Глазами клоуна
Можно ли сделать шоу из Шоа? Неудачная попытка лечения кризиса среднего возраста съёмками фильма про Холокост в истории Джерри Льюиса и «Дня, когда клоун плакал».
Если театральный актер вдруг начинает говорить о том, что «всегда мечтал сыграть Гамлета» (или чеховского дядю Ваню), мы, как правило, понимаем о чём идёт речь. Вероятно, ему не хватало глубины в уже сыгранных ролях, он хочет взяться за самый лучший, самый сложный материал, чтобы выразить себя в нём как можно более полно. Когда Джерри Льюис, американский комик, автор и режиссёр нескольких десятков работ, среди которых хорошую кассу имели «Чокнутый профессор», «Коридорный» или «Трое на диване», объявил о съёмках фильма о Холокосте, едва ли он мог рассчитывать на такую же реакцию со стороны публики. Однако актёрская и режиссёрская мотивация были, по его воспоминаниям, теми же самыми – взять штурмом самую страшную и больную для зрителя тему и превратить этот материал в философскую комедию. В 1972-м году был закончен, но так и не попал в кинотеатры фильм Льюиса «День, когда клоун плакал».
Едва ли у этого фильма за все 40 с лишним лет его существования было больше десятка зрителей. В числе видевших фильм – писатель и актёр Гарри Ширер, один из немногих, кто оказался способен передать свои ощущения в нескольких связных предложениях: «Точнее всего я мог бы описать эффект этого фильма так – допустим, вы летите в Тихуану, самолёт спускается, и вдруг вы видите надпись большими буквами „Освенцим“. И вы спохватываетесь: „Бог мой! Подождите-ка минутку…“. <…> В большинстве случаев бывает так, что ваши ожидания, или идея, оказываются лучше, чем фильм сам по себе. Но эта работа действительно заставила меня трепетать. Очень редко в течение жизни можно увидеть нечто идеальное. И вот это было оно, в своем роде совершенство. Фильм был так радикально плох: его пафос, его комедийная составляющая самым кошмарным образом бьют мимо цели, что даже в самых диких своих фантазиях вы не можете представить себе как это можно было бы исправить. „О, мой Бог!“, – это всё, что вы можете сказать».
Сценарий Джоан О’ Брайен и Чарльза Дентона развивал клоунскую историю следующим образом: Хельмут Доорк, патологически несмешной клоун-неудачник, напивается в баре в присутствии двух агентов гестапо, попутно пытаясь отпускать шуточки в адрес Адольфа Гитлера. Оказавшись в тюрьме, а затем в политическом лагере, он претерпевает всяческие унижения, пока, наконец, получив очередную порцию ударов от охраны и упав лицом в грязь, не слышит детский смех кого-то из невольных зрителей. За колючей проволокой над ним смеются еврейские дети. Много лет страдавший без внимания публики, Доорк цепляется за свой успех, и продолжает развлекать детей, до тех пор, пока их не высылают по последнему адресу – в Освенцим. Отправленный вместе с ними Доорк получает задание лагерного начальства: веселить детей и сопровождать их на пути в газовую камеру. За примерное выполнение задания его ждет возможное освобождение. Однако, осознав, куда именно он ведет детей, Доорк в последний момент входит в «душевую» вместе с ними.
В одном из описаний последней сцены фигурирует маленькая девочка, которая вдруг пугается перед самым входом в камеру и берёт Доорка за руку. Тот, чтобы приободрить её, показывает глупый фокус – подбрасывает свободной рукой хлебные крошки, и пытается поймать их ртом. Под общий детский смех он входит в «газ», и за ним закрывается дверь.
Чудовищно спекулятивный сценарий, тем не менее, имел свои несомненные достоинства. Доорк в нем никак не был положительным героем. Он был циничным, раздавленным жизнью человеком, оговорившим всех своих знакомых на гестаповских допросах, почти свихнувшимся актёром, которому не досталось любви от желанной им публики. Его внутренняя мотивация в последней сцене оставалась неясной – он не столько шел навстречу смерти, сколько продолжал работать на публику.
Однако изначальный план был подвергнут серьёзной ревизии самим Джерри Льюисом. В переписанном сценарии его клоун становился трагическим резонером, игравшим с зубодробительным пафосом, что превращало концовку фильма в тот самый невыносимый идеал, о котором затем вспоминали его зрители. «Когда я был окружён детьми, перед входом в эту „душевую“, – позже вспоминал сам Льюис, – я вдруг понял – вот, к чему я шёл всю свою жизнь». Сбросивший 15 килограммов на специальной грейпфрутовой диете, Льюис в ходе съёмок разругался со сценаристами, потерял продюсера, снимал фильм на собственные деньги и подсел на болеутоляющие. «Я перенёс на экран всю свою боль», – говорил он. «Мне кажется, режиссируя последнюю сцену, он думал: „ну, киноакадемия просто не сможет проигнорировать ЭТО“, – предполагает Ширер.
«Смешенье двух пород, чудовищный урод» этот фильм был полон беспомощных, толком не срежиссированных сцен. После четырёх предполагаемых лет в лагерях, его главный герой продолжал щеголять в лакированных клоунских ботинках и чуть ли ни в бабочке. Актёры, изображавшие «плохих нацистов», делали это с убедительностью героев классических наци-эксплуатейшн фильмов. Дети, прямо у последнего порога, смеялись и гоготали, а сам Льюис играл какую-то невообразимую смесь карикатурного средневекового дудочника (того самого, что своей мелодией вывел из города всех крыс и детей) и разгневанного 46-летнего телевизионного комика, швыряющего в лицо своим критикам несомненную номинацию на «Оскар».
«Я не видел этот фильм», – пишет о картине больше сорока лет спустя обозреватель журнала «Нью-Йоркер» Ричард Броуди, – однако те небольшие фрагменты со съёмочной площадки, что нам доступны, кажутся мне глубокими и волнующими». Да и вообще, каким это образом можно сыграть роль клоуна в Освенциме, участвующего в массовой казни детей? Самопровозглашенного циркового зондеркоммандо? Эта задача настолько абсурдна, а последняя сцена – разрушительна для любого практикующего хоть Станиславского, хоть Мейерхольда, что и делает её настолько соблазнительной для страдающего депрессией и мегаломанией характерного комика средних лет, которым был в то время Льюис.
Образцом для него, разумеется, служил «Великий диктатор» Чаплина, где сатирическая составляющая настолько сильна, что позволяет режиссёру делать почти немыслимые вещи – заставлять зрителей смеяться над тем, что представляют собой трагедию их собственной жизни – это фильм 1940-го года, всего лишь второго года Мировой войны. Льюис же делал свой фильм с конца 60-х, когда героический (да и сатирический) флёр с событий Второй Мировой войны заметно поистёрся, и подросшее поколение детей войны стало задавать своим родителям массу неудобных вопросов. Что вы делали, когда Гитлер пришел к власти? Знали ли вы о существовании концлагерей, и о том, что там происходило? Критик из «Нью-Йоркера» Броуди отмечает смелость и новизну выбранной темы – в начале 70-х сам термин Холокост только-только входил в оборот, многие подробности всё ещё были малоизвестны обычной кинопублике.
По странному совпадению «День, когда клоун плакал» должен был выйти в 1972-м, в год мюнхенской олимпиады, ставшей великим символом нормализации отношений между бывшими врагами. Признав свои преступления, Германия продолжала возвращаться в «европейскую семью», попутно обнаруживая в собственном недавнем прошлом всё более ужасные подробности и практики. В скором времени будет опубликована книга философа Жана Амери «По ту сторону преступления и наказания», в которой он будет рассуждать о своём ресентименте – настоящего осмысления прошлого так и не произошло, все слишком быстро приняли «извинения» немецкой стороны, все хотят двигаться вперед и забыть все плохое. Но как же быть с теми, кто выжил? А с теми, кто умер в лагере? Уже работавший в то время над будущим фильмом «Шоа» Клод Ланцманн рассуждал о репрезентации газовой камеры, о смерти, как главном утраченном звене в рассуждениях о концлагерях: «Смерть была тем, что все упускали из виду. Газовые камеры, откуда ни один свидетель не вернулся. Нужно было найти способ говорить от лица тех, кто умер, показать отсутствующее свидетельство».
И вот в этот момент на сцене появляется Джерри Льюис – грустный, уставший клоун-неудачник, еврей (что, по его собственному признанию, давало ему дополнительное право высказываться на столь болезненную тему). За много лет до «Списка Шиндлера», он вворачивает в финал своего фильма резонерскую реплику о том, что «не вступившийся за чужого ребёнка человек, также повинен в его смерти, как и палач». Его клоун не в силах спасти жизни детей, но, по крайней мере, у него есть достаточно смелости для того, чтобы умереть вместе с ними. «Лучшие люди, – как об этом писал Примо Леви в „Канувших и спасенных“, – из лагеря не вернулись».
Джерри Льюис, вероятнее всего без всякого специального умысла, превратил экранизацию грандиозной и мрачной истории в жесточайший китч. Но существовал ли к ней прямой, условно «реалистический» путь? Или о массовой казни детей правильнее рассказывать в ярко начищенных клоунских ботинках? Прозревший только на черновом студийном показе Льюис, запер пленку своего фильма в сейф, как самый страшный позор в своей жизни. «День, когда клоун плакал» никогда не будет закончен и вечно будет балансировать между прошлым и будущим, воспроизводя свой собственный миф – «самый плохой фильм о самом ужасном событии в истории человечества».
