствовал себя ее сыном, хотя не очень часто ощущал ее родительскую любовь. Я здесь жил, любил, был любимым, был мужем и отцом… Мне не стыдно за прожитую жизнь, хотя кое-что, возможно, и следовало бы сделать по-другому. Но прошлое не вернешь…»

Послесловие

Я смогла только коротко пересказать жизнь этого удивительного человека – Залмана Амдура. В свои 96 лет он сохранил юмор, логику мышления, живую речь и прекрасную память. Он живет с памятью о сталинских репрессиях уже много лет.

Со дня полной реабилитации Амдура Залмана Соломоновича прошло много лет, но рана, нанесенная ему, так и не зажила.

Ведь так сложно простить или хотя бы забыть тех, кто покалечил не только твою жизнь, но и жизнь твоих самых дорогих и близких людей. Залман Соломонович провел в общей сложности 18,5 лет в тюрьмах, лагерях, ссылках. Двадцатый век – стал для России веком насилия и нетерпимости.

Теперь, на склоне лет, он еще больше гордится тем, что он еврей. Он до сих пор помнит все тонкости еврейского патриархального быта и обычаи, помнит слова, которыми начинается пасхальный седер. Помнит он и погромы в том городе, где он родился. Помнит проявления бытового антисемитизма в городке Бежецке. Он многое помнит из своей большой и насыщенной событиями жизни.

И нам всем надо помнить. Помнить потому, что в наши дни антисемитизм, национализм снова набирает обороты. Депутаты Государственной Думы выступили с призывом запретить еврейские организации на территории России, издается множество черносотенных газет. А сколько домов и памятников только в Твери было осквернено надписями, призывающими к убийству «чурок» и «жидов». Так в августе 2004 года был осквернена антисемитскими надписями часовня в честь Михаила Тверского.

Сейчас в нашей стране остро стоит национальный вопрос, слово «нерусский» снова принимает враждебно-негативную окраску, во всех бедах люди предпочитают винить людей другой национальности.

На уроке истории читали статью о мародерстве российских солдат в разрушенных чеченских домах. Несколько учеников были этим фактом возмущены, а некоторые сказали: «Ну и что? Это ж черные!»

Неужели это обстоятельство является причиной убийств, насилия и ненависти?

Думаю, нет. Моя мама русская, а папа родился в Дагестане, он табасаранец. Поэтому моей семье также иногда приходиться сталкиваться с проявлениями великорусского шовинизма. Например, когда папа устраивался на работу, его настоящее имя, Шабудин Сиражудинович, упорно игнорировали и называли Александр Сергеевич, что очень его оскорбляло.

А часто, ему, человеку, занятому в науке, часто говорят: «Понаехали тут торгаши черные!» А ведь мой папа к торговле никакого отношения не имеет. Моих сестер постоянно останавливают на улицах Москвы, только из-за «нерусской» внешности. Однажды, во время поездки за границу, мою сестру и еще одну женщину (она также родом из Дагестана) заставили выйти из автобуса вместе со всеми вещами, в то время как все остальные сидели.

Причиной такая «внимательной» проверки послужила запись в паспорте: место рождения – Махачкала. О подобных историях можно долго рассказывать и факт национальной вражды в нашем обществе нельзя отрицать. Мне бывает больно и обидно, когда знакомые говорят: «Вот эти чурки…», или: «Хорошо все-таки, что чеченцев убивают…», «Взять бы всех черных да расстрелять».

Очень бы хотелось, чтобы каждый из этих людей узнал о судьбе Залмана Соломоновича. Возможно, тогда они задумаются о том, во что может превратиться Россия, если вовремя не остановиться.

О том, что антисемитизм, расизм еще ни одну страну не привел к процветанию.

Примечания

1 Миньян – кворум в 10 взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения и ряда религиозных церемоний в иудаизме.

2 Здесь и далее курсивом выделены отрывки из рукописи З.С. Амдура. Цитируются в строгом соответствии с подлинником.

3 Позже, уже в личной беседе, З.С. Амдур сообщил, что встреченный им в лагере разведчик Самолетов рассказал о том, что Софья Иоффе уже в 30-е гг. вручала ему орден. Как выяснилось, она была сотрудницей ИНО НКВД, а также руководила партийной организацией отдела.

4 Тфилин – ритуальная коробочка с отрывками из Торы, прикрепляющаяся к руке и голове.

5 Седер – ритуальная семейная трапеза в праздник Песах (иудейская Пасха).