Что помнят музеи о тоталитарном прошлом

• С какими трудностями сталкиваются музеи, разрабатывая непростую тему?
• Достаточно ли представлена память о репрессиях в экспозиции столичных музеев?
• Всегда ли у музеев хватает материалов и документов для включения темы репрессий в экспозицию и музейные программы?
• Какой опыт мировых музеев совести и памяти кажется уместным в Москве и России, а какой требует серьезной адаптации или вовсе не годится?
• Может ли межмузейное сотрудничество способствовать хотя бы частичному решению проблем и обогащению экспозиции московских музеев к 2017 году?

В планах – в течение 2016-17-го годов раз в сезон устраивать такие мозговые штурмы, чтобы вместе поразмышлять, как можно оптимизировать постоянные экспозиции музеев, включив в них, может быть, сквозные нарративы, осмысляющие опыт ХХ века, и реализовывать межмузейные проекты, в том числе, надеемся, наш проект «Выход в город». Хотелось бы, чтобы это размышление о годовщине 17-го года было консолидированным и отражалось в работе музеев. 

В следующий раз, 28 сентября 2016 года, проект «Москва. Места памяти» приглашает продолжить разговор в перспективе советских научно-технических достижений, напрямую связанных с тоталитарным прошлым в СССР.

 

Программа

Музеям-участникам было предложено ответить на три вопроса, список которых разнился для профильных музеев (а именно, Музея истории ГУЛАГа, Сахаровского центра, Международного Мемориала) и непрофильных. Кроме того, были приглашены эксперты, так или иначе работающие с поставленными вопросами. В первом блоке состоялся марафон музеев-участников, а во втором – марафон приглашенных экспертов и других слушателей, с целью обсудить, насколько мы удовлетворены тем, как эта тема представлена в Москве, можем ли мы совместными усилиями, может быть, при поддержке ресурсов профильных музеев, что-то изменить к годовщине 1917 года, потому что кажется, что в работе с этой темой возможно межмузейное взаимодействие.

1 Марафон музеев: тема репрессий и музейный профиль

Непрофильные музеи

Вопросы, на которые в течение трех минут отвечали выступающие:

1. Общие сведения о музее и музейной коллекции;

2. Каким образом тема репрессий соприкасается с профилем музея, представлена ли тема в действующей экспозиции и музейной активности (в том числе для детей);

3. а) трудности, с которыми сталкивается музей при попытке работы с темой, существующие пробелы и б) пожелания по оптимизации экспозиции музея и музейных программ.

Политехнический музей

Стелла Гургеновна Морозова

В следующем году (2017-м) музею будет 145 лет, мы – первый музей общедоступный научно-просветительский в области науки и техники. Основателями были ученые при поддержке властей и предпринимателей.

Тема [репрессий] специально не отражена у нас в экспозициях. Но в наших коллекциях есть некоторые соприкосновения с темой.

1) предметы из коллекции инженера Леонида Рамзина, которые, включены в просветительские экскурсии.

2) научные исследования, посвященные истории фирм и предприятий.

Например, исследуя историю первого частного предприятия в области истории точной механики («Е. С. Трындина С-вья в Москве»), мы вышли на трагическую судьбу его последнего владельца, которая описана в нашей книге. Моим соавтором [в работе над книгой] стал потомок Трындиных, Евгений Николаевич Трындин, который сейчас работает в Политехническом музее. Материалы из его семейного архива дополнили результаты наших поисков. А началось всё с того, что в музее хранились изделия этой фирмы.

3) проект Дворца техники.

Он непосредственно связан с Николаем Ивановичем Бухариным, это была его идея. Мы провели исследование, сформировали тематический фонд, подготовили публикацию. Это удивительный комплекс, удивительная история и я таким образом хочу сказать, что нам эта тема не чужда как исследователям.

Биологический музей им. К. Тимирязева

Надежда Пантюлина

Я начну сразу с темы репрессий.

1) Изменение экспозиции

В 1948 году Т. Д. Лысенко выступил с докладом против «буржуазной генетики» на сессии ВАСХНИЛ. Генетика была официально запрещена в СССР, более ста ученых уволены. После августовской сессии наш директор, Борис Михайлович Завадовский, был уволен, существующая экспозиция музея разрушена и появились сноп, лепнина и прочее.

Когда я провожу обзорные экскурсии, эту лепнину показываю, то есть ягодки и колосья у нас есть до сих пор. С этого очень здорово начинать, потому что в нашем музее действительно нет ничего специального, то есть отдельной экспозиции [посвященной репрессиям], – мы собираем совсем другие вещи, потому что наш музей биологический. Но следов в деталях музея очень много.

И, собственно говоря, вся команда в тот момент, с 1948-го года, разрушилась и распалась – музей стал совсем другой. То есть там остались люди, которые были неспособны создать прежнюю экспозицию. Ведь и всё биологическое образование стало другим лет на 10-12.

 

А так она выглядела до. Это эволюционная экспозиция. Кроме прочего, стоит обратить внимание на расписную дверь и росписи на потолке: здание нашего музея – это конец ХIХ века и до 48-го года [работники музея] сохраняли всё, что могли. И музей был совершенно замечательный. Всё, чем положено хвалиться музеям в последние 20 лет: живые опыты в экспозиции, посетителям давали предметы в руки на экскурсиях, музей выезжал в павильон Парка Горького – была такая замечательная распашонка-тележка, и передвижная выставка путешествовала по паркам. Вот эти простыни [информационные плакаты] тоже были развешаны на улицах Москвы.

2) Борьба за сохранение наследия

У музея было тяжелое время. Стоит заметить, что у нас репрессированных, пожалуй, нет, или, по крайней мере, мы таких подробностей не знаем, и конечно же, не собираем (к стыду своему, может быть). И Завадовскому до какого-то времени удавалось [сохранять принципы деятельности своего музея]. Есть характерная вещь, [иллюстрирующая], что до какого-то времени приличные люди, которые помогали друг другу, еще были.

Здесь написано про двуглавого орла, а дальше от Президента ВАСХНИЛ такая записочка Завадовскому, что, может быть, он бы всё убрал. Но Муралова самого расстреляли в 38-м году и там всё изменилось. Я стала искать, где же у нас были орлы (мы прежде не обращали внимания). Cреди фотографий в архиве я нашла только одну, в альбоме, который помечен 47-м годом (без датировки каждой отдельной фотографии). На ней, – она сделана, безусловно, после 35-го года и переезда, – можно за деревьями заметить орла. То есть до какого-то года [работники музея] ничего не разрушали.

 

3) Выставки об истории генетики

До 1948 г. Была также экспозиция по генетике, это тоже было страшное дело. Но специалисты по генетике и селекции выдерживали напор, организовывали научную экспозицию. Ближе к войне она стала называться «Управление природой». Но Лысенко, который был к этому времени академиком, был показан в экспозиции как агроном, в халате.

Мы делали выставки об этой истории, и пожалуй, самая аккуратная выставка – это «Музей в трудные годы советской биологии: 1940-е – 1960 е гг.». Кроме того, показывали совершенно замечательную выставку о Мичурине, с документами и рассказом о том, что как было и почему. Ведь Мичурин – это пострадавший человек и реабилитировать его как раз сложнее, чем репрессированных, потому что он к 35-му году умер, а дальше всё называлось «мичуринской биологией» – очень трудно теперь восстановить его собственное имя.

Музей Булгакова

Мария Котова

Михаил Булгаков, как Вы знаете, не был репрессирован. Но его история, его биография и творчество связаны с репрессиями. Наш музей – мемориальная квартира – располагается в доме 10 на Большой Садовой, в квартире № 50, где Булгаков жил с 21-го по 24-й год. Музей приобретает вещи Михаила Булгакова, но в последние несколько лет мы решили расширить поле нашей деятельности и занимаемся не только биографией Булгакова, но и шире – историко-культурным контекстом 20-х и 30-х годов. Поэтому наши проекты захватывают не только Булгакова, но и друзей и современников.

Ближе всего репрессии подступили к Булгакову в 30-е годы.

1) Цензура

Например, в 1936 г. были сняты все его пьесы и вышла знаменитая статья без подписи, на самом деле инициированная Керженцевым, «Внешний блеск и фальшивое содержание».

2) Аресты друзей

В квартире на Большой Пироговской есть специальное место (мы его отметили) – на этом месте был камин, где Булгаков сжёг часть романа «Мастер и Маргарита», когда узнал об аресте в 33-м году его хорошего друга, Николая Эрдмана. Стало известно, что потом Булгаков писал письмо Сталину и просил облегчить участь Николая Эрдмана, но письмо, насколько мы знаем, осталось без ответа.

3)Судьбы соседей.

У нас есть большой проект «Дом 10». Мы взяли историю дома, где жил Булгаков, с 1904 по 2014-й год и описали историю каждого жильца, каждой квартиры за эти 110 лет. Самым ярким репрессированным жильцом этого дома была Анна Савельевна Пигит, которая дружила с Фанни Каплан, и накануне покушения она останавливалась у нее. Поэтому Анна Пигит была арестована в 1918 г., потом ее выпустили, но в 1938 г. году, на волне террора, о ней снова вспомнили, арестовали и расстреляли. Об этом у нас есть специальный угол, где мы рассказываем об истории Ильи Пигита, Анны Пигит, об истории ее ареста и остальном.

На сайте проекта можно смотреть каждую квартиру, кто жил в описанном доме с 1904-го по 2014-й год. Этот сайт постоянно обновляется, потому что мы находим новые сведения, жильцы приносят нам фотографии и много чего еще.

Кроме этого у нас было еще два проекта, в которых были затронуты репрессии. Это большой сайт «Булгаковская Москва». Мы взяли все адреса, по которым бывал Булгаков или которые он упоминает в своей прозе, и написали о каждом адресе небольшую статью и поставили точку на карте. Все, кто был репрессирован, – его близкий друг Николай Лямин, Осип Мандельштам его хороший приятель и многие другие люди, – там, конечно, отмечены. Есть там и Нащокинский дом, потому что дневник Елены Сергеевны Булгаковой насыщен бесконечными «прошел слух, что арестован такой-то», «арестован такой-то» и так далее.

Фото Сложность доступа к делам из Архива ФСБ. Из презентации Марии Котовой: «Главная сложность, с которой я сталкиваюсь, готовя экспозиции, выставки и проекты – это сложность получения архивных материалов из Архива ФСБ, это главный архив, в который я пока попасть не могу никак и получаю бесконечные отказы».

Музей Маяковского

Марина Краснова

Многие знают, что стимулом для образования музея было письмо Лили Брик Сталину, где она писала о необходимости создания музея поэта. В 1937-м году в Гендриковом переулке был открыт музей. Экспозиция (как в Гендриковом переулке, так и в Лубянском проезде) называлась «Маяковский – поэт Октября и Революции». Основной фонд сформировался в 1936-38-х годах, поэтому предметов, относящихся к теме репрессий, в нашем музее очень мало.

Но можно отметить:

1. Отдельные экспонаты, относящиеся к теме.

К примеру, предметы, принадлежащие Валерию Горожанину – сотруднику ОГПУ Харьковского района, с которым Маяковский дружил; записные книжки, рукописи со стихами Маяковского, воспевающие ОГПУ; и, конечно же, следственное дело Маяковского со слежками сотрудников ОГПУ, и уже после смерти Маяковского за – писателями круга Маяковского: как они себя вели, что делали, как реагировали на смерть поэта.

2. В экспозиции у нас была представлена тема тоталитаризма, но достаточно скудно: это инсталляция «Государство» о Бухарине, Троцком и левой оппозиции – как такой первый предвестник; постановка «Бани» и «Клопа», начавшаяся после этого травля Маяковского и вопрос взаимоотношений Маяковского со Сталиным.

3. Мы также проводим пешеходные экскурсии, где показываем и дом Ягоды, и проходим мимо Лубянки, 2.

Мне пришло в голову, что в экспозиции не хватает материалов, касающихся смерти Мейерхольда, потому что потому что Мейерхольд поддерживал Маяковского при постановке «Бани» и «Клопа», и затем его обвиняли в этих постановках.

В разделе экспозиции предполагается также сделать отдельную зону, подростковую, которая будет диалоговым пространством с подростками на сложные темы, в том числе, и на темы тоталитаризма не только в государстве, но и в семье.

Дом-музей Б. Пастернака

Ирина Александровна Ерисанова

Наш музей – мемориальный, и несмотря на то, что Пастернак был свидетелем многих событий в жизни его друзей, в самой экспозиции как будто бы ничего, связанного с темой репрессий, нет. Мы, естественно, рассказываем о чем-то, когда ведем экскурсии, но совершенно очевидно, что нам этого не хватало. И поскольку у нас есть серьезная детская аудитория (мы дружим со школами, с учителями), мы решили, что пора делать выставки.

У нас есть пустое помещение наверху: верхняя часть веранды, окна которой превратились в своеобразную витрину. Выставки, которые мы там проводим – это художественные акции.

1. На одной из этих выставок, «Шум времени», была фотография Тициана Табидзе, арестованного и убитого друга Пастернака, то есть мы увидели лицо человека. И это ошеломляет, когда рассказ сосредоточивается на лице.

2. Следующая выставка была «Пастернак и 30-е годы». Это такая акция: зачехлённое окно, и одно слово, много-много раз повторенное – слово «Правда», и оттуда идет свет и прозрачные лица убитых поэтов. Очень много вопросов возникает у детей, приходящих на выставку.

3. Действующая выставка, называется «О жизни и смерти. Телефонный разговор»: это знаменитая история пастернаковского разговора со Сталиным после ареста Мандельштама. Это попытка живого разговора и, что называется, цель – «бить по чувствам», будить чувства. Нам кажется, у нас это получается.

Государственный литературный музей

Анна Эмильевна Рудник

Государственный Литературный Музей – это более 16 площадок, в основном – мемориальные дома. В Трубниковском переулке находится выставочный зал, где одна выставка сменяет другую. Не могу сказать, что в наших фондах есть материал, прямо относящийся к теме репрессий, но очень много опосредованного материала: самиздат, тамиздат, цензурные истории и т. д. И в каждой выставке, когда мы говорим о писателях ХХ века, естественно, эта тема возникает – иначе будет неполная судьба. При репрезентации этой темы мы идем разными путями.

1. На выставке к 125-летию Бориса Леонидовича Пастернака это был чисто дизайнерский прием: мы воссоздали фасадную стену Лубянки. В «окошки», которые светились, были вставлены фотографии тех, кто был близок к Пастернаку, с кем он дружил.

2. На выставке Мандельштама, которая недавно закончила свою работу, мы показывали архивные документы, и практически ни один архив нам не отказал. В архиве ФСБ мы получили всё, что запросили, в электронных версиях; подлинники материалов из ГАРФа; из ГИА (Исторический Архив) – подлинник письма Бухарина к Сталину, известное письмо – с резолюцией Сталина синим карандашом «Кто дал им право арестовывать Мандельштама?»; потрясающий документ из Всероссийского Военно-Исторического Архива – так называемое «эшелонное дело» конвойных войск НКВД за 1938-й год, когда отправляли в лагерь Мандельштама, № 122.

Так что к этой теме можно подходить абсолютно по-разному и в каждой экспозиции мы по-разному ее решаем. 

Музей «Садовое кольцо»

Алла Буга

Мы в нашем музее изучаем историю Мещанского района, который, как известно, был сердцем репрессий. К сожалению, в экспозиции музея тема репрессий пока никак не отражена. Но у нас есть соображения о том, как начать ее освещать.

1. Расширение экспозиции архивными документами о 20 веке. Последние полгода мы в сотрудничестве с «Мемориалом» думаем, работаем над тем, чтобы в постоянную экспозицию включить документы и истории о людях, которые были репрессированы. А также, о местах репрессий, располагавшихся в нашем районе.

2. Велоэкскурсии. Этот модуль также находится в разработке. Мы ориентируемся на молодежь, среди которой этот вид экскурсий завоевал популярность и планируем включить в маршруты места, связанные с репрессиями. Еще одно направление – это тематические велоквесты.

Профильные музеи

Более специальные вопросы были адресованы музеям, которые в своей деятельности освещают историю 20 века в человеческом измерении. 

1.Концепция. В чем уникальность музея среди других московских музеев памяти и музеев памяти вообще?

2. а) трудности, с которыми сталкивается музей при попытке работы с темой, существующие пробелы и б) пожелания/планы по оптимизации экспозиции музея и музейных программ.

3. Темы и формы, которые видятся продуктивными для межмузейного сотрудничества. Возможна ли поддержка темы репрессий в экспозициях других московских музеев ресурсами вашего музея?

Музей истории ГУЛАГа

Роман Романов

Уникальностью нашего музея является то, что он является единственным государственным музеем, целиком посвященным теме репрессий. Наш музей в новом здании открылся в 2015-м году. Здание не имеет прямого отношения к репрессиям, поэтому некоторой сложностью является то, что приходится в экспозиции искусственно создавать атмосферу.

1. План на 2016-2017-й год – это создание постоянной экспозиции. Со следующего года также нашим филиалом станет «Дом на Набережной», и в планах преобразование этого музея.

2. Наш музей стал инициатором создания Ассоциации российских музеев памяти и Фонда увековечивания памяти жертв политических репрессий. Одно из дел фонда – это привлечение средств на возведение монумента, который будет на пересечении проспекта Сахарова и Садового кольца.

3. Одна из форм межмузейного сотрудничества, которую мы практикуем – это работа студии визуальной антропологии: мы берем видеоинтервью у людей, которые прошли через лагеря или у их детей.

4. Совместные выставочные, издательские и экскурсионные программы – это также те формы работы, которые может предложить наш музей другим музеям.

5. Сейчас у нас есть временная экспозиция, которая называется «Национальная память о ГУЛАГе». Там представлены более 100 предметов, которые мы собрали более чем 25 музеев со всей России. Музей Мемориала, Сахаровский центр также передали нам большое количество экспонатов.

Сахаровский центр

Наталья Самовер

Наша постоянная экспозиция существует с 1998-го года, она была первой в городе специальной экспозицией, посвященной истории тоталитарного режима в СССР и сопротивлению несвободе. Очень важно, что эти две темы у нас рассматриваются в неразрывном единстве между собой.

1. Раздел «Мифология, идеология СССР» существует в виде фотоколлажа, представляющего основные мифологемы советской идеологии.

2. «История политических репрессий в СССР» – это фотографически-документальная часть.

3. Наиболее насыщенная подлинными экспонатами часть экспозиции – «Путь через ГУЛАГ», строится как собирательный рассказ о судьбе человека, который стал жертвой Большого террора и попал в ГУЛАГ.

4. Другая экспозиция – «Сопротивление несвободе» – рассказывает о тех процессах, которые происходили в советском обществе после смерти Сталина: осмыслении советского тоталитаризма, возникновении правозащитного диссидентского движения и альтернативной культуре. Заканчивается она событиями 1991-м года.

5. У нас есть также электронные ресурсы. Самая важная, на мой взгляд, – это текстовая база «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы». Она чрезвычайно востребована: более 600 тысяч визитов в год.

6. У нас имеются еще ресурсы вне нашего основного здания: на противоположной стороне Земляного Вала расположен дом, где жил Сахаров до Горьковской ссылки и куда он после нее вернулся. Там находится архив Сахарова с постоянной экспозицией, посвященной ему самому и истории правозащитного движения. Не так давно на собранные средства мы отреставрировали и открыли мемориальную квартиру А. Д. Сахарова.

7. У нас проходят и временные выставки. Например, сейчас – передвижная выставка из Норильска, посвященная вкладу ссыльных и заключенных в возникновение и развитие Норильского промышленного района, которая чрезвычайно проста в техническом исполнении, но очень интересна и насыщена информацией.

Мемориал

Наталья Барышникова

Я бы хотела для начала напомнить, откуда возник Мемориал. Во-первых, из идеи создания памятника жертвам политических репрессий. Группа людей собралась вокруг инициативы исследования истории через призму Декларации прав человека. Первые коллекции Мемориала начались с выставок, на которых были представлены проекты памятников жертвам политических репрессий, и на которые бывшие заключенные ГУЛАГа или их родственники приносили свидетельства. Тем самым, Мемориал на общественным движением, развивающимся «снизу».

Также среди особенностей Мемориала можно отметить период времени, которому посвящена коллекция: это не только сталинская эпоха, но послесталинское время: у нас есть Архив истории инакомыслия в Советском Союзе (истории диссидентского движения), в музейной коллекции хранятся предметы правозащитной деятельности современности. То есть Мемориал является большим исследовательским центром, который под одной крышей объединил архив, музей и библиотеку.

В архиве есть несколько тематических собраний: архив истории политических репрессий, истории инакомыслия, польской программы, а также архив школьного конкурса, архив устной истории и архив видеоматериалов.

Музейная коллекция «Творчество и быт ГУЛАГа» состоит из различных живописных и графических работ заключенных. Стоит отметить, что благодаря первому директору нашего музея Валентине Геннадьевне Тихановой здесь возникла коллекция с некоторым уклоном в искусствоведение. Например, платье Валентины Буханевич-Антоновой, искусствоведа Третьяковской галереи, которая год провела в трех московских тюрьмах в этом платье. Также интересен дневник рабочий Льва Копелева, который вместе с Александром Солженицыным работал над звуковидами в шарашке, и здесь можно увидеть его рабочие заметки.

Библиотека, коллекция которой тематизирована по нашему профилю, содержит и малотиражные издания или даже книги, достойные быть музейным предметом. Например, есть книга 1938-го года издания – это второе издание книги 1936 года, посвященной деятилетию Болшевской трудовой коммуне имени Ягоды. И во втором издании есть пробелы – это вырезанное имя товарища Ягоды, арестованного в 37-м.

И для того, чтобы открыть эти коллекции были доступны внешнему пользователю, мы реализуем несколько виртуальных проектов: «Личное дело каждого», «Та сторона» или наш проект «Топография террора», в рамках которого у нас есть предложение для музеев.

Предложения о межмузейном сотрудничестве

Проект Выход в город.

В этом Мемориал начинает новый кроссмузейный проект «Выход в город» (его реализацию поддержал благотворительный фонд В. Потанина) и он как раз нацелен на партнерство с другими московскими музеями. В рамках этого проекта мы планируем на улицах города представить результаты исследований, которые опубликованы на сайте topos.memo.ru. И поскольку ставить указатели прямо в городском пространстве очень сложно, то мы хотели бы предложить дружественным музеям поставить какие-то маленькие указатели у себя в своих дворах и немного представить историю топографии террора своего района. Мы готовы за счет этого гранта придумать и произвести эти указатели, разработать такие маршруты, провести первые экскурсии. Но не можем сделать это без партнерства, согласия и интереса со стороны соответствующих музеев. Поэтому приглашаем вас к сотрудничеству.

Андрей Сергунькин

Музей древнерусской культуры и искусства им. Андрея Рублева

Я заинтересован в появлении напоминаний о том, что было на территории Андроникова монастыря, где располагается наш музей. Проблема есть: даже не все сотрудники музея, которые много лет там работают, в курсе об истории до детского дома, то есть о том, что там находился концлагерь.

А. Поливанова

Мемориал

У нас [на сайте topos.memo.ru] есть материал про Андрониковский концлагерь и материалы, из которых можно приготовить экскурсию. И мы были бы рады включить вас в наш проект и установить такой «партизанский» указатель на вашей территории.

Обсуждение

Во второй части мы всех приглашаем к дискуссии: что можно сделать, чтобы годовщину 1917 года встретить достойным осмыслением.

Леонид Бажанов

(ГЦСИ)

В Государственном центре современного искусства собираем артефакты и произведения искусства с 80-х–90-х до современности. Но тем не менее, понятно, что всё современное искусство в советский период существовало в андеграунде, в подполье и прямо перед зданием нашего центра на Зоологической улице стоит ковш, который символизирует и напоминает о «бульдозерной выставке». Все работы наших независимых художников теперь — это классика современного отечественного искусства, мэтры от Кабакова до родившихся в 60-е годы представляют интерес для этой темы.

Нами издана книга «Другое искусство», которая фактически представляет материал, соответствующий теме [истории тоталитарного прошлого]. Другое издание – это «Русское зарубежье»: большинство художников эмигрировали при первой возможности, уехали из России еще в советский период, многие уже после 91-го года. Этими материалами мы тоже занимаемся, так что я хотел бы предложить — если мы продолжим существовать — нас в партнеры. Но так как мы ликвидированы несколько дней назад, то это становится проблематичным. Хотя все наши патроны, Министерство культуры, убеждают, что наша деятельность продолжится без всякой цензуры и без всяких проблем – во что не очень верится, – но как только будет что-нибудь известно – все желающие будут информированы.

Кроме того, мы соприкасаемся с коллекцией Мемориала через, допустим, Бориса Свешникова, Льва Кропивницкого и других замечательных художников, мастеров современного искусства, которые сидели, были в лагерях и так далее. С радостью хотел бы предложить наше сотрудничество, если мы будем продолжать существовать. Всего доброго.

Михаил Гнедовский

Мне кажется, что самое интересное в этой истории это то, как работают с советской историей те музеи, которые как будто бы не имеют никакого отношения к теме ГУЛАГа, репрессий и террора. По всей стране огромное количество разных музеев, которые так или иначе рассказывают истории о советском времени. Эти истории часто выглядят вполне невинно, они сделаны на базе каких-то общих описаний, советских трактовок и интерпретаций, грубо говоря – в редакции Большой Советской Энциклопедии. А между тем, в подавляющем большинстве случаев это истории с двойным дном. И мне кажется, то, что называется «вызов» по-настоящему – это научиться по-новому прочитывать разные истории, относящиеся к разным областям жизни в СССР. И не только напрямую связанных с ГУЛАГом и репрессиями, но и связанных косвенно – через общую атмосферу, которая существовала, через образ жизни, который очень часто сегодня проявляется.

Фактически есть два противоположных способа интерпретации. Один – который пытались отследить сегодня в деятельности присутствующих московских музеев, а второй – это с легким сердцем ностальгические воспоминания о нашем счастливом детстве или что-нибудь в этом роде. Если 20 лет назад, в первый постперестроечный период, самыми популярными в московских музеях были, наверное, выставки самоваров, то сегодня – это выставки нашего счастливого советского детства. И вроде нам преподносится своеобразная реальность, которая сегодня выглядит отчасти этнографической, потому что эти реалии уже незнакомые, что само по себе любопытно. Но также параллельно нам сообщают, что жизнь была, в общем и целом, счастливой и безоблачной. Мне кажется, что кроме прямых сюжетов, связанных с террором, есть еще огромный пласт работы, который нужно как-то начинать разрабатывать. Он связан с интерпретацией ХХ-го века вообще, и, главным образом – советского прошлого.

Андрей Завадский

(журналист)

Мне кажется, что самое главное – это эмпатия, и в этом смысле не всегда обязательно рассказывать о терроре, но очень важно, говоря о ХХ-м веке, использовать мотив сострадания к другому. В этом смысле можно и нужно делать и детские программы, и программы работы с подростками и со взрослыми тоже. Ведь можно сказать, что сегодня для российского общества это особенно важно – умение уважать и сострадать, понимать другого, другое, непохожее, и в том числе – понимать страдания других людей. Но в целом, это важно всегда и везде, особенно после ХХ-го века. Это первое, что я хотел сказать.

Второе. Представленные материалы, если они есть, носят характер преимущественно документов, бумаг, предметов и так далее. Мне кажется, что сегодня важно работать с разными медиа. В этом смысле даже работа с видео не требует особо больших затрат, потому что, например, у Мемориала – огромный архив видеовоспоминаний, у Музея ГУЛАГа – тоже, и они продолжают пополняться.

Меня очень впечатлила история с выставками Дома-музея Пастернака, потому что молодые люди, дети могут провести довольно много времени в пространствах, которые не просто рассказывают огромными кусками текста о том, что происходило, а воздействуют эмоционально – это замечательно. И в сегодняшнем мире, который просто помешан на изображениях, на быстром восприятии информации – это чрезвычайно важно.

Александра Поливанова:

(Мемориал)

Я довольно много по долгу службы бываю в европейских и американских музеях памяти и совести. Как правило, работа с аудиторией в этих музеях строится на ценностном подходе, то есть на безусловной ценности прав человека. И от этой точки опоры рассказывается о Холокосте, о Берлинской стене и холодной войне, о геноцидах и прочих страницах истории. Тогда как от российских музеях я очень часто слышу такую концепцию подачи материала: «у нас чистая информация, мы подаем статистику, мы не даем никаких оценок, оценки должен сделать посетитель, когда он от нас выйдет. Мы рассказываем статистику: было убито – столько-то, сослано в ГУЛАГ – столько-то или какие-то конкретные эпизоды…». Но оценить, хороший Сталин или плохой, оценить те или иные действия советской власти уже должен посетитель. И мне интересно, может ли как-то работать ценностный подход в России сейчас, может ли он как-то объединить московские, например, музеи? Может быть, не все, но по крайней мере, те, которые сегодня здесь собрались. И это, конечно, не вопрос, который требует ответа «да» или «нет».

я уже два года делаю большой региональный проект, связанный с поддержкой музейной краеведческой работы, связанной с частной памятью ХХ-го века. В этом проекте частная память определяет угол зрения. Мне кажется, что это очень важный и пока найденный нами единственный ответ. Что касается «мы только информируем, мы не готовы никак оценивать, мы не хотим занимать позицию», – это, в общем, объяснимо, потому что позиции нет нигде кругом и где ее взять – непонятно. Но это очень ограничивает и очень мешает. То, что ты видишь в результате (за какими-то небольшими исключениями, которые мы стараемся пестовать и поддерживать), никаким образом к детям и подросткам никогда не приблизится, потому что точно так же, как экспозиция краеведческого музея выглядела, [продолжает выглядеть, как и прежде], только в нее добавлен один стенд, где написано слово «репрессия» и на котором рассказана информация, что это такое. Причем это всё рассказано и написано точно так же безлично, – что очень важная ошибка и драма, – как обо всех прочих фактах истории, то есть это цифры, наша территория и прочее.

Поскольку я много с этим сталкиваюсь,

мне всё время кажется, что первая вещь, с которой надо бороться – это фамилии с инициалами. То есть это люди, которых не существует в природе, их нет: инициалы – это не человек. Поэтому [важна] частная память, разговор о конкретных людях.

В этом смысле видео, которые есть в Мемориале и в Музее ГУЛАГа, бесценны, потому что с ними люди могут соотноситься. Как только ты рассказываешь одну конкретную драму, ты рассказываешь гораздо больше, чем, когда ты говоришь о цифрах, о миллионах и так далее.

Еще одна важная вещь, которая тоже мне очень нравится, что в Музее ГУЛАГа хронология отсчитывается от 1917 г. Но ведь можно наблюдать, что во всех регионах музеи говорят (если говорят) о репрессиях, как правило, в рамках периода с 37-го по 53-й год. И мне кажется, 2017-й год нам дает как раз возможность много поработать над тем, чтобы это изменилось, много говорить о том, что это вообще ТОГДА началось, без гражданской войны. То есть начать оттуда, откуда это начиналось.

Анатолий Голубовский

(историк)

 

Я согласен с тем, что хронологические рамки того, о чем рассуждают и в музее, и в обществе, конечно, связаны с 30-ми годами и 40-ми, хотя закон о реабилитации жертв политических репрессий четко обозначил хронологию, о которой имеет смысл говорить в плане реабилитации, а именно с 17-го по 1991-й год.

Вырванный период 30-х годов, так называемого «большого террора» и еще чего-то такого, абсолютно дезориентирует людей, которые мало что знают вообще: и о большом терроре, и обо всём остальном – создается впечатление, что откуда-то с неба свалился большой террор, а потом куда-то исчез.

Это связано и с интерпретацией, и с формой репрезентации и с контентом, который мы собираемся освоить.

Второй пункт. Я хотел бы продолжить то, о чем говорил Михаил Борисович, а именно о необходимости говорить в целом об истории ХХ-го века и о репрессивности этого века в истории человечества, я бы так назвал. Тут возникает вот какая проблема. Поскольку большая часть музеев – особенно отраслевых: биологических, политехнических, или литературных, – ориентированы на то, чтобы рассказывать о каких-то достижениях, которые вошли в историю их отрасли, то есть они пытаются создать своеобразный героический нарратив. При этом совершенно очевидно, что современный музей и по содержанию, и по форме отражает некую драму и конфликтность какого-то процесса, о котором он рассказывает. Никуда не деться от этой темы, поскольку она была частью «уклада жизни» ХХ-го века вообще. И в этом смысле преодоление репрессий и достижений «несмотря ни на что» – и есть героический нарратив. Включая репрессии в какой-то музейный нарратив, мы увеличиваем его героичность и патриотичность.

И последнее. О проблеме, связанной с эмпатией. Мы здесь говорили, что есть музей репрессий, какие-то разделы репрессий, – они у нас все созданы в тот момент, когда общество не прошло через необходимые этапы покаяния, осмысления, юридической, нравственной оценок, без люстрации, без всего. Естественно, процесс нашего «горевания» по поводу репрессий – как сейчас модно говорить после господина Эткинда – не пройден полноценно. И наше поколение, и современные музеи в других странах, которые прошли через эти этапы, используют даже не столько метод эмпатии (потому что эмпатия уже как бы состоялась), а отстранения, когда подаётся некая информация, которая выглядит чрезвычайно странной с точки зрения современного зрителя и тем самым оно вызывает и эмоцию, и попытку разобраться в этом, и узнать что-то новое.

На мой взгляд, одним из самых эмоциональных и, в то же время, использующих метод отстранения, – проект, связанный, например, с поминанием Холокоста в Германии. В Берлине на Баварской площади в какой-то момент появились такие псевдо-дорожные знаки: с одной стороны – пиктограммы, с другой стороны – тексты нюрнбергских законов, связанных с ограничением в правах евреев. Например, пиктограмма «хлеб», а на другой стороне – соответствующий нюрнбергский закон, по которому евреям запрещалось посещать бакалею после 16:00. Или «нотный стан», а на обратной стороне – что евреям запрещено организовывать хоровые общества, и так далее, и так далее. Никто не понял: ни евреи, ни антисемиты не поняли. Все решили, что это провокация либо еврейская, либо антисемитская. Это совершенно потрясающая история, и всякого рода уличные проекты, мне кажется, надо продолжать, хотя существуют некие опасения по поводу реакции городской общественности.

Ян Левченко

(НИУ ВШЭ)

Мне кажется очень-очень важным прозвучавшее замечание Андрея Завадского относительно медиа и работы с медиа, потому что очевидно, что укрепленные на стене и лежащие на витринах артефакты, обилие бумаги – это очень важно, много текста – это важно, но необходимо, чтобы это перемежалось. Я не говорю, что в каждой четной витрине после бумаги должен быть компьютерный симулятор, но без них молодежь, о которой говорилось, не привлечешь. Потому что

велоквесты – это отлично, после этого можно сделать селфи на месте репрессий и этим закончится очень клевая велопоездка, но для того, чтобы это реально проперло и по-настоящему что-то почувствовал, почувствовал, что есть настоящая телесная связь с историей – для этого нужны медиа, нужны те воздействия, интервенции в человеческое тело и в восприятие, с которыми бумага не справляется.

Я вспоминаю свое посещение Музея «Пенаты» в Репино, где экскурсовод завела группу в комнату, нажала на кнопку «play» на магнитофоне и там зазвучала экскурсия 1961 г., записанная в свою очередь с катушки в этом же году. И я подумал, это фантастически круто, это потрясающе медийная штука, это очень концептуально. Выяснилось, что они ничего этого не имели ввиду. Они это делают, потому что решили музеефицировать этот как бы нарратив, потому что он, в свою очередь, очень интересен. Мы же в музее? Поэтому мы с 1961 года сохранили этот дикий текст, который никак не отрефлексирован, никак не откомментирован за тем человеком, который с гордостью выключил и погрузился в молчание вместе со всеми присутствующими, чтобы мы поняли: да, жили люди. И это называется «фальшь-медиа», я бы так сказал. И медиа могут работать по-разному, и чтобы они работали так, как в берлинских музеях, наверное, нужно избегать таких вещей, которые мне сейчас вспомнились. Хорошая тема. А, это когда денег нет, – держитесь, всем здоровья.

Наталья Самовер

(Сахаровский центр)

Я замечаю, что при обсуждении этой темы преимущественно непрофильные музеи, рассказывая о том, как они решают эту тему, говорят: «репрессии», «репрессированные», «период репрессий», «а у нас никого не репрессировали», «а вот нас репрессировали», «мы это показываем», «мы не можем это показать, потому что у нас никого не репрессировали».

Хочу обратить Ваше внимание на то, что

тоталитарное общество характеризуется, строго говоря, не репрессиями, а той или иной степенью несвободы. Вообще несвобода – это состояние тоталитарного общества, состояния нашего общества в ХХ-м веке. Репрессии – это некоторое доведение этого состояния несвободы до определенного предела, но в общем необязательное. И мне кажется, это особенно важно для тех музеев, которые работают с историей культуры.

Несвобода как атмосфера, в которой существует ваш герой, в которую погружена культура, бытие культуры в советском обществе как постоянное противостояние несвободе – это замечательная драма, которая, мне кажется, позволяет решать ту тему, о которой у нас сегодня идет речь. Тут будет и эмпатия и всё что нужно, и нет такой необходимости стоять в печали, разводя руками, если у Вас случайно никого не репрессировали.

Кроме того, мне кажется чрезвычайно важным еще распространение этого понятия о несвободе как о всеобщем прессе в том числе и на те музеи, которые заняты той тематикой, которая вроде бы не является общественной. Много замечательных выставок в Биологическом Музее: биологическая наука помнит свое тяжелое прошлое, она помнит, как она боролась за себя. Это необычайная драматическая история борьбы биологии не только за свое существование, но и вообще за существование науки, за научное мышление против «лысенковщины» как антинаучного мышления. Политехнический музей мог бы быть фантастическим музеем драмы советской науки: бытие советской науки в ХХ-м веке – это умопомрачительная драма. В Сахаровском центре мы рассказываем своим посетителям, и большим, и маленьким, историю советского атомного проекта, естественно, в связи с академиком Сахаровым. И мы видим, как люди, затаив дыхание, слушают, потому что это великолепная драма. Не нужно ничего выдумывать, скажите правду, как это было.

Собственно,

к чему я хочу призвать: не фокусироваться на понятии «репрессии» как чего-то, в чем сосредоточена вся суть ХХ-го века, а увидеть несвободу как атмосферу и несвободу как вызов и как то, что формирует в конечном счете и нашу культуру, и нашу науку, и нашу общественную жизнь – то, в диалоге и в противостоянии с чем существует всё, что существует.

И это совершенно замечательно, это живо, это способно затронуть подростка, потому что подросток – это человек, который, просто в силу своего возраста, решает вопросы своего противостояния тому, что сильнее, чем он. И работая с биографией Сахарова с подростками, я вижу, что их увлекает в нем это. Они со своей 15-летней колокольни, исходя из своего жизненного опыта, из небольшого опыта нравственного выбора, сопереживают этому великому человеку, потому что они чувствуют, что он решает те же задачи. Вот те же самые задачи решали советская культура, советская наука – практически всё, что было в Советском Союзе.

Ирина Щербакова

(Мемориал)

Если бы это было так легко. Мы находимся между тяжелой Сциллой и Харибдой. Беда наша в том, что нет этого рассказа, нет этого нарратива. Не знаем мы, как на самом деле рассказывать и как показывать. Или как бы знаем, но не можем этого осуществить, не можем пробиться, потому что мы же не для себя: мы тут друг друга с вами понимаем. Но ведь мы выходим в другое, очень широкое публичное пространство и что может быть шире, чем «Выход в город», о чем мы сегодня говорим?

Мы сейчас находимся в состоянии трагическом, потому что вроде бы всё есть, вроде бы всё сказано, есть действующий закон, есть масса музейных попыток. И очень много сделано за это время, но мы не можем пробиться на самом деле широким образом к людям.

Я думаю, что наши общие усилия могут быть направлены на то, чтобы человек, который попал на какую-то выставку, в какой-то музей и вдруг узнавал что-то, что абсолютно противоречит его привычным представлениями, что вступает в клинч с его повседневностью.

Мы апеллируем к примерам «не нашим», которые удались. Сколько было сказано про национал-социализм, как уже в Германии на самом деле тяжело про это рассказывать, потому что эти истории рассказаны отовсюду. Тем не менее, это рождалось на моих глазах: девочка пришла в архив, начала работать, написала диссертацию об истории фабрики по производству печей «Топф и сыновья», которые в Эрфурте прекрасно существуют. У нас есть эти печи, они в нашем Донском крематории прекрасно работали, их экспортировали. И рассказ через бытовой предмет, который есть в каждом старом доме в Германии, о том, что за ним было, действительно людей поражает: это предмет, который я сто раз видел, а оказывается, в нем такая страшная история. Для этого и нужны наши общие усилия: придумать такое, чтобы это было не «парком культуры имени отдыха», но вызывало отклик.

Почему экскурсии вызывают такой интерес (и я вижу за ними большой будущий успех)? Потому что ты 10 раз ходишь вокруг этого дома, ты никогда не обращал внимание и абсолютно не думал о том, что там все-таки в этом доме может быть. Это не на всех действует, но это одна из возможностей, которые я вижу.

А. Э. Рудник

(Государственный Литературный Музей)

Мне кажется, что у нас происходит некоторая путаница потому что важнейшие проекты Мемориала – это проекты, а постоянная музейная экспозиция, в котором затронута эта тема – это другая история. Выставочная история, например, литературная, касается судьбы писателя, и если там была эта составляющая, то она должна присутствовать, иначе мы чего-то недоговариваем. Я помню времена, когда мы вешали, фотографию 50-летия Горького, где был Гумилев, и в этикетке писали «неустановленное лицо».

Меня очень тронул разговор коллеги из Сахаровского центра о несвободе. Не принято говорить о выставках, которые еще не состоялись, но я скажу два слова. В октябре, я надеюсь, мы откроем выставку с очень странным названием «Квартирный вопрос» (пускай не пугается Музей Булгакова). Квартирный вопрос, как мы его понимаем, – это огромная метафора: это состояние советской интеллигенции и общества после 1922, может, 1918 г., когда человек потерял личное пространство, потерял свободу передвижения, потерял многое. Потом создание аппарата Союза писателей, когда дачи, квартиры, путевки, издания и так далее покрывали творческого человека, то есть превращали его в крепостного. Об этом и будем говорить, причем будем говорить на «оригинальных» предметах, «на мебелях». У нас будут письменные столы функционеров, будут вещи Платонова и Булгакова, где будут тянуться ниточки от этих функционеров и так далее. То есть мы будем рассказывать о том, как советский интеллигент стал несвободным.

Петр Мазаев

(Гимназия № 1505)

В нашей московской гимназии № 1505 мы уже много лет работаем с Бутовским полигоном. Директором гимназии является Леонид Анатольевич Наумов, который написал книжку про НКВД и большой террор, и наши школьники очень много лет работают с документами. Прежде я работал в другой школе, пришел недавно, и был совершенно поражен тому, как устроена эта работа. Это к слову о том, как попытаться вовлечь школьников и как это может выглядеть в городском пространстве.

У меня был очень интересный опыт работы с 10-м непрофильным (физико-математическим) классом, и я заметил одну очень интересную вещь. Их очень мало интересуют знания (знания как компонента постепенно выходит из образования) – их интересует навык. Они очень любят самостоятельно получать информацию, поэтому их страшно раздражает, когда я начинаю работать в лекционном режиме. Это, наверное, ключевой поворот, в том числе, и в работе музеев [с темой, касающейся репрессий]: когда человек обладает инструментарием для того, чтобы добывать информацию из этих довольно безличных схем – таблиц и бумаг. И когда мы учим молодого человека на экскурсии именно этому, когда мы даем ему довольно простой навык – интерпретацию, – из этого получается в итоге хорошая позиция, она складывается в голове у человека, она не всегда завязана на конкретные вещи. Очень часто для молодого человека достаточно одного соприкосновения, одного ощущения того, какие это цифры, какие это вещи и каковы масштабы, какие имена за этим стоят, работы с одним делом. В рамках изучения ХХ-го века у меня есть такой проект: я выдаю группе людей одну папку, собранную из документов одного человека, и они должны реконструировать жизнь этого человека. Это производит гораздо большее впечатление, чем все мои долгие рассказы о том, почему так произошло, что произошло, что случилось – очень важен навык.

А второе,

что важно для современного молодого человека, – это опыт. Ему очень важно знать, как это устроено в других местах. Один из самых бурных уроков, который произошел у меня в этом году, был урок, на котором мы обсуждали, как устроена память о национал-социализме. Или, например, память о рабстве негров.

Или просто, когда мы работали с разными музейными экспозициями. Этот опыт – того, как может быть, – очень важен для человека. Мне кажется, очень важно рассказывать о том, как это может выглядеть, и тогда эти уличные проекты будет проще реализовывать. Пока человек не имеет опыта взаимодействия с уличной средой, он и не понимает, зачем это нужно. Очень многие из школьников, которые были у меня в 9-10-м классе, были в Берлине, они были около Потсдамер-плац, они видели этот монумент громадный – это поле с надгробными плитами, посвященное Холокосту – и они не поняли, что это. Они честно думали, что это развлечение, чтобы прыгать по этим камням. И такие вещи нужно, конечно, объяснять и проговаривать, и это очень важно делать, в том числе, и в музейном пространстве. Спасибо!

Александра Лозинская:

В Мемориале 5 лет назад был проект «Зеркало памяти», посвященный исследованию того, как в российских музеях представлена тема репрессий. Мы смотрели и на то, как музеи об этом говорят, и на то, как выстроить музейный нарратив, избежав высказывания о репрессиях. И здесь

возникает вопрос об ограничениях, которые есть у музеев, и в том числе, вопрос иконографии. И он распадается на два направления: это сложность, связанная, во-первых, с иконографией репрессий, второе – с иконографией советского.

Когда мы исследуем объекты и предметы [экспозиции], то это всегда очень понятный набор сложившихся образов. Например, когда мы говорим о Холокосте, мы можем найти иконографию: есть узнаваемые фотографии, узнаваемые символы, такие, как «желтая звезда», к примеру. В случае с ГУЛАГом и в случае с политическими репрессиями – это часто колючая проволока, это одежда и орудия труда заключенных. Причем это предметы, которые с одной стороны, для кого-то из нас наделены смыслами, отсылающими к тоталитаризму, а для кого-то – это предметы повседневности, которыми можно пользоваться и сейчас: как рабочая одежда, орудия труда или колючая проволока для ограждения мест, куда не желателен вход «посторонних». Вторая иконография – это иконография советская, то, о чем многие здесь уже говорили – это вопрос ностальгии. Когда мы видим советские предметы, советские символы, – это, с одной стороны, для современных левых – их собственные символы, и современные левые просят не наделять эти символы однозначно негативными смыслами. С другой стороны, есть эта ностальгия. И с третьей стороны, есть то, что происходило под этими символами и какие репрессии, какие ограничения означали те или иные красные звезды. То, что мы видели, например, в Музее «Садовое кольцо» – я из Мещанского района, очень люблю этот музей, – там есть повторяющиеся стенды с тем же красным цветом, с тем же набором фотографий, как если бы это были герои, но теперь немножко другие герои. То есть я говорю обратное рекомендациям – об ограничениях, о том, что у нас есть вопрос иконографии. И сидя здесь, я поразилась тому, что для меня эти разметки и таблички очень естественны и они для меня являются той новой иконографией и способом говорить о репрессиях, которые мы когда-то искали и которые мне кажутся выходом. Спасибо!

Нина Тумаркин

(Гарвардский Университет, колледж Уэлсли)

Здравствуйте, я американский профессор русской истории. Я хотела спросить, как вы в музеях собираетесь освещать годовщину начала красного террора в приближающемся 18-м году. Конечно, всё началось в 17-м году, включая ЧК. Но я думаю, что об этом моменте, о начале гражданской войны осенью 18-го года, наверное, правительство не будет много говорить, потому что это не любимая война здесь. Но, вообще, годовщина красного террора – это мой интерес. Спасибо вам.

Борис Степанов

(ИГИТИ НИУ ВШЭ)

Наверное, остановлюсь на сюжете, который мне профессионально ближе. Я хотел начать с того, чтобы напомнить, что это выражение, «места памяти», которое дало название проекту Мемориала, изначально – в его французских истоках, от Пьера Нора – связано с идеей указания на разрывы в представлении истории, на разрывы в историческом знании и, соответственно, связано с задачей выявления того, какие изменения происходили в том, как представлялась история. В связи с этим у меня такие немножко утопические соображения, но меня на них натолкнула презентация, посвященная Музею Тимирязева, Биологическому музею.

Мне кажется, что здесь есть прекрасный потенциал, связанный с вопросом о том, чем была, собственно, наука, и что такое была советская наука и что она из себя представляла. Этот вопрос сегодня для исследований по истории для науки, в частности, конечно, для западной славистики, является центральным.

Есть ряд работ – я могу упомянуть книгу Кожевникова, Николая Кременцова и других исследователей, – которые ставят вопрос о том, каким образом в тоталитарном обществе вообще стал возможен этот феномен «большой науки», который в ряде областей – скажем, в физике – вышел на новые рубежи, совершенно передовые. Я понимаю, что это огромный труд с тем, чтобы, во-первых, этот материал как-то освоить и осмыслить, во-вторых, перевести его в музейную экспозицию, в какую-то практику музейной работы. Те примеры, которые были приведены, являются в этом смысле какими-то зацепками в этом смысле, потому что вопрос о том, что это был за феномен, может быть одним из [общих] направлений работы разных музеев. И здесь мы можем увидеть, как выглядели разные области: с одной стороны, какова цена этих достижений, которые у советской науки были, с другой стороны, какие условия, которые сформировали возможности для каких-то научных достижений, несмотря на всю ту несвободу, о которой говорила Наталья Самовер. Я думаю, что биология в этом смысле имеет какую-то специфику, а, скажем, если бы мы спроецировали вопрос в область космонавтики? То есть здесь в разных областях можно увидеть такие интересные перспективы. Спасибо.

С. Г. Морозова

(Политехнический музей)

Не могу молчать, потому что лишний раз с грустью убедилась в отсутствиb межмузейной коммуникации, нашей разобщенности и, в частности, из замечания коллеги о том, что Политехнический мог бы делать такие проекты о драмах. На самом деле, мы разворачиваем такие проекты в сюжете, например, десятилетний проект по истории – это первый проект в России частной фирмы, которая из 18-го века шла, достигла расцвета в 19-м, в 20-м веке ее перепрофилировали. Там не было репрессий, только в 37-м году последний владелец, но вся судьба этого предприятия сложилась трагически, и мы в этом исследовании показали, мы сделали книгу, которая, кстати, получила, Забелинскую премию. Я хочу сказать, что есть разные формы. Мы сделали несколько мероприятий для того, чтобы донести результаты этого исследования. Во-первых, мы нашли этот дом, где фирма помещалась, – это дом Большая Лубянка, 13. Мы были там, это Дом культурного наследия МВД, мы там сделали большую встречу с оркестром [МВД], с сотрудниками культурного центра, пригласили много музеев и показали историю этого дома. Мы поехали на Урал и там показали Уральскому приборостроительному заводу, – они не знали, откуда они, – их историю, что, оказывается, это тот завод Трындиных, который переехал в Екатеринбург и там пустил корни. Сейчас это крупнейшее приборостроительное учреждение, завод, который даже не знал своих корней. Поэтому есть разные формы предъявления этих результатов, главное – быть честным и показывать все результаты честно, открыто и профессионально, тогда не будет вот этой ностальгии, понимаете? И я здесь показала, есть репрессии не в прямую. А проект Дворца техники – огромный, в котором работало 2500 человек, никто об этом не знает. Он был нереализован только потому, что был связан с Бухариным. Об этом мы тоже выпустили книгу, даже делали небольшой сюжет по телевизору, как и по фирме Трындиных.

Но мы очень разобщены, у нас нет такой постоянной площадки для обсуждения. Вернее есть – Ассоциация научно-технических музеев и 2 раза в год к нам приезжают научно-технические музеи, и мы устраиваем конференции, круглые столы. Но нам бы хотелось иметь такую профильную площадку, на которой мы могли бы под определенным углом зрения предъявлять результаты наших исследований. Могли бы подключить нашу сеть региональных музеев, потому что исследуя историю промышленности, техники, науки, они выходят на очень интересные истории судеб. И мы могли бы в общих проектах (например, издательских) это представлять. Таким образом, мы занимаемся [этой темой], просто у нас она не отражена в экспозиции.

Александра Поливанова

(Мемориал)

Во-первых, я хочу повторить, что мы начинаем проект «Выход в город», по которому в заявке в Фонд Потанина у нас полагаются 6 партнеров, мы бы очень хотели этих партнеров сегодня обрести. Мы говорили с некоторыми из присутствовавших здесь музеями о том, чтобы выстроить какие-то совместные экскурсионные маршруты. Мы даже придумали название для такой прогулки – «Крутой маршрут» – и готовы в это вовлечь и другие музеи.

Наш слоган: «это прямо здесь». Нам кажется важным показывать, что происходило конкретно в этом доме или на месте, где сейчас стоит другой дом, в соседних дворах, в соседних зданиях. И поэтому мы предлагаем установить такие просветительские указатели [“Выход в город”], выстроить экскурсионный маршрут, который мы разработаем, а потом каждый музей сможет сам этот маршрут реализовывать.

Когда мы только затевали этот разговор, думали, что это будет маленький семинар. Но получили так много feedback-а от музеев, которые по тем или иным причинам не смогли сегодня присутствовать, с которыми мы не успели до конца договориться и др., что мы хотим предложить раз в сезон устраивать такие обсуждения – может быть, не у нас, а где-нибудь в другом музее – и этот разговор продолжить.