Девять сокамерников Владимира Мельникова

Мы все были из Песчлага, из Караганды. После смерти Сталина, особенно после освобождения врачей, а затем ареста Берии, расплывчатая, аморфная масса заключенных сделала робкую попытку организоваться и выставить свои, даже не политические, а скорее антирежимные требования. Сегодня известно, что в одних лагерях это привело к приезду московских комиссий, в других – к забастовке и подавлению ее танками.

Начальником Песчлага был очень опытный чекист генерал-лейтенант Сергиенко. Он успел поработать и на следовательской работе, и быть наркомом ВД на Украине, и наркомом Крымской АССР во время выселения татар, а с 1945-го – начальником различных лагерей. В 1955 году Хрущев приехал в Казахстан посмотреть на целинные земли и встретился в Караганде нос к носу с Сергиенко и вспомнил какие-то грехи генерала (то ли в окружении бросил своих сотрудников, то ли не уничтожил секретные архивы, слухи в лагере ходили разные), и выгнал его из органов. Я помню Сергиенко по Майкадуку (1952 – 1953гг), пересыльному лагпункту Песчлага. Высокий, здоровущий мужик. Приезжал на лагпункт, где лагерные портные и сапожники обшивали его, как и прочих офицеров, столяры делали персональную мебель. В лагере были великолепные мастера-ремесленники.

Так вот, этот опытный чекист собрал всю наиболее активную часть лагеря и отправил ее в закрытые тюрьмы. Активность определялось по количеству карцеров и БУРов за нарушение режима. Сергиенко понимал, что сопротивление начинается с неподчинения одиночки. По-своему он был прав, никаких особых волнений в Песчлаге не было. Таких активных набрался полный эшелон столыпинских вагонов, человек 1000. А рядышком, в Степлаге, в Кингире танки усмиряли заключенных.

Перед посадкой в вагоны нам зачитали решение администрации лагеря: за нарушение лагерного режима отправить нас на год в тюрьму. Это было не судебным, а административным решением. Я не знаю, по какому принципу заполнялись вагоны, но на узловых станциях отцепляли вагонзак, который следовал в какую-то закрытую тюрьму. Мы, не торопясь ехали через Акмолинск, Челябинск, Куйбышев, Рязань, Россошь. Только в Куйбышеве нас выпустили из вагонзака в зону пересылки. От Россоши везли воронком, 90 км. Весь этап занял примерно месяц. В середине мая мы прибыли в Богучар. Никто из нас об этом городе, об этой тюрьме ничего не знал. Всех пугали Первоуральским изолятором, Владимирской тюрьмой.

 

***

 

Приехали под вечер. Тюрьма нас встретила мертвой тишиной. Никаких звуков, никаких огней мы не увидели. Белое здание в два с половиной этажа казалось таинственным замком. Окна полуподвала низкие, арочные, в камерах на верхних этажах – клинчатые, очень высокие. Впереди, с фасада большой двор с административными постройками, тоже покрашенными белой краской. Нас сразу поместили в холодный и мрачный полуподвал. Кроватей не было, и нар не было. Вдоль окна, кажется, сводчатого, невысокое от стенки до стенки бетонное возвышение, на котором лежали жидкие матрасы, набитые сеном. Даже деревянных лежаков не было. Кто-то сказал, что это могила: год проспать на бетоне – верная смерть. Вызвали дежурного тюрьмы. Он вроде бы успокоил нас: «Потерпите до утра, а там видно будет». Хотя мы на сутки получили еду в Рязани, нас хорошо накормили. Немножко успокоились. На следующий день принесли деревянные щиты, а через 2 – 3 дня перевели на второй этаж.

Камера была средних размеров: метров 6 – 7 в длину и 3,0 – 3,5 в ширину. Вдоль стенок стояли двухэтажные металлические кровати, слева две, справа три, посередине стол со скамейками. У входа налево параша. Напротив двери высокое двустворчатое окно, не менее двух – двух с половиной метров. Широкий подоконник. Толщина стен думаю, около метра. Обычная в России толщина кирпичной стены 2,5 кирпича, плюс два шва по сантиметру. Размер кирпича 25х12 см. Итого – 65 см. Старая тюремная кладка в четыре кирпича – 103 см. Такая же толщина стен была и в Рязани. Камеры были сухие и теплые. А вот как их топили, не помню. Никакой особой тюремной одежды нам не выдали: в чем приехали, в том и ходили. Писать и получать письма разрешали часто, посылки раз в месяц, свидания разрешали, но не сразу, и приезжали на свидание редко. Мне за год дали одно свидание. Больше никто в нашей камере свиданий не имел.

Моими соседями оказались: Ромась Кишакевич, Илья Жаров, Миша Журин, по прозвищу майор Булочкин, Леха Цыган по фамилии Адамов, Володя Кацо Лобжания, Гордеев-Горобец. К сожалению, фамилии трех сокамерников Сеньки Рыжого, Ивана Бороды и Богдана Жида я забыл. Ниже расскажу о каждом из них. Богдан Жид и Лех Цыган были в нашей камере не полный год.

 

***

 

Сразу мы решили жить коммуной. На счету почти у каждого была некая сумма денег, у кого больше, у кого меньше. На руки деньги не выдавали. Они собирались или с передач, или зарабатывались на лагпункте. На моем лагерном веку деньги, правда небольшие, но все же за работу платили. Каждый покупал на определенную сумму, потом все складывалось вместе, и каждый раз по очереди кто-то делил. Обид не было. Не все имели деньги, но при дележе это не имело значения. Особенно трудно было делить халву. Ее приносили большим куском. Ножей не было. Для того чтобы равно резать, кстати, и хлеб, затачивали ручку зубной щетки.

Режим в тюрьме не был жестким. Я не помню ни одного скандала и не помню, чтобы кого-нибудь посадили в карцер. Кормили по-тюремному нормально, три раза в день, порции были приличные. Иногда могла быть добавка, которую принимали с радостью. С первых дней был ларек, в котором можно было купить хлеб, маргарин, махорку, сахар, когда он был. С сахаром были перебои. Его не было и в городе, и его заменяли халвой или конфетами «подушечки» вразвес. Халва в обычной жизни была роскошью – ее изредка, к праздникам, покупали для детей. Взрослые на нее и не претендовали. Со времен Богучара у меня нежное отношение к халве. В моей семье, кроме меня, после моих рассказов о Богучаре ее никто не любит.

Кроме еды, в ларьке было туалетное мыло, не мятный зубной порошок. Носки не покупали, пользовались портянками. Зубную пасту и мятный зубной порошок не продавали, так как из них можно было сделать некий настой, обладающий слабым наркотическим действием.

В баню, точнее в душ, водили раз в неделю – раз в десять дней. Всегда ходили с удовольствием. Там же делали мелкие постирушки. Вода всегда была очень горячая. После бани меняли постельное белье в организованном порядке. Полотенце тоже шло от начальника. На оправку водили два раза в день – до завтрака, часов в 7 и вечером в 7 или 8. В уборной для санитарных целей надзиратель выдавал половинку книжного листа.

 

***

 

Радио не было, газет не давали. В качестве культурного развлечения были домино, шахматы и книги. Библиотека была плохая, так как часть книг шла на уборную. В домино играли самозабвенно, со страстью. Проигравшие залезали под стол, кукарекали, прыгали на одной ноге. В теплые дни было еще одно странное развлечение. У каждого из нас были нитки, для того чтобы пустить «коня». «Конем» называли нитку, к концу которой привязывали грузило и записку. Все это через окно опускали в нижнюю камеру. Для «коня» обычно требовалось не более пяти метров нитки. Здесь же длина ее достигала 15 и более метров. К грузилу (обычно камушек) привязывали кусочек хлеба и выбрасывали в окно. Птицы, которых было много во дворе, пытались склевать хлеб, тогда нитку дергали, камушек отлетал в сторону, птица прыгала за ним, опять дергали . и т. д. Увлекательная игра. Вся камера сбивалась у окна. Интересно, что за хлебом всегда прыгали голуби, воробьи – никогда. Это подтверждало пословицу «Старого воробья на мякине не проведешь». Был и другой комментарий. Воробьев называли «жидами». «Жид знает, где прибыль, а где туфта».

 

***

 

Из администрации тюрьмы я запомнил четверых человек: трех хорошо и одного плохо.

Начальник смены тюрьмы – старший лейтенант. Говорили, что во время войны он командовал батальоном. О себе он как- то сказал: «Война закончилась, стали демобилизовывать армию. Специальности нет, образования нет. Куда податься? Предложили работу и квартиру. Вот и согласился». Был он выше среднего роста, плотный и казался сильным. По характеру ровен, голоса не повышал, требовал выполнения распоряжений. После моего свидания с сестрой он досматривал передачу, а в ней лежал кусок венгерского сала, которое в то время начали продавать в Москве. Сало имело красивый внешний вид. На верхний слой была накатана паприка, посередине шла тонюсенькая мясная прослойка. Одним словом, сало было красивым. Старлей попросил разрешения отрезать кусок сала. Я согласился. А как я мог не согласиться? Он бы завернул всю передачу, объявив, что в ней что – то неположенное. Кто был ему судья? Но к тому, что поверяющий посылки что-то забирает себе, мы привыкли еще на лагпунктах. Я не думаю, что этот побор был оттого, что ему не хватало на жизнь, просто сало было не обычным. Его не смущало, что я расскажу сокамерникам об отрезанном сале.

Вторым начальником смены был высокий, худой, болезненного вида капитан, который имел прозвище «Интеллигент» или «Еврей». Говорили, что он был прислан из Москвы за какую-то провинность. Он был хорошо одет, очень чист, подтянут. Производил впечатление нервного, недовольного всем человека, службиста, выполняющего букву закона. На фоне всех остальных держался чужаком. Если прогулка положена час, то это будет час в любую погоду, а если баня раз в 10 дней, то и будет раз в 10 дней. Но с другой стороны, его можно было попросить сменить книги чаще, чем раз в неделю.

Третий, кого я запомнил, была медсестра-фельдшер. Невысокая симпатичная женщина лет 35, ст. лейтенант медслужбы, она никода или очено редко ходила в форме. Одевалась просто. Всегда на ней был белоснежный халат. Фронтовичка, была операционной сестрой во фронтовых госпиталях. Держалась ровно, насмешливо, не боялась войти в камеру одна, без надзирателя или начальника смены. Выписывала и выдавала лекарства сама. Если были сильнодействующие, как люминал, веринал или желудочные, в которых содержался в малых количествах опиум, следила, чтобы больной принял таблетку в ее присутствии. Могла прийти на работу и вечером. Очень хорошо понимала, кто «косит», а кто действительно болен. Ей все говорили кучу комплиментов, к которым она относилась снисходительно и насмешливо. В редких случаях вызывала врача.

Тюремным врачом была женщина лет 45 – 50, подтянутая и хорошо одетая, чуть полноватая, но может быть мне это казалось на фоне худых зеков. По-видимому, в тюрьме она бывала раз или два в неделю. Всегда в штатском. Первично осматривала больного в камере, если находила нужным – госпитализировала, переводила в больничную камеру. Я к ней обращался дважды: один раз, когда у меня начались боли в сердце, и второй, когда начался рецидив с язвой. Первый раз она меня прослушала, когда я стоял, затем лежал и опять стоял. Поставила диагноз невроз. Посоветовала при болях массажировать сердце. Этот диагноз был потом подтвержден другими врачами. Во втором случае госпитализировала на три дня. Три дня я пробыл в одиночке и отдохнул от постоянного шума и разговоров. Желудочные таблетки, которые она мне прописала, я принимал некоторое время на глазах медсестры.

 

***

 

В марте 1955 года мне разрешили свидание. Не помню, написал ли я или по моей просьбе дали телеграмму. Извещение пришло в четверг вечером. Родители, которые работали, не смогли быстро получить несколько дней отпуска. Решили, что поедет сестра. Сестра была молода (ей было 28 лет), очень красива и по-московски одета. Ведь почти вся остальная страна ходила в ватниках и в кирзовых сапогах. Поезд до Кантемировки шел около суток. Дальше надо было добираться автобусом. Был март, начались разливы, все реки вышли из берегов, а автобусы перестали ходить. Сестра была в полной растерянности. Некуда деваться. Неожиданно к ней подошел молодой мужчина и спросил, чем она так расстроена, куда она едет.

Сестра ответила, что едет в Богучар.

– К кому?

– Не к кому, а куда. В тюрьму, к брату, на свидание.

– По какой статье сидит брат?

Сестра запнулась, побоялась назвать 58-ю статью незнакомому человеку. Мужчина как бы почувствовал ее страх.

– Не бойтесь.

Сестра решила: будь что будет, и выпалила:

– По 58-й.

– По 58-й? Дают свидания? Не может этого быть!

– Может. Еду.

– Ничего не бойтесь. Я Вам помогу. Я врач и еду в Богучар с порциями крови в больницу. Я уступлю Вам свое место, а сам поеду на попутках. Я свой и всех знаю. Доберусь.

Они прошли к машине. Машина была легковая, советская. Марку машины сестра не запомнила. Заднее сиденье было заполнено картонными ящиками. У сестры был небольшой чемодан с какими-то ее личными вещами и передача для меня.

Врач сказал шоферу, что он приедет позже, вот женщина едет на свидание в тюрьму к брату и ее надо завезти в гостиницу и проследить, чтобы ей дали номер.

Врач не назвал себя, а сестра не решилась спросить, как его зовут. Она рассказывает, что дальше было как во сне, как в сказке. Машина ехала, точнее, плыла, все было залито водой. Вода, вода, вода. Ехали часа три. Сестра хотела расплатиться с шофером, но он отказался взять деньги – «Пусть у меня лучше отсохнут руки».

Приехали уже после обеда. В гостинице их как будто ждали. Шофер сказал несколько слов администратору, и сестре дали номер. Она сразу решила идти в тюрьму. Чемодан, в которм лежала передача, был тяжелый, но по просьбе администратора гостиницы его донесли до тюрьмы. Это не было очень далеко. В тюрьме ей объяснили, что свидание можно получить только утром на следующий день. Она вернулась в гостиницу. Там ее ждал врач и снова проявил заботу. Утром опять отнесли чемодан до тюрьмы.

В городе знали, что в тюрьме содержатся какие-то заключенные с 58-й статьей. Тюрьма ведь была переведена на особый режим. Всех, кто сидел до мая 1954 года, куда-то перевели, новых стали содержать не в Богучаре. Тюрьма была полностью изолирована от города. 58-я статья внушала страх: лучше о тюрьме ничего не знать. Соответственно были проинструктированы сотрудники. И вдруг из Москвы открыто приезжает молодая женщина на свидание. Невероятно!

Утром сестру проводили до тюрьмы. Сестра своей одеждой

(длинное бордовое демисезонное пальто и шляпа с большими полями) и поведением произвела некий фурор в городе и среди сотрудников тюрьмы. Ей быстро разрешили свидание. Правда, попросили снять пальто и проверили его, особенно рукава, на предмет запрещенных вещей: оружия, наркотиков, писем.

Само свидание длилось полчаса и в присутствии начальника смены. Контакта между нами не было, нас разделяли две решетки, а по нейтральной полосе курсировал начальник смены. Запрещено было говорить о деле и сообщать какие – то подробности тюремной жизни. Меня вызвали в администрацию тюрьмы, сообщили о приезде сестры, о том, что свидание разрешено и мне запрещается говорить о деле, передавать и принимать запрещенные вещи и т. д.

Сестра сказала, что поданы просьбы о пересмотре дела и что в прокуратуре думают, что это не безнадежно.

Я расспрашивал ее о родителях и о ее жизни. Она овдовела в конце 1953 года и осталась с полугодовым ребенком на руках. Ей было не очень весело. О подельниках разговор был примерно таким:

– Мама встретила Полину Моисеевну, она в порядке.

Это надо было понимать.что Полина Моисеевна Фурман, мать расстрелянного товарища, вернулась из ссылки в Москву.

– Софья Львовна и Лев Моисеевич переехали на новую квартиру, к Белорусскому вокзалу, и собираются купить дочери новое платье.

Означало это, что Винниковы переехали на новую квартиру и ждут освобождения дочери.

У ряда моих подельников в связи с нашим арестом были арестованы родственники.

У Бориса Слуцкого – мать и сестра, двое дядей. Отец погиб на фронте.

У Владика Фурмана – отец, мать, старший брат. Самый старший – погиб на фронте.

У Евгения Гуревича – отец и мать. Мать после операции рака груди.

У Григория Мазура – двое дядей

У Феликса Воина мать и няня. Отец был расстрелян в 1937г.

У Кати Панфиловой – мать и отчим.

Большинство родителей познакомились только в военной прокуратуре, в Москве на улице Кирова, 43. В связи с пересмотром дела более или менее активно общались.

После окончания свидания сестру проводили до гостиницы. Автобусов не было. Ей помогли устроиться на какой-то баркас, который по дороге прохудился и стал наполняться водой. Все пассажиры стали вычерпывать воду какими-то кастрюлями, кружками. Кое – как она добралась до Кантемировки. Обсохнуть было негде. Поезд на Москву пришел в час или два ночи.

Сестра рассказывает, что нигде и никогда, а она часто бывала в командировках, ее не сопровождала такая предупредительность. Было ощущение, что весь город ей хотел помочь, весь Богучар был озабочен ее свиданием. В нашей камере никто больше не имел свидания, и я не знаю, имел ли кто из других камер.

Хочу отметить, что Федор Лясс, мать которого проходила по делу кремлевских врачей (она была детским врачом и лечила детей членов Политбюро), вспоминает, что когда он поехал на свидание к матери в Долинку (Карлаг, Карагандинская обл.), его так же предупредительно встречали по всей трассе. Но Караганда была страной ссыльных. Там все были или ссыльные, или после лагеря. Богучар-то такой страной не был. Но видимо был! Мы ведь ничего не знали о тех семистах расстрелянных здесь в 1938 печальом году.

 

***

 

Теперь я попробую рассказать о своих соседях по камере.

Первого, о ком я хочу рассказать, звали Ромась (Роман) Кишакевич, я с ним был знаком еще по Темир-Тау. Влиятельный член бандеровской организации. На свободе был кем-то вроде секретаря подпольного бандеровского райкома. Образование среднее, при Польши – польская гимназия, при советской власти – Лесной техникум в Беловежской пуще. Пользовался большим авторитетом среди лагерных бендеровцев. Этот авторитет складывался из трех составляющих:

1. Образования. В лагере среди западных украинцев людей со средним образованием были единицы. К нему обращались не иначе, как «пан Ромась».

2. Семьи. У отца было 50 га земли. Семья была зажиточной. Все дети получили хорошее образование. Точно не помню, но, кажется, кто-то из братьев имел высшее образование. Не надо все переводить на современный лад. В Польше тридцатых годов 20 века среднее образование высоко котировалось, особенно среди украинцев. Отец Кишакевича сам не работал на земле. Он состоял членом радикальной партии и все время занимался партийной работой. Был украинским политическим деятелем среднего уровня. Хозяйством занимался кто-то из родственников. Мать Ромася была из семьи сельских священников, пользующихся огромным авторитетом и популярностью.

3. Собственной деятельности в бандеровском движении.

Своих резко антисоветских политических взглядов он не скрывал, также как и примитивного антисемитизма. Я в Темир-Тау работал вместе с ним на каменном карьере. Однажды мы резко поспорили на «еврейские темы», и с тех пор поддерживался нейтралитет: мы не общались. В лагере это было сделать легко. И вдруг мы очутились в одной небольшой камере. Но он оказался «легким» соседом. Споры по политическим, особенно по национальным, вопросам у меня с ним были, а скандалов не было.

О себе он рассказал следующее. Он часто бывал у своего дяди, брата матери, сельского священника, у которого много лет жила сирота полуслужанка, полувоспитанница, молодая красивая девушка (как и во всех романах, сироты должны быть красивыми). Между молодыми людьми завязались романтические отношения, и красавица, как и следовало ожидать, забеременела. Это было настоящим позором для девицы, но еще большим позором для священника: сироту, которая жила под его надзором и покровительством, можно было обрюхатить!? Нравы и мораль в те времена да еще в деревне были другими. Ромась вынужден был жениться. Все встало на свое место. Жениться на сироте не было таким уж мезальянсом. Наоборот, неким демократическим актом. Сирота оказалась хорошей женой. В доме все сверкало, все было убрано, всегда была хорошая еда. К моменту ареста в 1944 году было уже двое или трое детей (точно не помню).

К 1939 году Ромась успел закончить польскую гимназию. Но вдруг пришла советская власть. Во-первых, отобрали землю, то есть лишили семейного благополучия, во-вторых, политическая деятельность отца стала не только нежелательной, а просто преступной, запрещенной. Тем не менее, Ромась поступил в Лесной техникум, который находился в Беловежской пуще. Несмотря на политическую активность отца, репрессии 1939 – 1941 годов его не коснулись. Никакой любви к советской власти семья не испытывала. Ромась, учась в техникуме, получил и военное образование, и звание лейтенанта. В советских высших учебных заведениях и техникумах на дневном отделении изучалось военное дело. Вместе с дипломом присваивалось командирское (потом офицерское) звание.

С началом ВОВ Кишакевича мобилизовали в армию и назначили командиром взвода связи. Воевать за советскую власть он не хотел и при первой возможности вместе со взводом сдался в плен. Немцы ему разрешили поехать домой.

Хочу отметить, что в лагере, а я был знаком с сотнями людей сидящих за «плен», были единицы, которые сами, добровольно сдались немцам. Не хотели воевать многие, бросали оружие многие, дезертировали многие, но сдача в плен, да еще организованная, была нечастым явлением.

Началась нормальная жизнь, семья требовала внимания. Нужны были деньги. Он вел партийную работу в украинских националистических организациях. Потом появились партизанские отряды, война с немцами. Поводом к такой борьбе был арест Степана Бандеры немцами. О преследовании евреев он дипломатично молчал, иногда говорил, что это было делом немцев. С приходом Красной Армии усилилась бандеровская партизанская деятельность против советских институтов власти и отдельных граждан. В лесу он не был. Его политическая работа протекала в городе и деревне. Потом посадили и Ромася, и его отца. Ромасю дали 20 лет каторжных работ. Через год жена Романа Кишакевича вышла замуж за инженера и переехала с ним в Борислав.

 

***

 

Второго моего соседа звали Иван, по прозвищу Борода, а вот фамилию его я забыл. Был он высокого роста, широк в плечах, имел большущие, разработанные руки рабочего человека и русую окладистую бороду, за что и получил прозвище Борода. Был он с Волыни. Говорил по – русски с мягким украинским акцентом. Срок у него был 25 лет ИТЛ за украинский национализм и поддержку бандеровщины.

Но это был другой тип, совершенно не похожий на Кишакевича. Во-первых, он был моложе Кишакевича на семь – восемь лет. Но каких лет – война, неоднократная смена политической власти, разрушения, коллективизация. Во-вторых, семья была чисто крестьянская, где все работали на земле. У отца Ивана Бороды было 5 десятин земли. (Десяти́на -.единица площади в России до 1918 года, равная 1,0925 га. 5 десятин – это чуть меньше 5,5 га). Не много, не 50 га Кишакевича. Но в доме было еще три брата, Иван был младший, последыш, всеми любимый. Все работали, и семья вышла из бедноты. Советскую власть встретили спокойно, может быть даже радостно. Отнимать, как они считали, у них было нечего.

Нельзя к присоединению Западной Украины относиться однозначно: освободили – оккупировали. Шли очень сложные социальные процессы, где жутко плохое перемешивалось с хорошим. При Польше украинцы были гражданами второго сорта, украинский язык почти не преподавался в школах, да и вся украинская культура, если не преследовалась, то уж и не поощрялась. Советская власть отняла личную свободу, у многих ухудшила материальное положение, но подсластила пилюлю тем, что принесла с собой образование и обучение на украинском языке в школах и вузах. Украинский язык стал государственным языком. Если культура не была направлена против советской власти, то она всячески поощрялась. Не мне петь дифирамбы советской власти и «лично товарищу Сталину», но украинская деревня, особенно Волынь, жила ожиданиями. То, о чем я пишу, это не мои теоретические размышления, это – суммированные рассказы многих бандеровцев.» Сталин принес «укранизацию Западной Украины

Семья Ивана Бороды была сначала лояльна к советской власти. Репрессии, прошедшие в 1939 – 1941годах, не коснулись их деревни. Деревня была бедная, а крестьяне в основном малоземельные. Конечно, были и такие, как семья Кишакевича, но их было мало. Однако, в понимании Ивана их и надо было раскурочить. Предвоенные репрессии в основном коснулись города. Арестовывались учителя, адвокаты, инженеры, бывшие полицейские и офицеры.

Согласно закону о колонизации восточных территорий Польши, то есть Волыни, за 10 лет было переселено 100000 поляков, многие из которых в прошлом были военными. Их наделили землей. И за это они должны были поддерживать определенный порядок, в том числе и вооруженным путем. Их задача была колонизировать украинские земли. С этой задачей они хорошо справились. В значительной мере предвоенные репрессии и были направлены против них.

Перед Второй мировой войной национальные взаимоотношения в Польше были не лучше, чем в Чехословакии, которая и распалась из-за нежелания чехов, словаков и немцев жить вместе. Население Польши насчитывало 34 млн человек, 7 из которых были украинцы. Более 20%. Этого количества достаточно для гражданской войны. Судетским немцам было, к кому примкнуть, украинцам – только к СССР. Как раз этого они не хотели. Основной политической проблемой, я бы сказал, стратегической проблемой, украинских националистов был выбор союзников, которые поддержали бы их в борьбе за самостоятельность. Они выбрали немцев и горько ошиблись. А других-то не было. Советские репрессии 1939 – 1941 годов в основном обрушились на город, а в деревне – на ненавистных переселенцев, поляков, от которых рады были избавиться. Семья Ивана пережила репрессии, пережила войну. Никто из мужиков ни в какой армии не служил: ни в Красной, ни в немецкой, ни в УПА. Я уже таких беглецов встречал: « Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от советской власти уйти не смог». Но все равно было интересно слушать Ивана.

Иван подрос и пошел учиться в педучилище. Для семьи это был праздник. Он еще не доучился до учителя, а его в деревне уже называли «пан учитель». Он был гордостью всей семьи, всей деревни. «Из наших, а выучился на учителя». Это был надежда, что и их дети могут выучиться. И Иван чувствовал, что стал другим, не деревенским, хотя в каникулы он продолжал работать в поле. Кишакевичу он не говорил «пан Ромась», он чувствовал себя равным и говорил ему «ты».

Но вся романтика закончилась в один день. За все, оказалось, надо платить. В 1949 – 1950 гг коллективизация добралась и до их деревни. Отцу сказали «вступай в колхоз». Но для вступления в колхоз надо было отдать свою землю, свою лошадь и т. д. Отец не мог этого сделать. Не мог – и все. Свою землю, свою лошадь. Отдать основу жизни, основу благосостояния. Не мог. Не мог. Его пригласили в сельсовет и долго уговаривали. А он все говорил «нет». Тогда руки ему стали зажимать дверью. Всего – навсего. К утру он сдался. Руки были окровавлены. Крестьянские руки, которые должны работать, с трудом подписали согласие на вступление в колхоз. Он пришел домой и показал руки сыновьям. На следующий день вечером три старших брата Ивана ушли в лес, к партизанам, стали бандеровцами. Так советская власть готовила себе врагов. Иван всего не знал, ему не написали (он жил в студенческом общежитии в городе) и не сразу рассказали, его берегли, последыш. Наконец и он узнал, а когда узнал, стал с такими же ребятами – студентами обсуждать ситуацию. Он не был в педучилище единственным, у кого родных таким же способом «уговаривали» вступить в колхоз. Разница была в том, что одним зажимали руки, другим ноги, третьим половые органы. Разговоры ребята вели «нехорошие». Их и забрали. Это была новая генерация бандеровцев. Я встречался в лагере с такими ребятами. И дружил с Володей Шахом и Володей Чубеем. Они были львовские студенты. Уже после лагеря я переписывался с Володей Чубеем несколько лет. Он был из-под Тернополя. Насколько я помню, в институт он не вернулся. Его сестра, проезжая через Москву, останавливалась у меня.

Эта была другая генерация бендеровцев – студенты со всеми их достоинствами и недостатками. Они были такие же, как я, с ними можно было обсуждать различные проблемы. Их, можно сказать, силой сделали бандеровцами. Отношение Ивана Бороды к бандеровским партизанам было сложным. С одной стороны, он был против террора и партизанского движения, которое не могло сломать Советский Союз, а с другой стороны, его братья были в лесу(об их судьбе он ничего не знал). С одной стороны, зверское убийство Ярослава Галана резко осуждалось, с другой – героический поступок Михаила Стахуры вызывал восторг. Но четкого осуждения террора как метода борьбы у него не было.

 

***

 

Я сделаю некоторое отступление и расскажу о Ярославе Галане и его убийстве. Это прояснит причины осуждения и восторга перед ним.

Ярослав Галан был известным западно-украинским писателем и журналистом коммунистом. Он участвовал в различных коммунистических изданиях, и преследовался польскими властями.

В середине тридцатых годов в СССР прошли политические процессы над польскими эмигрантами-коммунистами, на которых их обвиняли в шпионаже в пользу Польши. Поскольку многие из репрессированных поляков являлись членами коммунистической партии Польши и коммунистической партии Западной Украины, Коминтерн объявил эти организации шпионскими, и их закрыли. С этим решением коммунисты, находящиеся на территории Польши, не были согласны, и жена Галана Анна Дидык была послана в СССР для выяснения отношений (по-лагерному – качать права). В результате ее расстреляли как польскую шпионку.

Это не помешало Галану продолжить работу в коммунистической печати Польши. Мне никогда не было понятно поведение некоторых зарубежных коммунистов, родственники которых были репрессированы в СССР. Ярослав Галан был не единственным, у которого была расстреляна жена. Еще более яркий пример – Анна Паукер, румынская коммунистка, муж которой был в те же годы расстрелян в Москве. Несмотря на это, Анна стала членом Политбюро, министром иностранных дел, зампредом Совета министров в послевоенной Румынии. Как им удавалось служить Сталину, зная, что он убил их близких? Я еще как-то могу понять их поведение во время войны, но после?

Но вернемся к Галану. А он с 1939 года работает в советской печати на Украине, а во время войны – во фронтовых газетах и на украинском радио.

После войны начался очень важный период его творчества. Галан хорошо знал языки, и был отправлен в 1946 году корреспондентом на Нюрнбергский процесс. Но главное – он напечатал серию статей, осуждающих украинских националистов. Сегодня нам кажется, что украинские националисты все были бандеровцами. Но это совсем не так. В тридцатые годы самым видным украинским националистом был Коновалец, убитый молодым Судоплатовым. Во время войны были сторонники Бандеры, Мельника, Бульбы. Галан, наверное, лучше других советских журналистов разбирался, в этом вопросе и многократно указывал, что украинские националисты являлись пособниками нацистских оккупантов. Он хорошо был осведомлен о всех националистических течениях на Украине, ведь все они складывались еще в довоенной Польше. Его оценки и позиция вызывали ненависть у националистов.

В это время советская власть хотела разорвать связь униатской общины (греко-католической церкви) с католической церковью и вывести униатов из подчинения Рима. А это сопровождалось арестом несогласных греко-католических священников, в том числе главы униатской церкви епископа Слепого, очень известного и очень образованного священника, настоятеля Черновицкого униатского собора Яворки и др. В такой атмосфере статьи Галана, направленные против союза униатов и католиков, были чрезвычайно важны для советской власти. Галан целиком поддерживал действия Сталина и в церковном вопросе. За антиклерикальную деятельность Папа Пий 12 отлучил Галана от церкви. Случай редкий. В ответ Ярослав Галан написал очень резкую статью « Плюю на Папу».

Ярослав Галан был ярым сталинистом, ярым противником всех националистических течений на Украине, ярым противником католицизма. На Западной Украине шла война, настоящая война. Бандеровские партизаны убивали партийных и советских работников, военнослужащих, русских учителей; советские войска уничтожали партизанские отряды, сотнями, если не тысячами, высылали членов партизанских семей и всех сочувствующих, включая женщин и детей. Надежда бандеровцов, что американцы помогут, начнут войну, оказалась несостоятельной. Разгромленные остатки бандеровской армии пытались прорваться через Карпаты в американскую зону в Германии. В Чехословакии их встретили советские и чешские войска.

Такой активный сторонник советизации Западной Украины, как Ярослав Галан, не мог уцелеть в кровавом месиве гражданской войны. После памфлета «Плюю на Папу» Михаил Стахура и его друг пришли на квартиру к Галану и зарубили его топором. Домработницу, которая была в квартире, не тронули. Через некоторое время она их опознала. Года через два убийц поймали, судили и приговорили к повешению. Случай редчайший в мирное время.

Убийство Галана всколыхнуло западно-украинское общество. Но с другой стороны – усилило борьбу с бандеровцами. Через несколько лет все партизанские отряды были уничтожены.

Теперь принято утверждать, что с партизанскими отрядами бесполезно бороться. Люди плохо помнят историю: бандеровское движение было целиком разгромлено.

 

***

 

Третьим соседом был Богдан Жид. О нем я мало чего могу рассказать. Сидел я с ним недолго. Конечно, никаким евреем он не был. Высокий брюнет, со смуглым лицом, чуть картавил. Наверное, за это его и прозвали «Жидом». Из интеллигентной семьи, львовянин. Возраст – 30 – 35 лет. Образование среднее, польская гимназия, воинское звание – капитан, кажется, по-немецки это звучало – гауптштурмфюрер, командир батальона дивизии СС «Галичина». Состоял в украинских националистических организациях еще с довоенных времен. Семьи не было, или он о ней не рассказывал.

Богдан был молчалив, много читал, увы, хороших книг было мало. Очень редко принимал участие в наших дискуссиях. Иногда поправлял спорящих. Например, когда кто-то стал утверждать, что дивизия «Галичина» принимала участие в подавлении Варшавского восстания, он вмешался в разговор и сказал: «Галичина» не подавляла восстания в Варшаве, те украинцы, которые там были, состояли в других формированиях, которые только потом были переданы в состав дивизии». Уважением среди украинцев пользовался большим, но совсем другим, чем Кешакевич. Ромась вел политические разговоры, Богдан к ним относился с нескрываемой насмешкой. Дружбы между Богданом и Ромасем не было. Иван Борода относился к Богдану с уважением.

 

***

 

Четвертым соседом был Илья Жаров. Был он из города Сураж, который входил то в Белоруссию, то в Брянскую область. Среднего роста, с очень широкими плечами и широкой грудью. Шеи как бы не было, голова росла из плечей. Жаров считал себя русским, но были случаи, когда он называл себя и белорусом. Илья закончил семь классов (до войны была трехступенчатая школа, и семь классов считалось незаконченным средним вполне уважаемым образованием). Несколько лет где-то проработал. До войны жили очень трудно, обязательным образованием было 4 класса, а в городах 7 классов, и сразу после школы обычно начинали работать. Пришло время идти в армию, его взяли в военное училище. С семью классами было нормально. Брали и с четырьмя. Училище находилось в Лиде. Началась война, их досрочно выпустили с двумя кубарями, лейтенантами. Он хотел воевать, но вся армия, расквартированная в Белоруссии, быстро была окружена, а Белорусская республика оккупирована. Жаров попал в плен.

Лагерь военнопленных был в старых казармах в Бобруйске. За тринадцать месяцев, что мы были в одной камере, он несколько раз возвращался к Бобруйскому лагерю, и каждый раз лицо его становилось красным, шея багровела, казалось, что сейчас его хватит удар. По словам Жарова, там было 60 тыс. красноармейцев и командиров. Условия ужасные: холод и голод, болезни, смерть. За неполную зиму 1941 – 1942 гг треть умерли. Но самым унизительным моментом была раздача пищи. Лагерь не был разбит поротно, повзводно. Никакой самоорганизации не было. Полная анархия, каждый сам по себе. Немцы привозили хлеб и бросали его на шарп. Хлеб падал на землю, его раздирали на куски, топили в грязи. А немцы смеялись и кричали: «Русские свиньи».

Он, прошедший и немецкие, и советские лагеря, считал раздачу хлеба самой унизительной операцией. К концу зимы из лагеря отобрали несколько десятков человек и увезли в Германию. Там им предложили вступить в немецкую армию. «За кусок хлеба мы готовы были пойти хоть к черту». Они и пошли на службу дьяволу. Их начали нормально кормить, одели в немецкую форму, отобрали командиров и послали учиться в немецкую офицерскую школу. А через какое-то время передали полку СС, «Бранденбург 800», а может быть «Бранденбург 880». Не помню. Оба эти полка воевали на русском фронте.

Полк был укомплектован советскими гражданами – украинцами и белорусами. Все офицеры были «русские», включая комбата (точнее украинцы и белорусы, русских не было. Именно там Жаров считался белорусом). Только командир полка и его штаб были немцами. Полк вступил в бой за Ростовом, дошел с боями до Нальчика и взял город. Во время боев полк понес большие потери и его передислоцировали в Белоруссию, где он занимался охраной железных дорог и борьбой с партизанами. Простоял полк с конца 1942-го до лета 1944 года. В немецкой армии Жаров дослужился до оберлейтенанта, оберштурмфюрера. Дальше было отступление. В марте – апреле 1945-го полк попал в окружение, а солдаты разбежались, переоделись и выдали себя за военнопленных. Их мобилизовали в армию, Жарова понизили до мл. лейтенанта.

Фильтрационный лагерь он прошел без особых проблем, а в 1946 году демобилизовался и приехал в свой город. Мужиков было мало. Все были рады ему. Он женился на женщине с высшим образованием, в начальство не лез, работал мелким чиновником, появился ребенок, и пошла нормальная жизнь. До поры, до времени. В 1949 году арестовали, дали 10 лет. Вроде бы, проскочил самое худшее. Но МГБ работало.

Потихоньку стали собирать материалы и о полках «Бранденбург 800» и «Бранденбург 880». Арестовали одного, затем другого, и пошел поток информации на весь полк. В полку СС почти все были на всякий случай под другими фамилиями, но за время службы, проговаривались, называли настоящие имена, фамилии, место рождения, и эти «проговорки» складывались вместе и устанавливалось и настоящее имя, и фамилия, и обстоятельства сдачи в плен. «Все заносили десятники в книжку». Удивительно, насколько были говорливы ветераны СС.

С каким-то мазохизмом безжалостно топили друг друга, рассказывали подробности карательных операций, как бы получая удовольствие от того, что товарища посадят. В его деле, по рассказам Жарова, фигурирует 100 убитых партизан, включая одного комиссара грузина, о котором специально снимали допросы. И все это со слов его друзей по полку СС. Про евреев Жаров деликатно умалчивал. Командиром батальона, где служил Жаров, был подполковник то ли Андреенко, то ли Антоненко. Уже не помню. Вот таким я запомнил Илью Жарова. В Богучар несколько раз приезжал следователь и допрашивал его о сослуживцах по полку СС.

В Сураже у него оставалась жена и, кажется, дочь. Писала жена редко, на свидание не приезжала, посылок не присылала. Жилось ей трудно.

 

***

 

Пятый мой сосед, о ком я хочу рассказать, – это Миша Журин. Среднего роста, курносый, очень похожий на киноактера Крючкова, за что и получил прозвище «майор Булочкин». В очень популярном фильме «Небесный тихоход» Крючков играл роль майора Булочкина. На левой стороне лица большой шрам. Миша был веселым и легким человеком. Был он 1925 – 1926 года рождения. Деревенский, из Осташкинского района Калининской (Тверской) области. Образование 4 класса, но начитанный, бывалый.

Ему было 14 – 15 лет, когда он во время пьяной драки кого-то из соседей ударил сапожным ножом. Работал Миша в своей деревне сапожником. Его судили и отправили в Осташкинскую колонию для малолетних преступников. Срок его подходил к концу, когда там совершено было убийство. Миша к убийству не имел никакого отношения, но его уговорили взять вину на себя. «Возьми убийство на себя. Ты несовершеннолетний, к тебе на следствии будут относиться по-другому. Пока будет следствие, нас разбросают по другим лагерям, а ты потом откажешься и дело закроют». Все было как обещали: преступники разъехались, Миша отказался от показаний. Дело закрыли, но пока начальство принимало решение, началась война.

Следствие проходило в Ржевской тюрьме. О Журине забыли. Когда немцы подошли к Ржеву, всех политических расстреляли. Уходя из города, администрация тюрьмы отдала в последний дом города ключи от тюрьмы. Хозяева этого дома и открыли тюремные двери для бытовиков. Журин вернулся домой. Полицаем не стал, жил тихо, работал сапожником. Когда немцы начали отступать, отступал впереди их. Жил тем, что подворовывал и сапожничал. Один раз за воровство военного имущества попал под расстрел и еле выкрутился, поседел. Так он добрался до Германии, боясь и немцев, и советских. В Германии замешкался, и Красная армия обогнала его.

Прошел фильтрацию, и был взят в армию. Стал сержантом. Демобилизовался. Вернулся в деревню. Женился на городской, с высшим образованием (Если не врал. Опять, как и у Жарова. Все хотели быть интеллигентами, и уж во всяком случае, иметь интеллигентных жен. Зачем? Это часть лагерного синдрома выдуманных биографий. В данном случае – всем хотелось нормальной семьи и благополучной жизни). Появился ребенок. В один прекрасный день его забрали. Прощаясь с женой, сказал: «Живи как хочешь, а я буду жить как смогу». Этой фразой он разрывал брачный союз, «отпускал» ее. Он считал ее свободной. Сможет остаться верной -хорошо, не сможет – не беда. Главное выжить. Он считал, что этой фразой он снял с жены все моральные обязательства. Очень этим гордился. Ромась о такой постановке вопроса слышать не мог. Обвинялся Журин в дезертирстве. И тем не менее, получил 58-ю статью и 25 лет ИТЛ.

В Богучар его отправили за поход к женщинам в Спасске. Он был в числе группы заключенных, которые прорвались в женскую зону и забаррикадировались там на ночь.

 

***

 

Шестым соседом был Сенька Рыжий. Был Сенька невысок, с каким – то затуманенным взглядом, с болезненным лицом. Все лицо его было покрыто рыжими веснушками, от которых он очень страдал. Его история – сплошная грусть.

Сам он из смоленской деревни. Никогда в городе не был. Паровоз увидел только на этапе. Добрый, мягкий, доверчивый. При немцах подростком скрывался в лесах, но партизаном не был. Когда стала Красная армия наступать, перешел линию фронта. С охотой пошел в армию. Ему было 16 лет в 1943 году. В армию его взяли, дали винтовку и поставили на пост.

Была ночь, непогода, стали стрелять, стало страшно, и он сбежал с поста, дезертировал. Его быстро поймали, привезли судить в его собственную деревню, и вдруг он увидел повешенную немцами мать. С ним случилась настоящая истерика. Он умолял трибунал отправить его обратно в армию, клялся отомстить за повешенную мать. «Но строгий был закон». Его судили за дезертирство, срок дали небольшой, учли, что он был несовершеннолетним, и отправили в лагерь. Было бесполезно выяснять, почему Сеньке Рыжему, сбежавшему с поста во время войны, в действующей армии дали небольшой срок за дезертирство, а Мишу Журина, осужденного уже после войны, за то же самое судили по 58-й статье и дали под завязку. Сравнивать нельзя и не нужно.

Сеньку отправили в лагерь. Ему не было там трудно, почти обычная деревенская жизнь. Порой лучше. На вагонке отдельное место, была простыня, какое-никакое, а трехразовое питание. Приближалось окончание войны, шли разговоры об амнистии. Амнистию в лагере постоянно ждут. Да не все получают. Пришла первая любовь: на лагпункте находилась девушка, у которой был небольшой срок, то ли за опоздание на работу, то ли за прогул.

Строили совместные планы. Все было романтично, вздохи, взгляды, признание в любви. Можно только удивляться, как в лагерной моральной грязи уголовников выросло нежное человеческое чувство. Не только стихи могут из дерьма расти, но и чувства. В один непрекрасный день Сенька приходит с работы и видит любимую в слезах: нарядчик ее изнасиловал и избил. Сенька молча повернулся, не стал утешать девушку. Он взял топор, зашел в отгороженный закуток, где жил нарядчик, и на глазах всех его шестерок одним ударом зарубил его насмерть. Ни с кем не разговаривая, не выпуская топора из рук, пришел на вахту, где обитал надзор, и сказал: «Начальник, забери труп. Отмазался» (Карточный термин у блатных, означающий «рассчитался». –В.М.) Его судили и дали 10 лет за убийство. По первому сроку он получил амнистию. Как он попал в спецлаг, не знаю, наверное, убийство нарядчика рассматривалось как террор, но, может быть, у него была еще попытка побега, которую квалифицировали как саботаж, и это подпадало под 58-ю статью.

Сеньку привезли из Спасска Карагандинского, где кроме общего, штрафного, больничного и инвалидного лагпунктов находился и женский. Все это было в одной зоне, за общим забором. Кроме того, женская зона была отделена высоким 3 – 4 метровым каменным забором. Однажды несколько десятков заключенных перелезли через каменный забор и ворвались в женские бараки. Надзиратели пытались их вытащить, но женщины забаррикадировали двери, окна были зарешёчены. Брать барак штурмом начальство не разрешило: могли быть убитые. Решили ждать утра. Хочу отметить, что никакого насилия не было. Но нашлись добровольцы среди женщин. И Сенька нашел даму, но у него ничего не получилось. Женщина, как могла, его утешала.

Однажды я обидел Сеню. Когда я стал получать посылки, он попросил меня, чтобы мои родители прислали крем для снятия веснушек. Я не знал, был ли такой крем вообще, но не в этом было дело. Я не мог попросить родителей о такой покупке. Я представил себе, как моя мама встречает мать расстрелянного Жени Гуревича и рассказывает, что вот купила крем для снятия веснушек. А та отвечает:

«Передайте привет вашему сыну». Не мог я просить родителей об этом. Я объяснил, он, кажется, понял, но обида все равно некоторое время не проходила. Между прочим, на том же основании я отказал одесскому студенту Борису Щуровецкому в 1952 году на Майкадуке: он просил через моих родителей прислать ему шарики для пинг-понга. Ему они нужны были для устройства в зоне. И он тоже был на меня обижен.

 

***

 

Седьмым соседом был Гордеев-Горобец. Высокий, даже, наверное, очень высокий. Если бы его нормально одеть, был бы видным мужчиной. Возраст примерно 30 лет. Типичный городской житель. Отец – секретарь райкома партии, кажется, в Орехово – Зуеве, а может быть, и в Павлово – Посаде, но это скорее всего выдумка. У всех блатных благородные родители: аристократы, дворяне, партработники (из купцов и мещан не встречал), а если были жены (воры не должны были жениться), то непременно с высшим образованием. С матерью Гордеев – отец разошелся, а с мачехой сын не ладил (тоже стандартная ситуация – мачеха выгнала). Бежал из дома. Был беспризорником, стал воровать. Попал в детскую колонию, бежал, находился в воровской среде, имел судимости. Типичный блатняга, вор. Вполне компанейский. Среди таких же как он, Миши Журина, Сеньки Рыжего, Цыгана – полублатных – пользовался авторитетом и уважением. Начитанный, склонный к рассуждениям. При одном из арестов шел под чужой фамилией, которую потом присоединили к основной. Но «вором в законе» в точном смысле этого слова он не был и не мог быть, так как служил в армии, держал в руках оружие.

В лучшем случае мог тянуть на «ссученого вора». Это противоречие его угнетало, сводило на нет все его достоинства. Из лагеря Гордеева-Горобца взяли в армию. Сначала была штрафная рота. После ранения дослуживал во взводе разведки, получил звание ст. сержанта, стал командир отделения. Разведчики в полку пользовались особыми правами, внешняя дисциплина и субординация были для них понижены. Но закончилась война, и дисциплину стали подтягивать.

Однажды в середине июня 1945 года полк должен был передислоцироваться в другое место. В открытом «виллисе» сидели две полковые дамы – машинистка и связистка. Опершись на открытую дверку машины, стоял командир отделения разведки сержант Гордеев и балагурил с девчатами. Гимнастерка была расстегнута, сапоги не почищены, без пилотки. День был солнечный, война кончилась, всем было весело. Из штаба вышел замполит полка в звании капитана. Увидев расхлестанного Гордеева, капитан скомандовал: «Гордеев, приведите себя в порядок. Марш в расположение взвода».

Еще вчера с разведчиками говорили уважительно, приглашали к командиру или начальнику штаба полка, могли налить стакан водки, а сегодня «марш на место», к ноге, как с собакой говорит, да еще при девицах. Сегодня весь полк узнает, как его, разведчика, какой-то капитан раком поставил. Кровь ударила в голову Гордееву:

– Капитан, а не пошел бы ты на…

– Что? – взревел капитан. – Да ты под трибунал пойдешь!

– Под трибунал? Да….

Гордеев выхватил «ТТ» и всю обойму, все восемь патронов выпустил в несчастного капитана. Пистолет, который ни разу его не подводил за всю войну, дал осечку, все восемь раз. Замполит родился в рубашке с серебряной ложкой во рту. Гордеева арестовали и быстро судили по статье 58-8 – террор против представителей командования.

 

***

 

Восьмого моего соседа звали Варлам Бушкович Лабжания, по прозвищу Володя Кацо. Роста он был среднего, щеки впалые. А рука у него была особенная – очень узкая, с длинными пальцами. Ширина его ладони составляла ровно три пальца моей нормальной мужской ладони. Мерил.

Я с ним ехал в одном купе вагонзака. Лежали мы на второй полке, я спал. Проснулся и слышу, как Володя Кацо обсуждает, как организовать побег из вагонзака. Не открываю глаза. Делаю вид, что сплю. Побег из вагона – вещь безнадежная. Понимаю, что это просто треп. Так оно и было. На одной из станций столыпинский вагон остановился в конце платформы. Было жарко, и конвой не закрыл окна. Люди подошли к окнам вагона и стали спрашивать, кто мы и куда нас везут. Я написал письмо домой, что меня везут в закрытую тюрьму. В те времена еще можно было послать доплатное (без марок) письмо, сложенное по-военному в треугольник. Володя Кацо просунул руку через дверную решетку и через открытое окно выбросил письмо на перрон. Я видел, как какая – то женщина подняла письмо и помахала рукой. Тогда я написал еще одну записку: «Граждане, нас, политических заключенных, везут в закрытую тюрьму». Володя опять сложил записку и выбросил ее на улицу. Ни у кого в жизни я такой тонкой руки не видел.

Сам он из Ткварчели. Грузин. Никто тогда грузин и абхазцев не разделял. Думаю, что он был православным. Никогда никаких мусульманских обычаев у него не наблюдалось. В Ткварчели оставались родственники. Кто-то из них, кажется дядя, работал на шахте. Какая семья была у него, не помню. Но чем-то его детство похоже на детство Гордеева-Горобца. Побег из дома, воровство, колония для малолетних, опять воровство, задержания, побеги, тюрьмы. У Гордеева в центре страны, у Лабжания – на юге. С началом войны – в армии.

Летом 1942 года рядовой Лабжания возвращается из госпиталя на побывку домой. Доехал он до Очамчира. Оставалось совсем немного до родного дома. От Очамчира до Ткварчели около 30 км, надо было добираться другим транспортом. На вокзале встретил друзей. Все они были моложе Володи и еще не были призваны в армию, а у него уже на груди орден Красной Звезды и через плечо автомат. Встречу решили отметить, как положено. А положено выпить. Выпили, еще раз выпили, показалось мало, натрясли на «еще». А душа требовала вина, все-таки это была Грузия. Покрутились по вокзалу и увидели эвакуированных. Они резко отличались от местного населения своей беззащитностью. Вот их-то компания полупьяных подростков во главе с Володей Кацо, угрожая оружием, и ограбила. Те все отдали.

Ребят поймали тут же, на вокзале, через 15 – 20 минут после ограбления. Малолеток судили за хулиганство и грабеж, а Володю Кацо как старшего – за вооруженный бандитизм. Поскольку время было военное, долго не возились и приговорили Варлама Бушковича к расстрелу, который заменили 15 годами каторжных работ. Обвиняли его еще в изнасиловании одной из ограбленных. Но изнасилование не было доказано. Утрируя ситуацию и переходя на кавказский выговор, он говорил: «Забрал я у нее часы, а потом пожалел. Девочка была молодая, красивая, пожалел ее. Разве я не благородно поступил?» Каторжные работы он получил по указу от апреля 1942 года. Этот указ, в основном, был направлен против полицаев и других коллаборационистов, сотрудничавших с немцами, но применяли его и к бандитам.

Еще одной особенностью Володи Кацо были разговоры о женщинах. Ни о чем другом он говорить не хотел. Видел он женщин мало, а говорил о них непрерывно. Читал он не очень быстро, но обстоятельно. Через несколько дней он рассказывал, какой роман у него был с главной героиней. Если в романе были две женщины, то роман был с каждой. Его не останавливала классика. Я любил «Героя нашего времени», и поскольку я приносил книги, то взял как-то книгу Лермонтова в камеру. Успех был бешеный. Через некое время он рассказывал о своем романе с молодой женой старого генерала и в то же время его безумно любила дочь другого генерала, с которой тоже был роман. Все читали одновременно одни и те же книги и узнавали ситуации. «Разоблачали». Его совершенно это не смущало, он не обижался. Рассерженный Гордеев как-то сказал ему: «Чего стесняешься, скажи, что с женой Буденного был роман и с его дочкой». Маршал Буденный был еще популярным человеком. На самом деле никто не знал, была ли у Буденного дочь.

Выше я рассказывал о походе заключенных в женскую зону в Спасске.

Володя Кацо был среди тех, кто захватил женский барак. За этот поход он и попал в Богучар.

 

***

 

Девятым моим соседом был Леха Цыган. Личность неприятная. Слава богу, что сидел он с нами недолго. Он действительно был сибирским цыганом и в раннем детстве жил в таборе. Никогда нигде не учился, был неграмотным, не умел ни читать, ни писать. С детских лет пошли тюрьмы, кражи, побои. И так всю жизнь. Ему было лет 45 – 50. Все его рассказы были одинаковы: украл , поймали, избили, поломали ребра, руки, голову, отбили легкие. В столыпинских вагонах он кричал, что он сифилитик, и его отсаживали в тройку (Тройка – половина купе в вагонзаке для перевозки особых заключенных, в частности заразных больных) Правда, не всегда.

Он был самым старшим по возрасту и самым неуважаемым. Маленького роста, с впалой грудью, чернявый, с сильной сединой, он производил впечатление грязного, неумытого, нечесаного, хотя он мылся со всеми утром и вечером, так же раз в 10 дней ходил баню. Он вечно хотел кого-то обмануть, что-то украсть. Мы ели коммуной, каждый получал поровну, во время каждой еды другой делил приварок. Он и здесь хотел украсть, схватить больший кусок. У него не было ни денег, ни передач, ни писем. Не было и семьи. Вклад его в общий котел был нулевым, взять он хотел больше, со всеми скандалил. И совершенно не понимал, почему его не бьют, и наглел. Однажды ночью его поймали, на том, что он что-то отламывает от «общага». Ему сказали, что если еще раз его поймают, сильно отлупят.

Этого он не боялся. Его били везде: на воле, в тюрьме, в лагере. И били сильно. Но он понимал, что в закрытой его не убьют. Тем не менее, поклялся, что больше у нас воровать не будет. Его поймали еще раз через несколько дней, сказали: «стучи начальнику, чтобы тебя забрали, скажи, что убить хотят». Его тут же перевели в другую камеру. Одним словом, в общежитии он был очень тяжелым человеком.

Но история его появления в спецлагерях любопытна. Очередной срок он тянул в Китойлаге. Таинственное слово «Китой» – всего лишь название речки, по имени которой был назван лагерь. С организации этого лагеря началось строительство Ангарска. Как новый город-герой – так лагерь. Цыган со своими друзьями то ли трепались, что хотят уйти в побег, то ли действительно готовились (я-то думаю, что трепались), но их всех взяли и посадили в местную тюрьму. Завели дело. Толком рассказать, куда они хотели бежать, Цыган не смог. «Ты, наверное, хочешь бежать в Америку?», – спросил следователь. «Пусть будет Америка. – ответил Леха, – дай только закурить». Следователь был хороший. Дал пачку махорки и полбуханки хлеба. Закрутилось дело. Бежать надо было от Байкала на Аляску. Леха клялся, что если бы его выпустили и сказали «иди в Америку», он бы не знал, в какую сторону идти. И в этот рассказ я верил.

Леха был неграмотен и не мог расписаться на протоколах. Политический и неграмотный! Как это может быть? Следователь приложил некие усилия и научил его расписываться. Теперь все было как надо. Везде стояла подпись – Адамов. Дальнейшие занятия стали ненужными. Грамотных, неграмотных, полуграмотных – всех, кто, по мнению следователя, стремился в Америку, осудили и дали по 58-й статье 25 лет.

 

***

 

Десятым соседом был я. Я, Мельников Владимир Захарович,1932 года рождения, урожденный москвич, еврей. В 1950 году закончил школу, поступил в Менделеевский институт и вступил в созданную моими друзьями подпольную организацию «Союз борьбы за дело революции» (СДР), ставивший целью свержение существующего строя. Организация просуществовала до января 1951 года. Нас арестовали в январе – марте 1951 года (меня в январе). Следствие велось Следчастью по особо важным делам МГБ СССР в течение года. Судила нас на закрытом заседании Военная коллегия Верховного Суда СССР. Всего по делу проходило 16 человек (возраст от 16 до 20 лет). Приговор – троих расстреляли, десятерым дали по 25 лет ИТЛ, троим – по 10 лет. Потом у меня был Песчлаг (Караганда), закрытая тюрьма в Богучаре, Северо-Восток Ураллаг (Тавда), опять Песчлаг. В 1956 году дело было пересмотрено. Военная коллегия Верховного Суда СССР отменила свое решение 1952 года, снизила срок до пяти лет. Нас освободили по бериевской амнистии 1953 года.

Дальше – учеба в Москве в МХТИ им. Менделеева, куда меня восстановили без экзаменов. За это я благодарен ректору МХТИ профессору Жаворонкову и начальнику управления Технологических вузов профессору Торочешникову. После окончания МХТИ – работа на заводе, а затем в московских институтах научным сотрудником. В 1976 году репатриировался в Израиль.

В Богучар я попал за то, что не дал конвою бить заключенного бандеровца.

Итак, я рассказал обо всех своих соседях по Богучарской тюрьме.

По моим наблюдениям, заключенные спецлагерей делились на три неравные части:

1. Участники войны. В эту группу входили красноармейцы и командиры различного ранга, попавшие в плен и затем служившие в немецкой армии. Часть попавших в плен красноармейцев и командиров, не служивших в немецкой армии, освобожденных из плена американцами и англичанами. Их всех называли власовцами.

2. Западники, то есть участники националистических организаций Западной Украины и Прибалтики.

3. Все прочие. В том числе небольшая группа оставшихся в живых заключенных 20 – 30 годов, так называемых «повторников», то есть осужденных повторно по тем же самым делам. Помню, как было тяжело узнать, что такое происходит. Кроме них, очень небольшая группа студенческой молодежи последних лет.

Власовцы и западники составляли более 90% всех заключенных. Могу отметить, что почти на каждом лагпункте была относительно большая группа евреев (до 10 человек)

Теперь я попробую ответить на вопрос, чем мы занимались в Богучаре от подъема до отбоя. Больше всего играли в домино. Играли страстно, с остервенением, «доводили» противников, заставляли их кукарекать, залезать под стол, прыгать на одной ноге. Ссорились с партнерами. Я помню, как разъяренный Володя Кацо кричал на Ивана Бороду (они в какой-то игре были партнерами), коверкая русские слова: «Тебя к ручке двери за бороду надо привязыват и ….». Я был таким же любителем домино, как и все. Кричал сам и на меня кричали (правда, никогда мне не говорили «жидовская морда»), выигрывал и проигрывал. Но странное дело, как только кончалась игра и проходило 5 – 10 минут, все обиды, все горькие слова исчезали сами собой. Отношения от игры в домино не портились. Я считаю домино прекрасной игрой, я бы рекомендовал ее в качестве пособия в начальной школе. Домино учит быстро считать в уме, запоминать игру и т. д.

Играли в шахматы. Даже тех, кто не играл до Богучара, научили. Но чемпиона камеры не было. Шахматы – длительная, тяжелая интеллектуальная игра, требующая определенного настроя. У нас она не шла.

Читали. Конечно, библиотека в Богучаре была слабенькой. Часть книг шла на санитарные нужды при двухразовой оправке в день. Не знаю, как для этого отбирались книги, но каждое посещение уборной сопровождалось полстраницей книжного текста на человека. Кстати, часть бумаги утаивали и из нее делали карты.

Теперь я расскажу, как делались карты. Книжный листок нарезался на прямоугольники чуть больше спичечного коробка. Поскольку ни ножа, ни ножниц не было, бумага складывалась, плотно прижималась, например, зубной щеткой, и аккуратно разрывалась. Таких кусочков нарывалось штук 200 – 250. Затем брали хлеб и разжевывали до клейстера, сплевывали в марлю, носовой платок и жидкую часть выдавливали. Кусочки бумаги смачивали этим клейстером и склеивали от четырех до шести листочков в одну карту. Карты сушились на животе. Иногда на сушку уходило несколько дней. Потом в высушенных картах, сложенных по несколько штук, затирали мохрящиеся стороны. И уж в самом конце рисовали масть и название карты. Обычно резали бумагу Володя Кацо или Миша Журин, сушил карты всегда Сенька Рыжий, разрисовывал Иван Борода, хотя, он как и я, не любил играть в карты. Карты получались достаточно жесткие. Провезти их на этап было трудно, при шмоне, то есть обыске, карты отбирали. Особыми любителями карт были Володя Кацо, Миша Журин, Сенька Рыжий, Гордеев, Илья Жаров и Леха Цыган. За год, что мы просидели вместе, карты делали несколько раз. Карты быстро изнашивались, и их выбрасывали. Иногда выбрасывали перед генеральным шмоном.

Несколько раз самостоятельно брились. Во время прогулки находили кусок разбитого стекла. Скол стекла очень острый, и им можно бриться, правда, могли быть порезы. Я пытался отпустить усы. Но следить за ними в условиях камеры оказалось очень сложно, и я усы сбрил

 

***

 

Назовем это литературными конференциями. Книги выдавали на неделю, на десять дней. Иногда отдельные книги можно было продлить еще на один срок. За это время все, кроме Лехи Цыгана, успевали их прочитать. Надо сказать, что чтение тоже является заразительным процессом. Когда все читают и обсуждают какую-нибудь книгу, даже такому от сохи парню, как Сенька Рыжий, хочется участвовать в споре – разговоре наравне со всеми. И он-таки начал читать и научился читать довольно быстро.

Конечно, реакция на прочитанные книги, была совсем не та, что в учебнике литературы. Например, об «Анне Карениной».

«Да дерьмо твоя Анна Каренина, чего все с ней цацкаются. Чего она взбесилась. Вышла замуж за старика, а потом носом воротит. Не хорош он. Сучка, с офицером спуталась. Загуляла. Мальчонка жаль, без матери с пути собьется. Я б из нее, сучки, дурь выбил! А брат-то ее, ничего себе, *** всех подряд. А чего она под поезд бросилась? Машинисту небось пенсию платить не будут. Сняла бы квартиру и жила б, мужиков стала бы принимать. Так что ж она…? А разве нет?»

А вот реакция на «Героя нашего времени»: «Фраер, чистый фраер. Белую рубашку ему подавай! Постирал бы сам один раз, тогда бы знал, что такое белая рубашка и порядочный человек. Да ладно вам, белая рубашка, не белая. Шестерка у него была, денщиком называли, вот она и стирала. А посморите, как служили в боевых частях. Рестораны, женщины. Ни окоп, ни бомбежки, ни артналета. А Бэлу он классно украл! ».

Не надо думать, что такая реакция на классику была следствием необразованности и примитивного сознания. Отнюдь. Кроме Лехи Цыгана, неграмотного и не читавшего никогда ничего и знавшего только похабные анекдоты про Пушкина, все потихоньку стали читать, даже Сенька. Надо сказать, что чтение затягивает. Все что-то обсуждают, и тебе тоже хочется участвовать, сказать свое слово. Дело было в проекции содержания книги на современность, на свою жизнь. Всем им было по 30 – 35 – 40 лет. Из лагеря они должны были выйти в шестидесятилетнем возрасте, без специальности, по всей вероятности, без здоровья, уставшими от жизни. Да еще пробыть пять лет в ссылке. Они же видели, что из мест лагерей никто никуда не уезжает. Значит, и им там место. Прежние жены их не дождутся. От кого можно требовать двадцатипятилетнего ожидания? Значит, будут жены молодые. А не поведут ли они себя как Анна Каренина, не закрутят ли романы с молодыми?

 

***

 

Что видел обер-лейтенант Жаров в немецкой армии? Грязь, смерть, пьянки, расстрелы, вечные подозрения. Служба в нелюбимой армии. Даже увольнительные в город, а как офицеры они имели эти привилегии, не доставляли такого удовольствия, какие были описаны в романах. Разве женщины, окружавшие их, были похожи на Анну Каренину или княжну Мери? Приресторанные царевны!

Даже служа в СС, Жаров испытывал чувство неполноценности, второсортности. Дело в том, у эсэсовцев – немцев подмышкой были выколоты буквы, обозначающие группу крови, чтобы после ранения сразу можно было бы вколоть нужную кровь, а русским такой наколки не делали. У Богдана была, а у Жарова нет. Что – Богдан был ближе к немцам-арийцам, чем белорусс Жаров? Или в СС тоже был первый и второй сорт, и «русские – советские» не проходили по первому разряду?

Да протащи чистенького Вронского через артобстрел «катюшами», считали они, а потом поговорим о бабах, пусть он хоть месяц проживет в лагере Бобруйска, тогда и посмотрим на его белоснежную рубашку. Белоснежная рубашка у Печорина. Да какая разница? А порхающая княжна Мери вызывала раздражение – даже в санитарки не пошла. Жили же люди, а мы всю жизнь – и до войны, и в немецкой армии, и после войны, и в лагере – не люди.

Иногда споры от литературы переходили на личности.

– Да черт с ней с Карениной (Лариной, Лиговской или любой другой бабой), как ты мог сказать «Живи как хочешь»? У тебя ребенок, он отца знать не будет.

– Да какой я ей отец, когда я в лагере?

– Разве ребенок не должен знать, что его отец в тюряге срок тянет? А то вырастят попку, он и на вышку встанет». «Попками» называли солдат, стоящих на вышках вокруг лагерной зоны.

Особенно много доставалось Кишакевичу. «Гад ты, Роман, девчонку за конфеты соблазнил». «Не он гад, а она, сука, легла под барчука и панной стала». Это был намек на то, что Ромась женился на сироте, воспитаннице дяди-священника. Когда хотели сказать, что-то обидное Жарову или Журину, то говорили «Выйдет замуж за кого-нибудь, а дети будут брошенными».

 

***

 

Не надо думать, что я был инициатором таких споров или активно в них участвовал. Совсем нет. Я был моложе всех в камере, мой жизненный опыт был очень мал, семейный – равен нулю, меня даже не ждала никакая девушка, так что тема «жена – дети» выпадала из моего интереса. Но все же я встал однозначно и на все время за жену Кишакевича. (Выше я писал, что жена Кишакевича после его ареста вышла замуж и уехала в город).

У моего товарища по дому Вальки Леонова отец погиб в первые месяцы войны. Осталась мать с четырьмя детьми, и я видел, в каком положении находилась семья. Мать работала надомницей: вязала носки – перчатки – подшлемники. Получала меньше, чем гроши. Валька в 12 – 13 пошел работать, закончив всего четыре класса. Это все было на моих глазах. «Да все грозишь,- говорил я Кишакевичу, – что его убъешь, а ты ему должен в ножки поклониться, что он твою ораву кормит. Из твоей семьи ее поперли, вот она в город и подалась. Кем твоя жена может работать? Уборщицей? На эту зарплату и на хлеб не хватит, он и семью кормит, да и тебе помогает». Поскольку семейные темы обсуждались часто, а я все время твердил одно и то же, медленно, но все же я смог убедить Кишакевича в том, что никаких экстраординарных мер принимать не надо. Да и какие он мог предпринять меры?! Разве что оскорбить, порвать еле-еле тлеющую связь. А в будущем… До него надо дожить, увидеться. Посмотреть на взрослых детей.

Когда страсти разгорались и разговор переходил на крик, в дверь стучал надзиратель, иногда кто- то из них открывал кормушку, делал замечание и оставлял ее открытой – ему интересен был разговор.

Иногда я из библиотеки приносил стихи. В библиотеку меня сопровождал надзиратель. А вот само устройство библиотеки не помню. Начисто забыл. Как правило, стихи имели успех. Не у всех, но имели. Володю Кацо волновала лирика. Володя говорил по-русски хорошо, почти без акцента, но иногда вдруг переходил на кавказкую манеру говорить. «Посмотри, как он ее любит, какая она нежная, как моя Нино» (Сулико, Галя, Маша, то есть какую он в данный момент считал своей девушкой). Однажды в уборной (в уборной не было унитазов и сидели орлом) Володе Кацо дали какие-то стихи. Володя закричал: «Начальник, ты мне жопу Пушкиным дал подтереть, это твое дело. Если Руставели дашь – голодовку объявлю».

Поскольку книг с грузинской тематикой не было, то все романы были с русскими женщинами. Володя был большим специалистом по книжным женщинам

Иван-Борода предпочитал гражданскую поэзию. Военные стихи любил Жаров.

Иногда попадались книги и на политические темы. Книгу Розенталя «Материалистическая диалектика» я читал еще в Москве, а в Богучаре она мне снова попалась на глаза. Я с трудом ее прочел: одни цитаты, на каждой странице. Кроме меня, ее никто не хотел читать.

Особый успех имела маленькая книжка, скорее брошюра – письма расстрелянных во время немецкой оккупации французских коммунистов. Во Франции было расстреляно, если я правильно помню, 75 тысяч коммунистов. В книжке приводилось несколько десятков сохранившихся писем

Я принес ее скорее для смеха, чем для чтения. Но она имела неожиданно потрясающий успех, была всеми востребована. Никого не интересовала политическая сторона писем, борьба с фашизмом, количество расстрелянных и прочие идеологические глупости. Было интересно, как приговоренный к смерти человек прощается с женой, с матерью, с семьей. Ситуация была понятна, она волновала, провоцировала на сравнение. К моему удивлению, все прочитали книжку, и разразилась бурная дискуссия. Вспыхнули споры. Это касалось каждого. Она охватывала разные аспекты нашей жизни. Каждый мог сравнить, как содержат в немецких (не помню, может быть тюрьмы были французские, вишистские, но все равно немецкие, при немецкой оккупации) тюрьмах Франции и советских тюрьмах. Сравнивался тюрьмный режим, включая питание, возможность переписки и свиданий, и самое главное, последние слова, высказанные в письмах женам и невестам. Жаров, Журин и Богдан Жид знали и про немецкие тюрьмы на территории Белоруссии и Польши. Там ведь был другой расклад. Уже книга была сдана, а дискуссия вспыхивала вновь. Кто мог ожидать такой популярности от маленькой книжонки, скорее брошюры?

Володя Кацо выучил все письма наизусь, как стихи в школе, и я был свидетелем, когда он выдавал эти письма за свои.

На политические темы старались не говорить. Было некое табу. Так же, как никто не расспрашивал о подробностях чужого дела. Кто хотел и сколько хотел сам рассказывал о себе и о своем деле.

Но совсем избегать политических проблем не удавалось. У меня возникали споры с Кишакевичем относительно антисемитизма. Я ведь с Ромасем был знаком еще с Темир-Тау, с каменного карьера, где мы оба работали. Там однажды мы сильно поругались и больше не разговаривали. И вот нас свели в одну камеру. Отношения наладились. А куда нам было деться? Но иногда все же его антисемитизм вырывался наружу. Начинался спор, который переходил в крик. Стучал в дверь надзиратель, и мы успокаивались. Постепенно, как мне казалось, его антисемитизм стал угасать. Я не утверждаю, что он из юдофоба превратился в юдофила, но помягчел он сильно. Но может быть, он просто ко мне стал лучше относиться. Надо заметить, что ни Богдан Жид, ни Жаров – два офицера СС – никогда не принимали участия в споре. Всегда молчали. Изредка вмешивался Гордеев: у воров нет национальности, а среди евреев встречались «ого–го какие воры».

Иногда вспыхивали споры между Кишакевичем и Иваном Бородой. Кишакевич признавал только путь вооруженной борьбы. Разгром бандеровского движения и немцами, и советскими войсками, его ничему не научил. Иван был сторонником «культурной войны». Он утверждал, что сначала надо научить полуграмотный украинский народ, а потом говорить о свободе. Западная Украина, бедная и неграмотная, как она может быть свободна? Она все время будет зависимой. Редко, но все же иногда вмешивался в спор и Богдан Жид. Его точка зрения было следующая: поскольку Германия проиграла, ориентация на нее была ошибкой.

Как правило, остальные в спор не вмешивались.

 

***

 

Через несколько месяцев после нашего совместного пребывания в Богучаре, наслушавшишь историй о лихих похождениях Гордеева-Горобца, Володи Кацо и Миши Журина, я решил записать их . Тетрадь мне разрешили купить в ларьке. Записанные рассказы я зачитывал вслух и получал одобрение. Любопытно, что отдельный рассказ, услышанный между прочими разговорами, мог быть интересен, иногда смешон, иногда печален. Собранные вместе они оказались скучными, неинтересными, а может быть, и аморальными. Строились они однотипно: лихой бандюга, глупая беспомощная жертва (фраер по определению – глупый, трусливый), чаще всего женщина (могла быть и красивой), и дурак сыщик-милиционер.

Вор был всегда суперсексуален, и женщина, даже ограбленная, падала к его ногам. Один рассказ был похож на другой. Думаю, что в основном пересказывались книжные ситуации. Только у Журина были интересные истории о кражах во время войны у немцев. Немцы плохо охраняли невоенное имущество. Украсть у них было легко. Но когда ловили, просто расстреливали. Я уже писал, что сам Журин чудом избежал расстрела. Конечно, когда я зачитывал вслух записанное, шли комментарии, некоторые из них я успевал записать. Набралось несколько тонких тетрадей. Но однажды я обратил внимание, что кто-то просматривает тетради, когда мы уходим на прогулку или в баню. Цензура мне крайне не понравилась, но я не мог ее прекратить. Я рассказал об этом ребятам. Они вдруг тоже испугались: как бы им не пришили новое дело. Думаю, что испуг их был не правомерен. Впрочем, кто знает. Решили тетради уничтожить. Что и сделали. Мне было жалко расставаться с собранным материалом, но я понимал, что через все шмоны я не смогу провезти эти тетради. Сегодня я могу вспомнить только одно – как Гордеев наклеивал на стекло несколько слоев газет и ударял по нему- стекло трескалось без шума, осколки можно было легко вынуть из рамы и пролезть в квартиру.

Современную политику обсуждать боялись. Но все же иногда пытались понять маленковские реформы 1953 года в сельском хозяйстве. Все одобряли бериевскую амнистию, хотя уже доходили слухи о начавшемся бандитизме, связанном с освобождением блатных.

Летом 1954 года кто-то из офицеров тюрьмы вдруг дал нам газету, где сообщалось о расстреле подполковника Рюмина, бывшего замминистра МГБ СССР по следственной работе и начальника Следчасти по особо важным делам. Может быть, газету нам дали, так как в моем деле упоминалось, что эта следчасть вела мое и моих товарищей дело. Мне сразу вспомнилось, что на пересылке, не помню где, в Куйбышеве или Рязани, не помню, я прочитал в газете, что пересмотрено Ленинградское дело и арестованы, осуждены и расстреляны бывший министр МГБ СССР генерал-полковник Абакумов, бывший начальник Следчасти по особо важным делам генерал-майор Леонтьев и два его заместителя полковники Лихачев и Комаров. Все расстрелянные, так же, как расстрелянный вместе с Берией генерал-полковник Гоглидзе, сменивший Рюмина на посту замминистра по следственной работе и начальника Следчасти по особо важным делам, были хорошо знакомы с моим делом. Абакумов однажды допрашивал меня и моих подельников, генералы продлевали дело, а Лихачев и Комаров вели следствие некоторых моих товарищей.

Грех, наверное, говорить, но я был рад сообщению об их расстреле. Это были гебешники, мучители, их стараниями троих моих двадцатилетних друзей приговорили к смертной казни. Я знал, мне прозрачно намекнули мои следователи при подписании 204 статьи, что Абакумов был арестован еще летом 1951 года, вскоре после моего допроса. Но тогда это как-то проскочило, так как я был занят своими делами. Теперь это встало во всем объеме. Разворотили все министерство ГБ. Я понимал, что следствие там могут вести только методом «удар зубодробительный, удар скуловорот», все равно было приятно слышать какого «шороха» в МГБ навели.

Мои товарищи по Богучару ни о ком из расстрелянных ничего не слышали и особого интереса к моим рассказам не проявили. «Расстреляли чекистов? Ну и здорово! Скольких расстреляли? 10 – 15 человек? Хорошо! Надо было больше». Берия был исключением. Он был суперчекист. О нем все знали. Но его расстрел расценивали как откровенную борьбу за власть. Я тоже так думал. Кроме того, я считал, что в русском государстве не может больше так случиться, что не русский займет пост руководителя страны.

 

***

 

Однажды на прогулке, когда мы шли парами и немного оторвались от остальных, Жаров тихонечко спросил у меня: «Скажи мне, почему, когда немцы расстреливали чекистов, это было преступлением, а когда чекисты расстреливают чекистов – это есть восстановление социалистической законности? Почему, когда фашисты сажали евреев в тюрьмы – это плохо, а когда коммунисты сажают евреев – это торжество интернационализма?» Что я мог ему ответить?

Через много – много лет я узнал, что относительно мягкий приговор – лишь трое расстрелянных – связан с упорством Абакумова не признать нашу организацию террористической. Свою точку зрения он отстаивал в невероятно тяжелых условиях следствия вплоть до последнего слова на суде.

Что нас еще занимало? Красили административное здание тюрьмы. Оно находилось напротив наших окон. От стены до стены через двор метров 50, а может и меньше. Был, наверное, март – апрель 1955 года. Весна, уже днем тепло. Красили молодые женщины, заключенные. До нашего «десанта» в тюрьме, в основном, отбывали срок абортницы, часть которых была этапирована, часть осталась в обслуге тюрьмы, а часть освобождена в связи с указом об амнистии 1953 года.

Женщины стояли на строительных лесах, напротив окон, в легких летних платьях. Ветер задувал подолы платьев, обнажались ноги выше колен. Это вызывало дикий восторг, возбуждение, все припадали к окну, отталкивали друг друга, кричали. Женщины на крики почти не оборачивались. Судя по гулу, в других камерах было то же самое. Когда шум в камерах был очень сильным, в дверь стучал надзиратель. Побелка шла 2 – 3 дня, а обсуждение – месяц. За шум и за крики никого не наказали.

Было еще одно интересное событие в том же 1955 году, весной. Ночью я проснулся от того, что в камере разговаривают. На подоконнике стояли Жаров и Богдан Жид. Я спросил у них – что случилось?

– Залезай и послушай.

Я залез на подоконник и увидел, что все небо розовое, в сполохах, над которыми, как корона, шла широкая черная полоса, слышался гул, похожий на взрывы.

– Что это?

Мы говорили шепотом, чтобы не привлечь внимания надзирателя.

– А ты как думаешь?

Я пожал плечами.

– Похоже, взрывы.

– Вот-вот, и мы говорим, что похоже на взрывы, а красное небо – отблеск пожара. А где горит? Наверное, это Кантемировка, а может быть Россошь.

Илья и Богдан говорили между собой, изредка обращаясь ко мне.

– Россошь далеко, наверное, километров 100, помнишь, как мы долго ехали. Кантемировка ближе. Сколько до нее? А кто знает? Километров 50. Вдвое короче. И бомбят, бомбят Кантемировку. Склады горят. Видишь, дым поверху идет.

Постепенно все проснулись, собрались у окна. Постучал надзиратель:

– Чего не спите?

– В окно на красоту смотрим.

– Смотрите, смотрите, но тихо, а то начальник услышит.

– А кто бомбит?

– Американцы.

– Значит, война?

Что такое война, знали все. Стало тихо и страшно. Если война, то нас всех расстреляют. Кому мы нужны? Даже в штрафроты нас не возьмут.

– Да откуда же летят самолеты?

– Из Турции.

Из девяти (я не помню, был ли с нами Леха Цыган с нам) двое из нас были офицерами: старший лейтенант и капитан, комвзвода и комбат. Они сразу стали военными экспертами, к ним были вопросы.

Никаких карт у нас не было, тактико-технических особенностей американских самолетов мы не знали. Да это и не имело значения. Раз бомбят, то американцы, раз бомбят, то война. Никто не хотел и не думал воевать. Одной войны хватило. И все-таки хорошо, что бомбят. Так им и надо.

В Караганде, на Майкадуке было много разного уровня военных, воевавших по обе линии фронта. Я вспомнил их рассказы о ковровых налетах американской авиацией на Германию и Японию, когда несколько сот самолетов сбрасывали бомбы, когда в одночасье стирались такие города, как Гамбург, Дрезден, Кельн,Токио, как горела бамбуковая Япония еще до атомной бомбы. Я вспомнил рассказы о высадке десанта в Нормандии, о той мощи, которая обрушилась на немцев с моря и с воздуха. И эта вся махина должна была рухнуть на нас. Мороз прошел по коже.

Вообще-то говоря, теория, что нас освободят американцы, была широко распространена среди зека. Я впервые ее услышал еще в 1952 году, в Бутырках, сразу после суда. Суть ее была в том, что американцы разбомбят большие города, выбросят десант в район лагерей, из заключенных сформируют армию и вместе с ней завершат победу. Дальний Восток, Сибирь, Казахстан, Урал – все это места большой концентрации лагерей, и следовательно, эти районы первыми окажутся свободными. Мне всегда эта теория казалась бредовой, но ее разделяли многие, включая таких опытных людей, как зам. военного министра Японии генерал – лейтенант Таминаго. Я, Роман Сеф, Анатолий Быстров, Григорий Мазур (Сеф – мой лагерный приятель, будущий детский писатель, Быстров проходил по делу Ленинградской с\д партии, по делу Берлина, Мазур – мой подельник) из его уст слышали эту теорию в апреле 1952 года на пересылке в Челябинске. Мы и тогда понимали, что это бред, что организовать тысячи заключенных в одну армию очень сложная задача, но авторитет генерала был очень высок. Я помню, как в лагере один знакомый говорил мне:

– Когда американцы выбросят десант, мы, молодые, должны возглавить новую армию.

– Ни у кого из нас, молодых, нет никакого опыта командовать. Как ты можешь возглавить армию? Ты можешь быть директором завода или хотя бы главным инженером? Нет. А командовать армией можешь?

– Твоя интеллигентская глупость. Ты сам мне объяснял, что во всех революциях во главе армии и государства становились не профессионалы-генералы, а вожди, то есть политические деятели. А ты, надеюсь, признаешь, что организация такой зековской армии есть революция?

Только с последней фразой я был согласен.

Были еще «западники», которые верили, что американцы выбросят десант в районы Прибалтики и Западной Украины, к которому присоединятся народы этих областей, и создадут непобедимую армию.

И вот вдруг, разом, все мои предсказания рухнули. Бомбят Кантемировку. А что с Москвой? В 1941 году немцы бомбили Москву. Моя семья жила в районе сегодняшней ст. метро Войковская, в поселке авиазавода (до войны № 20-го, после войны № 41-го). Немцы бомбили завод и мосты (их было два, почти рядом, через Рижскую и Окружную ж\д) на Ленинградском шоссе. А теперь, наверное, сбросили атомную бомбу? Жутко.

Именно тогда Журин еще раз рассказал, как расстреляли политзаключенных в Ржевской тюрьме. Я подумал, что, если американцы додумаются сбросить десант и организовать из зеков армию, то и правительство додумается расстрелять всех заключенных как потенциальных солдат, примет превентивные меры. О расстрелах в лагерях я слыхал, о Катыни тоже. Так что расстрелы не исключены. Правда, масштаб не тот. Но и война не та. Атомная. Жуть, тоска и страх.

– При таком раскладе нас всех сегодня расстреляют. – сказал я.

– Смотри, какая у евреев высокая чувствительность. Привыкли что-ли, что их хором расстреливают. Русских так не расстреливают, все больше поодиночке. – ответил Богдан.

– Тебя, Богдан, вместе с ним возьмут, не посмотрят, что ты украинец.

А небо полыхало, взрывы доносились частые и глухие.

Легли спать, на душе тяжело, но не о чем было разговаривать. Доживем до утра, а там видно будет.

Утром проснулись от грозы. Лил проливной дождь, гремел гром, молния разрывала небо. И вся война сразу закончилась. В Кантемировке гроза началась на несколько часов раньше. Наши военные «горе теоретики», принявшие грозу за бомбёжку вытирали сопли. И у меня отлегло от сердца.

 

***

 

Я хочу заметить, что никаких резких этнических проблем в нашей камере не возникало. Но это не значит, что их не было у других. Из тюрьмы нас вывозили небольшими группами, и такими группами, почти не смешанными, мы добирались до лагерей. Этап формировали в тюрьме, и не все сокамерники оказались в одной группе. Я попал в СВУЛАГ, центр которого находился в городе Тавда Свердловской обл, где раньше не было политических. Мы были первой партией. И там, на Тавдинской пересылке, я был свидетелем драки между русскими и украинцами. Русские – это «власовцы», украинцы – бандеровцы. И те, и другие прибыли из спецлагерей и закрытых тюрем. С каждой стороны в драке участвовало человек по 5 – 6. Через несколько дней я об этой драке подробно рассказывал одному из лидеров бандеровцев Махонько, которого знал еще по Караганде.

В мое время политических (в настоящем смысле этого слова) уже почти не было, а новая генерация только-только стала появляться. Основная часть заключенных была связана с войной. Большая часть этих людей попала в плен по вине военно–политического начальства. Некоторые из них получили срок за участие в карательных акциях, другие –за участие в национальных движениях на Западной Украине и в Прибалтике. Но их агрессивный национализм возник тоже как следствие войны, когда показалось, что советская власть пошатнулась, а коллаборационизм стал нормой поведения. В целом немцы поддерживали всех, кто хотел с оружием сопротивляться советской власти. Для национальных движений это был тупиковый вариант. Разгромив немцев, Советская армия без особого труда разгромила и партизанские отряды националистов. Массовые послевоенные выселения запугали людей на многие десятилетия.

 

***

 

В лагере говорили, что «день канта – месяц жизни». Работа была очень тяжелая, питание очень плохое, одежда всегда плохая, и погода всегда плохая. На общих работах полуголодный, плохо одетый человек истощался, начинал болеть и в конце концов умирал. Срок работал всегда против зека.

С этой точки зрения закрытая тюрьма – рай для заключенного: всегда под крышей, в тепле, нет непосильного труда, лучше или хуже, но все же трехразовое питание, баня. Что еще надо? И тем не менее, сидеть в закрытой тюрьме трудно.

Прочитал свои воспоминания и увидел, что они написаны в некоем романтическом ракурсе: режим мягкий, надзор приличный, не зверствующий, прогулки часовые круглый год в любую погоду, кормежка хорошая, соседи достойные. Одним словом, санаторий. Но этот санаторий был суровым наказанием. У меня в этом санатории обострилась язва, несмотря на «хорошую кормежку», 100% диетическую, лишенную капли жира пищу, начались проблемы с сердцем. А главное, я почувствовал, что с психикой моей произошли какие-то изменения: мне стало сложнее решать математические задачи, какие-то гуманитарные проблемы я с трудом стал понимать, резко ухудшилась память, стал медленней читать. Я как-то осел.

Думаю, что я пережил психологический стресс. И состояние психологической усталости не прошло до сегодняшнего дня. Это следствие «мягкой» тюрьмы. Но это и есть главное наказание. В каждой тюрьме, на каждом лагпункте человек чуть-чуть ломается не только физически, но и психологически: его физическое состояние меняется, размывается граница сопротивления. Я не знаю, есть ли в медицинской практике понятие «тюремный психологический травматизм», «послетюремный стресс». Думаю, что подобное стрессовое состояние, произошедшее со мной, случилось и с другими.

Обратите внимание, о чем вспоминают студенты: не о просиженных над учебниками ночами, а о шпаргалках, о том, как легко было сдать экзамен. Разве фронтовики вспоминают об атаках, бомбежках, артобстрелах, о страхе, который закапывал солдата в землю? Да нет. Они вспоминают медсестр, телефонисток, наркомовскую водку, самоволки, то есть о спутниках войны, а не о самой войне. То же самое с лагерными воспоминаниями. Тяжесть проходит между пальцами, забывается. Я не стал исключением. Мне надо было выдержать присутствие трех явных антисемитов, двое из которых офицеры СС – Илья Жаров и Богдан-Жид.

В Богучаре отсидка была смягчена нестрогим режимом. Может быть, это было связано с тем, что 1953 – 1956 годы были годами неопределенного ожидания. Освободили врачей (апрель 1953г.), расстреляли Берию и его команду- шестерых известных генералов (1953г.). Расстреляли Абакумова (декабрь 1954г.), стали освобождать заключенных. По министерству ВД – ГБ ходили неопределенные слухи о кадровой политике. Иногда не сажали, а просто выгоняли с работы, как уволили генерал – лейтенанта Сергиенко, начальника Песчлага. Это для нас, зеков, он был сукой, а для сотрудников органов – незаслуженно обиженным товарищем. Тяжелое впечатление на сотрудников ВД и ГБ произвело самоубийство генерала армии Масленникова (апрель 1954г.) замминистра ВД, боевого генерала. С другой стороны, восстание на Ворукте (1953 г), в Норильске (лето 1953 г), вооруженное подавление восстания в Кенгире (июль 1954г.). Власть, хоть и смягчилась, но когда ей надо, могла применить и силу. У администрации шла ведь информация и по собственным каналам. Заключенных стали понемногу освобождать. Все это надо было пережить, переосмыслить, перенести на собственную жизнь. Может, это и дало мягкий режим.

И все же – почему закрытая тюрьма считается наказание? В закрытой тюрьме человек мало двигается, мало бывает на воздухе, находится много месяцев в компании одних и тех же людей, из которых иные не приятны. С ними надо поддерживать ровные, нормальные отношения. Через много лет я прочитал, что при подборе космонавтов их проверяют на совместимость. Понятно, что в тюрьмах таких тестов никто не делал, да, я думаю, и сегодня не делают. А заключенным приходится проводить вместе много месяцев. Например, я знал, что Жаров был офицером СС и два с половиной года занимался карательными акциями в Белоруссии. В Белоруссии, в Витебской области, в местечке Сиротина и в городе Городок, погибла вся семья моего отца: моя бабушка, мои тети и дяди с семьями. Про двоюродных братьев моего отца и их семьях я просто ничего не могу сказать. А там ведь были братья и сестры моего деда и бабушки. Был бы и я у бабушки в Сиротине меня бы тоже убили. Там никто не выжил. Так может, их убийство – это работа лично Жарова и его друзей? Он об убийствах евреев не говорил, а я и не расспрашивал. Может, комиссар грузин, о котором его специально приезжал допрашивать следователь, был комиссаром евреем? Но это все стоило больших усилий: надо было поддерживать нормальные отношения. И так у всех со всеми.

Оставим расстрелы. Каждый из нас за год рассказал много о себе, в том числе о семейной жизни. Человек оторван от семьи на много лет и его рассказ о самых близких делается достоянием коллектива, а это значит, что каждый может вмешаться и прокомментировать твою личную жизнь. Это тоже цена за крышу над головой, а в результате психологический стресс, язва, больное сердце, предынсультное состояние. И это не выдумки. В январе 1956 года я был свидетелем того, как в шутку старые зеки разыграли новенького с ТРЕХлетним сроком, заявив ему, что его срок – почти смертный приговор. У человека начался припадок эпилепсии. Еле откачали и долго извинялись…

В Богучаре мы просидели 13 месяцев, вместо 12, на которые мы были отправлены, и весь этап 1954 года был разбросан по разным лагерям. Я в мае 1955 года был этапирован через Москву и Свердловск в Тавду, в центр СВУЛАГа. Из сокамерников в Москве помню Володю Лабжания(Кацо).

Тюрьма в Богучаре оставалась крепостью, построенной на века. Никаких слухов о ее закрытии не было. Немыслимый вариант. Ваш рассказ и фотографии были для меня шоком. С другой стороны, синоним тюрьмы слово «острог», которое означает и крепость . Развалилась страна, пало государство, нечего стало охранять. В новом государстве будут новые тюрьмы.