«Голая армия императора идёт вперед»
Окудзаки убил маклера. Затем, отсидев свой первый тюремный срок, он из рогатки покушался на жизнь императора Хирохито. Отбыв положенный срок и за это, Окудзаки напечатал и принялся распространять по нескольким японским провинциям порнографические открытки, порочащие императора. И в третий раз попал за решётку.
Обо всём этом он рассказывает на свадебной церемонии, куда его позвали выступать сватом со стороны жениха. В той же праздничной речи Окудзаки признаётся, что не верит в государство и считает его стеной, выстроенной между людьми. Еще Окудзаки не одобряет брак – потому что и семья тоже – барьер для настоящих взаимоотношений. Сам он женат, водит небольшой пикап, завешанный баннерами с проклятьями в адрес бывшего премьер-министра и ныне здравствующего императора. На дворе 1982-й год.
Во Вторую Мировую войну, которая для его страны началась с бомбардировки Перл-Харбора, а завершилась в сентябре 45-го полной капитуляцией по всем фронтам, Окудзаки служил в 36-м инженерном подразделении, закончившем свои дни в джунглях Новой Гвинеи. Там его сослуживцы были окружены со всех сторон, замкнуты в кольцо, и долго и мучительно погибали от голода. Приказы военного командования, проникнутые духом «Хагакурэ», старой самурайской традицией, отказывали солдатам в возможности сдаться в плен. Последние дни японской армии были отмечены невероятными, шокирующими войска союзников камикадзе-атаками, в которых не было уже никакого практического смысла, кроме идеи унести с собой перед собственной смертью как можно больше врагов.
Окудзаки избежал попадания в финальное окружение. Ещё молодым человеком он отличался отсутствием всякого уважения к субординации и несколько раз лез драться с собственными офицерами. Сам он говорил, что побил их несколько штук, и побил бы ешё – если бы не попал в штрафной лагерь, который парадоксальным образом спас его от последних месяцев войны.
Фильм об Окудзаки решился снимать 37-летний Кадзуо Хара, не испугавшийся отсутствия денег и предостережений своего учителя – Шохея Имамуры. Классик японской документалистики, Имамура, взялся было снимать Окудзаки для своей серии фильмов о военных ветеранах, но очень быстро передумал, на собственном опыте удостоверившись, что старик совершенно неуправляем.
Хара не стал делать фильм о прошлом, о военной истории. Для него настоящая война давно закончилась. «Я хотел проследить, что осталось от войны в современном японском обществе. Послевоенная демократия началась в 1945-м, в год моего рождения. Но ценности послевоенной демократии всё время были под сомнением. Я хотел увидеть, что продолжающаяся война значит для поколения моих родителей, какое влияние она оказывает на современную жизнь. Я хотел увидеть, что изменилось, а что осталось прежним. Военные „организации” продолжают существовать в современной Японии. Нанкинская резня, эксперименты на людьми в подразделении 731 – очень немногие могут говорить на эти темы. Почему? Война окончена, почему мы не можем говорить об этом?»
В фильме Хары история начинается со знакомства с 62-летним Окудзаки, который отправляется в путешествие по Японии, чтобы выяснить подробности гибели нескольких своих сослуживцев, расстрелянных по приказу собственных командиров в последние дни войны. Подробности, известные родственникам, весьма туманны – то ли погибшие солдаты были дезертирами, то ли воровали еду у кого-то из своих товарищей…
Окудзаки объезжает дом за домом – кланяется, извиняется за вторжение, благодарит за гостеприимство и выспрашивает у действующих лиц все детали: кто отдавал приказ? Кто стрелял? Какой была официальная причина расстрела? Говорить хотят не все, но Окудзаки умеет убеждать – он приводит с собой родственников погибших солдат, а когда родственники отказываются ездить с ним дальше, заменяет их фальшивыми родственниками (собственной женой и друзьями-анархистами).
Постепенно мы начинаем понимать, что ни Окудзаки, ни сам режиссёр Хара вовсе не собираются вести себя по правилам того кодекса, который антрополог Рут Бенедикт назвала восточной «культурой стыда». Они не боятся публичного унижения. Один из них не стесняется бить стариков (в том числе инвалидов), а второй – не останавливает съёмку. «В армии перед каким-либо действием всегда следует приказ», – в ужасе лепечет один из отлупленных ветеранов, участвовавших в расстреле своих товарищей. «Я ненавижу людей, которые не берут на себя ответственность», – отвечает другому ветерану Окудзаки, – «я думал об этом много лет, и теперь могу сказать Вам – я гораздо лучший человек, чем Вы».
Удары Окудзаки ведут зрителя к просветлению – шокированный нападением военный герой-ветеран, написавший биографическую книжку о том, как с товарищами до последнего «ел травы и кору деревьев» в индонезийских джунглях, после небольшой потасовки впервые в жизни признается на камеру в том, что трибунал по военным преступлениям Японии квалифицировал как «массовые случаи людоедства». Далее следует небольшая полемика на тему, кого есть было правильнее – «чёрных свиней» (туземцев) или «белых» (солдат армии союзников). Впрочем, большинство съеденных в последние дни всё равно были японцами.
Рут Бенедикт писала о восточной «культуре стыда» в противовес западной «культуре вины». В её теории японский Раскольников никогда не признаётся в убийстве старушки – страшнее самого преступления для него публичный позор и общественное осуждение. В эмпирической философии Окудзаки этот тезис ставится с ног на голову – самым большим позором для него остаётся позор умолчания, нежелание действительных участников событий рассказывать о них. Главные виновные – «командование и император Хирохито», раз за разом повторяет он, но и выжившие солдаты не должны муштровать потомков рассказами о военной доблести и страданиях.
Собственные требования Окудзаки достаточно радикальны, чтобы можно было принять их за истину. Он утверждает невозможность возвращения к прежней жизни, отказывает самому себе и другим выжившим в желании жить «нормально», воспитывать детей и внуков. Что-то похожее встречается в некоторых рассказах Исаака Башевиса Зингера из его нью-йоркского цикла историй о переживших Холокост – герои его историй часто повторяют, что никто не должен делать вид, будто мир может вернуться к своему прежнему состоянию. Тем не менее, в той или иной форме, вместе с продолжающейся жизнью остаётся жить и эволюционировать память о произошедших событиях. Именно этот фокус и берётся за основу в фильме Хары, утверждает критик Кеннет Руофф в своём подробном разборе, – «как и „Шоа” Клода Ланцмана, „Голая армия…” посвящена живой памяти о войне, а не историческому прошлому». Хара избегает всех возможных дидактических ловушек – несмотря на то, что Окудзаки несколько раз на протяжении фильма апеллирует к образу императора Хирохито, мы ни разу не видим ни одного его изображения. Действие часто переносится в Хиросиму, однако никто ни единым словом не поминает упавшую на этот город атомную бомбу. Всё прошлое разворачивается здесь и сейчас, перед нашими глазами.
Окудзаки проповедует отказ от моральных условностей в пользу того, что можно назвать сверхморалью, того, что сам он называет «Богом», а многие считают навязчивыми идеями или безумием. Режиссёр Кадзуо Хара, взявшийся снимать фильм об Окудзаки, характеризовал его так: «Окудзаки очень конфликтный человек, он все время ругался с моей командой. Некоторые из более молодых членов киногруппы ушли. В конце концов Окудзаки мне совсем разонравился. Он действовал совершенно беспорядочно. В фильме он звучит убедительно, благодаря умелому монтажу. На самом деле он часто говорил бессвязные вещи. Я думал, люди возненавидят этот фильм. Думал, хорошо бы два или, может, десять человек полюбили его. Никогда не думал, что так много людей посмотрят фильм, и что он им понравится».
Хара использует Окудзаки в роли тарана, атакующего современное им обоим японское общество. Сам Окудзаки атакует ветеранов, прикрываясь камерой Хары. Киноэкраны, демонстрирующие этот фильм, правые активисты забрасывали яйцами, была выпущена книга рецензий, отзывов и полемики вокруг событий, о которых он рассказывает. Хара выиграл несколько фестивалей и специальных наград. Окудзаки сел в тюрьму за покушение на убийство, и в последних кадрах фильма передал всем зрителям через свою жену «что еда там гораздо лучше, чем у него дома».
