Как разглядеть Украину? Избранные места из русской литературы
Как бы то ни было, русское общество не имеет права сетовать на то, что политическая жизнь на Украине приняла в последний год такой оборот, какого оно не могло ожидать. Оно не знало Украины и украинцев, а потому и естественно, что оно менее всего предвидело то, что в действительности произошло.
Б. А. Кистяковский, 1917.
Предлагаемый ниже текст – прежде всего личный. Я пишу его как человек, выросший в позднесоветское время в русской культуре и лишь позже открывший для себя значительную часть культуры украинской и польской. Это расширение культурного поля, которое я считаю «своим», не привело ни к отказу от русского языка как языка многих моих публикаций и выступлений, ни к нивелированию чувства принадлежности к русской литературе, кино, музыке. Написанное ниже я рассматриваю как попытку ответить на вопрос: какими культурными ресурсами питается широко распространенное неприятие (или, как минимум, огромные трудности с принятием) Украины как самостоятельной культурной, исторической и политической единицы для выросшего в русской культуре человека?
В таком далёком с сегодняшней перспективы 1992 году Гасан Гусейнов писал в «Знамени» о «ставших общим местом» саркастических выпадах в адрес Украины в российской прессе и о «факте оскорбления, оставшимся незамеченным для оскорбителя»
Я начну с цитаты из записных книжек Лидии Чуковской об отношении Ахматовой к украинской культуре, с которой она столкнулась в Киеве:
«Я спросила, любит ли она Шевченко.
– Нет, у меня в Киеве была очень тяжелая жизнь, и я страну ту не полюбила и язык. «Мамо», «ходимо», – она поморщилась, – не люблю.
Меня взорвало это пренебрежение.
– Но Шевченко ведь поэт ростом с Мицкевича! – сказала я.
Она не ответила»
Л. К. Чуковская, Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 1. С. 54. См. также комментарий к этой цитате в: Гасан Гусейнов, Д.С.П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М., 2004. С. 60-66. .
Позволю себе перебросить мостик от этого высказывания к известному мнению Белинского о «хохлацком радикале» Шевченко в письме к П. В. Анненкову (декабрь 1847 года): «здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому»
В том же письме Белинский положил начало формуле «не читал, но осуждаю». Рассуждая о том, что причиной ссылки Шевченко в солдаты стал прочитанный государем пасквиль на императрицу (речь идет о поэме «Сон»), критик пишет:
«Я не читал этих пасквилей, и никто из моих знакомых их не читал (что, между прочим, доказывает, что они нисколько не злы, а только плоски и глупы), но уверен, что пасквиль на и<мператри>цу должен быть возмутительно гадок по причине, о которой я уже говорил»
Там же, С. 441. . (мол, «сообразите, в чем состоит славянское остроумие, когда оно устремляется на женщину»).
Любопытно, что именно незнание текста Шевченко ни им самим, ни его знакомыми, выступает главным аргументом низости и пошлости этого текста и позволяет легко выносить приговор: «Шевченку послали на Кавказ солдатом. Мне не жаль его, будь я его судьёю, я сделал бы не меньше».
Следующий культурный мостик может показаться неожиданным, но он тоже об огульном осуждении без знания предмета. Это один из рассказов Михаила Ромма о Хрущёве:
«Он вообще неоднократно на всех этих встречах рекламировал Винниченко, уж не знаю почему. Винниченко ведь был правым эсером, антисоветским крупным деятелем, украинским националистом, был даже министром при одном из каких‑то антисоветских правительств на Украине. Я вот не знаю, знал ли это Хрущёв, но, во всяком случае, этот убогий писатель антисоветский ужасно ему понравился почему‑то, вероятно, потому, что он в молодости его читал; уж не знаю, читал ли он что‑нибудь после этого. Но вот у него осталось где‑то в сердце – Винниченко»
Михаил Ромм, Четыре встречи с Н. С. Хрущёвым, в кн.: М. Ромм, Устные рассказы. М., 1989. .
Володымыр Винниченко никогда не был «правом эсером», в 1917 году он возглавлял социалистичекое правительство Украинской Народной Республики, в 1920 приезжал в Советскую Украину, в 1930-е не раз выступал с советофильскими текстами и был популярным писателем, в том числе, в Советской Украине (что, думаю, и отложилось в памяти Хрущева). В 1928 году Винниченко написал открытое письмо Горькому
В романе Тургенева «Рудин» (1856) есть сцена, в которой герой шутит, что легко мог бы стать малороссийским поэтом даже без знания языка:
«Стоит только взять лист бумаги и написать наверху: „Дума“; потом начать так: „Гой, ты доля моя, доля!“ или: „Cеде казачино Наливайко на кургане!“, а там: „По-пид горою, по-пид зеленою, грае, грае воропае, гоп! Гоп!“ или что-нибудь в этом роде. И дело в шляпе. Печатай и издавай. Малоросс прочтёт, подопрёт рукою щеку и непременно заплачет, – такая чувствительная душа!»
И.С. Тургенев, Рудин, в кн.: И. С. Тургенев, Полное собрание сочинений и писем в 30-ти тт. М., 1980. Т. 5. С. 215-216. .
В том же тургеневском романе герой рассуждает о легкости (а точнее, ненужности) перевода: «Я попросил раз одного хохла перевести следующую, первую попавшуюся мне фразу: «Грамматика есть искусство правильно читать и писать». Знаете, как он это перевел: «Храматыка е выскусьтво правыльно чытаты ы пысаты…»
К булгаковскому сарказму можно, конечно, отнестись точно так же, как один из критиков сказал о Тургеневе: мол, он лишь «простодушно посмеялся над малорусской речью»
«…кто не смеялся с автором над малороссиянами, тот смеялся над самим автором, который видит в самобытном проявлении народности пустую прихоть нескольких праздных людей и воображает, что сострил очень забавно, сказавши, что малороссиянин заплачет от всякой бессмыслицы на родном языке»
Украинский язык многим образованным русским людям казался (и нередко до сих пор кажется) лишь неполноценным местным наречием, не нуждающемся в переводе, звучащим забавно для великорусского уха и легко имитируемым («грае, воропае»). Вариативность, диалектное богатство украинского, отсутствие единого литературного стандарта языка воспринимались (и нередко до сих пор воспринимаются) как признак его неполноценности.
В очерке «Киев-город» (1923) Булгаков так писал о киевских вывесках:
«я с уважением отношусь ко всем языкам и наречиям, но тем не менее киевские вывески необходимо переписать. Нельзя же в самом деле отбить в слове „гомеопатическая“ букву „я“ и думать, что благодаря этому аптека превратится из русской в украинскую. Нужно, наконец, условиться, как будет называться то место, где стригут и бреют граждан: „голярня“, „перукарня“, „цирульня“, или просто-напросто „парикмахерская“. „Мне кажется, что из четырёх слов – „молошна“, „молчна“, „молочарня“, и „молошная“ – самым подходящим будет пятое – молочная“. Ежели я заблуждаюсь в этом случае, то в основном я всё-таки прав – можно установить единообразие. По-украински, так по-украински. Но правильно и всюду одинаково»
Михаил Булгаков, Киев-город. .
Не столь важно, что Булгаков просто выдумал слова «молчна» и «молошная». Важно, что его идеал языкового единообразия свысока описывает вариативность и ненормированность как осталость и совершенно игнорирует тот факт, что история украинского языка существенно отличалась от истории языка русского, и даже не задумывается, почему последняя должна быть мерилом первой.
Богдан Кистяковский в 1917 году заметил, что для образованного русского существование украинцев является «мелочью провинциальной жизни»
«В период создания „Диканьки“ и „Тараса Бульбы“ Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти (и как он был прав, когда в зрелые годы отмахивался от этих искусственных творений своей юности). Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Надо поблагодарить судьбу (и жажду писателя обрести мировую славу) за то, что он не обратился к украинским диалектизмам как средству выражения, ибо тогда бы он пропал. Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом „Диканьки“ и „Миргороды“ – о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках»
Первое издание: Vladimir Nabokov, Nikolay Gogol. Norfolk, 1944. Цит. по: В. В. Набоков, Николай Гоголь, в кн.: В. В. Набоков, Собрание сочинений в 5-ти тт. Санкт-Петербург, 1997. Т. 1. С. 400-522. Доступно: http://www.vladimirnabokov.ru/gogol8.htm .
Гоголь – в глазах не одного Набокова – спас себя от украинской локальности и водевильности, сделав выбор в пользу русского языка и, тем самым, в пользу универсальности и глубины. С высоты этой универсальности уже в постсоветское время кажется простительным и совершенно невинным подтрунивать над словом «самостийна», выдумывать забавные «украинские» названия вроде «Плетення жинчиных жакетив» в «Кыси» Татьяны Толстой, коверкать украинский в «Коктебеле» Попогребского и Хлебникова; упражняться в пародировании украинского языка при изображении Украины в «S.N.U.F.F.» Виктора Пелевина. Сознательно привожу примеры из качественных, непочвеннических и претендующих на критическое высказывание произведений. Именно они, а не злобно-имперско-ретроградские высказывания Лимонова-Прилепина показывают, что ёрничанье над украинским остаётся неоконченной историей и постоянно присутствует в русской культуре .
Какова природа такого отношения? «Украинское» многими образованными русскими людьми воспринимается как локальное, неимперское, приземлённое, неинтересное. Локальность имеет право на существование и даже умиление в широком «русском море». Но в любом случае, право на локальность – это отнюдь не право на равенство или отделение. Само желание отделиться воспринимается как недоразумение и неблагодарность, и потому кажется несамостоятельным, навязанным извне. Только если раньше во всех проявлениях украинского движения к самостоятельности и свободе искали польские происки, сегодня – ищут происки американские.
Отделение Украины от России рассматривается как разрыв с глобальной культурой. Противостояние же такому разделению едва ли не равнозначно желанию спасти украинцев от провинциализма и прозябания. В этом же ключе украинская политика воспринималось и воспринимается как карикатурная и водевильная. Именно в таком духе Булгаков писал о «знаменитом бухгалтере» Симоне Петлюре, «которому в Киеве не бывать» и который «да сгинет»
Русский поэт из Крыма Андрей Поляков фактически булгаковским языком объяснял украинский проект в интервью 2014 года:
«украинская идентичность, вокруг которой сейчас происходит построение украинской нации, имеет право на существование, это вообще не вопрос. К сожалению, эта идентичность строится не как собственно украинская, не как идентичность самобытия, самонесущего бытия, а как идентичность концентрационная. Так сложилось исторически. Так сложились геополитические реалии XIX века, что украинский проект… строился как анти-Россия, как антирусская идентичность. Основной месседж этой идентичности: мы не русские. Не „мы украинцы“, а „мы не русские“… Потому что те территории, которые большевики собрали в Советском Союзе в составе Украины, хотим мы это признавать или не хотим (лучше признать, потому что так будет удобнее), – это территории Русского мира»
Андрей Поляков, «Я не знаю, что такое быть русским». .
Далее Поляков рассказывает о своей «усталости от Украины, от украинского языка, от вышиванок, от идеологии, от украинского проекта» и радуется, что больше не придется думать о том, “какого очередного Мазепу они нам попробуют засунуть»
Я отнюдь не хочу сказать, что каждый человек русской культуры думает так. Для меня важна необходимость сознательных усилий для преодоления такого отношения. А проявляется оно самым «невинным» образом: в анекдотах и коверкании языка, в уничижительно-дружелюбном слове «хохол», в непонимании самой проблемы ответственности и стыда, о которой Михаил Гаспаров в 2002 году написал так: «На нас – вина, искупить которую – наш нравственный долг; если не всякий просвещенный русский человек её чувствует – это горько и странно»
В упомянутой мною в начале этого очерка статье Гасана Гусейнова приведена цитата Георгия Федотова 1928 года о задаче, от которой зависит будущее России: «не только удержать Украину в теле России, но вместить и украинскую культуру в культуру русскую»
