Вечер памяти Бориса Дубина в Международном Мемориале

Вечер памяти Бориса Дубина в Международном обществе «Мемориал» был вторым в серии мероприятий, посвященных переводчику, социологу, историку культуры Борису Дубину (1946-2014). Организовал и вел вечер младший сын Б. В. Дубина – редактор, журналист Антон Дубин. А. Дубин прочитал стихотворение «Забота», не вошедшее в книгу стихов и переводов Бориса Дубина «Порука». Он подчеркнул, что его отец сам отбирал тексты для публикации и всё, что хотел, в неё включил:

«Эта книга была важна ему как сочетание стихов и переводов. Он никогда не говорил о себе как о поэте, а как о человеке, писавшем стихи. И вот они закончились и уступили место переводам. Переводы – продолжение его поэтической деятельности».

Антон показал фрагменты видео-интервью и передач с участием отца, которые смонтировал для этого вечера. После чего зачитал текст поэта, священника Сергея Круглова. Вместе с Б. Дубиным Круглов готовил две передачи на радио – одну про стихи Дубина, вторую – памяти его товарища по СМОГу Сергея Морозова.

«Смерть придала всему этому, – пишет Круглов, – конечно, расхожее иное освещение („не успели”…), но и сделала всё несделанное, незавершённое – не бессмысленным, нет, а именно таким, каким бывает то, что остается на берегу реки, когда она делает поворот. Жизнь повернулась на невероятных осях – и снова никакого сюжета, но и никакого тупика и конца: всё продолжается».

Поэт, переводчик Наталия Ванханен дружила с Дубиным с юности: «С Борисом мы параллельно работали над переводами с испанского». Она прочитала свое давнее стихотворение, ему посвящённое: «Посмотрела я его сегодня и решила всё-таки прочитать, потому что в нем наша молодость и разные сомнения о том, что с нами будет».

Нам не верить в себя невозможно,
Даже если причины на то,
Даже если ненужно и сложно,
Даже если не верит никто.
Потому что, мой стойкий товарищ,
Угадали смекалкой раба
Всё, что вовремя сам не раздаришь,
По развёрстке отнимет судьба.
От того-то и вера маячит,
И в горелке огонь не потух,
В закипающем чайнике плачет
Изнемогший и раненый дух.

Также читала она стихотворения Дубина – «Переводчик», «Любовь», «Загорянка» и его переводы из Фернандо Пессоа и Густаво Адольфо Беккера.
Поэт Юлий Гуголев: «От встреч с Борисом Владимировичем у меня было ощущение, которое, бывает у человека, который приходит к врачу, и, зайдя в кабинет, понимает, что все будет хорошо и уж точно не больно». Он прочитал стихотворения Дубина «Сыну», «Может, и прожил бы вчуже…», «Новый год».

Затем показали выступление Бориса Дубина на закрытии литературного сезона «Китайского летчика Джао Да» в июле 2014-го. Антон Дубин сопроводил его комментарием: «Как я себе представляю, это последний раз, когда папа публично читал свои переводы».

Борис Дубин: «Я, наоборот, почитаю тихие домашние вещи. Этого кубинского поэта сгноили, а он должен был стать самым великим поэтом и прозаиком не только Кубы, может, даже и Латинской Америки. Последнее десятилетие он прожил фактически под домашним арестом, к тому же усиленным разнообразными болезнями, не вылезая из дома. Звали его Хосе Лесама Лима». Борис Дубин прочитал такие стихотворения Лесамы Лимы, как «Моя жена Мария Луиса», «Женщина и дом», «Китайская алхимическая гравюра».

Историк, руководитель просветительских программ Международного общества «Мемориал» Ирина Щербакова: «Для нас, мемориальцев, очень важно, что вечер проходит в этих стенах. За все эти годы не было сколько-нибудь серьезного разговора о памяти, общественной ситуации, в котором бы ни участвовал Борис Дубин. И то, что Борис так включился в работу с исторической памятью, было для нас важно. Я уверена, что в сильной степени благодаря ему наша работа – в общем, полевая – приобретала общественное значение и серьезный глубокий смысл. И ещё одна вещь: в середине 1990-х мой отец, критик Лазарь Лазарев, занимавшийся темой войны и внимательно читавший всё, что писалось на эту тему, сказал мне: „Обрати внимание на то, что пишет Боря Дубин из левадовцев. Он – единственный человек из вашего поколения, который понимает войну”. Благодаря широкому взгляду на жизнь, на культуру он чувствовал прошлое, какие-то вещи, которые нельзя измерить ни полевыми работами, ни социологическими исследованиями, это можно только каким-то образом ощущать, и в этом тоже наша огромная потеря».

Вечер сопровождала музыка: показали видеозапись исполнения Алексеем Черновым «Багатели для фортепиано» Валентина Сильвестрова. Антон Дубин: «Валентин Васильевич Сильвестров – человек, глубоко переживающий то, что сейчас в Украине происходит, абсолютно бескомпромиссный в своих взглядах, при этом очень трезвый, очень мудрый, в текстах кажется, что очень спокойный, на самом деле это не так, видимо, мудрый и взвешенный, и это папе очень нравилось в нем».

Антон Дубин зачитал текст Ольги Седаковой, посвящённый памяти Бориса Дубина:

«Все, кому пришлось общаться с Борисом, знают эту его ответственность – твёрдый и спокойный нонконформизм, взвешенность каждого выбора и высказывания, и при этом готовность серьезно отнестись к новому, произвести труд понимания – без заведомого восторга, без заведомого осуждения, представляя себе не только отечественное, но и европейское измерение исторического момента. Он принадлежит к младшему поколению тех, кого бы я назвала „святыми просветителями”. Старшее поколение этого движения куда многолюднее, в нём имена Лотмана, Аверинцева, Мамардашвили, Гаспарова и многих ещё. Просвещение, которому служили эти люди, кто-то назвал контркультурной революцией, то есть это было усилие преодолеть последствия той культурной революции, которая была произведена советской идеологией в «воспитании нового человека»». Напоследок Седакова обращается к своим стихам из «Стел и надписей», «которые когда-то на моем вечере читал Борис во французском переводе Филиппа Жакоте, от него я и узнала о существовании этого перевода».

Надпись

Нина, во сне ли, в уме ли, какой-то старинной дорогой
шли мы однажды, как мне показалось, вдоль многих
белых, сглаженных плит.
– Не Аппиева, так другая? -
ты мне сказала, – это неважно. У их городов
мало ли было дорог,
которые к гробу от гроба
переходили. – Здравствуй! – слышали мы, -
здравствуй! (Мы знаем, это любимое слово прощанья.)
Здравствуй! как ясно ты смотришь на милую землю.
Остановись: я гляжу глазами огромней земли.
Только отсутствие смотрит. Только невидимый видит.
Так скорее иди: я обгоняю тебя.

Переводчик Марк Гринберг прочитал фрагменты дневников Филиппа Жакоте в переводе Дубина.

На липе – золотая отметина.
Так в «Одиссее» ведут на заклание корову с позолоченными рогами.
Всё открывается в миг своего ухода, исчезновения. Дерево, сгорающее в огне. Во мне, моими губами, говорила одна лишь смерть. Поэзия и есть голос смерти. Славьтесь, торжествуйте, останки. Сияй, звени, поражение.
Если бы не предназначенный мне конец, я бы так и остался незрячим.
Кружащие или камнем падающие птицы, вас видит только обреченный, исчезающий, медленно переходящий в прах.
Глаз и голос всего, что стерто.

Повседневность: разжечь огонь (а он с первого раза не занимается, дрова отсырели, часть приходится вынуть, на это тратится время), подумать о невыученных уроках детей, о просроченной квитанции, о визите к больному и т. п. Может ли среди всего этого уместиться поэзия? Либо она украшение, либо растворена в любом из этих шагов и действий: так понимала религию Симона Вайль, так понимает поэзию Мишель Деги, так я сам хотел бы её понимать. Но и здесь остаётся опасность искусственности, «нарочитой», натужной сакрализации. Может быть, стоило бы согласиться на ещё более скромное, промежуточное место – поэзии, которая в редкие минуты озаряет жизнь как падающий снег: хорошо ещё, если на нем задержат взгляд, чтобы заметить. Вероятно, стоило бы удовлетвориться и оставить поэзию исключением, такова ведь её природа. Не впадать ни в ту, ни в другую крайность, а делать то, что можешь, хуже или лучше. Иначе – риск превратить серьёзность в сектантство, соблазны поэтического сана, самоизоляции, «молебна» (что порой смущает у Рильке). Во всяком случае, не скрывать, что ты слаб.

Ночь («другая ночь»), из тех, которые зачастую трудно преодолеть даже короткими перебежками. Как будто нашему внутреннему свету, легко слабеющему, слишком чуткому к разнонаправленным и неистовым ветрам, час за часом всё нужнее дневной, внешний свет – как никогда завораживающий в эти предвесенние дни.

Ночь, приводящая, тем не менее, к какому-то центру (болезненному), приоткрывающая какую-то истину, которую часто пытаешься потом считать единственно верной. И в самой её сердцевине – первые птичьи крики, пересвист перед рассветом (мне показалось, я услышал его около пяти), как будто они проклёвывают дырочки в темноте, сверлят её, понемногу прорывают полотно. Помощники заключённого, маленькие тайные помощники: подпилок, ножницы, – и вот уже можно вынуть один-другой камень из чёрной стены, сколупнуть её сажу. Каждое утро они начинают сызнова: поначалу робкие и редкие, потом всё гуще, неистовей, и так до полной победы. Ещё это напоминает восстание, мятеж.

Но, кроме всего, их предутренние крики, капель с крыш, журчанье под окнами – это вестники первых проталин, знаки подступающего тепла, возрождения, радостного ледохода. (А при этом слове мне приходят на память русские романы, где ледоход играет важную роль и связан с пасхальной ночью. Надо бы найти пассажи, которые я смутно помню: один – у Чехова, в рассказе, который так и называется «Святой ночью», другой – кажется, у Толстого, но в каком романе? Так или иначе, там должна быть чудесная связь между этими звуками, этим шумом наконец освобождающихся вод и затепленными пасхальными свечами, и поцелуями на рассвете, и приветствиями: «Христос воскрес!» Чувство начала дня, естественно связанное с абсурдной надеждой на воскрешение).

И, наконец, эта утренняя попевка птиц наводит на мысль – впрочем, уже довольно приблизительную – о загорающихся огоньках, сначала редких, а потом всё более многочисленных, о первых проблесках огня, который вот-вот займётся. Хотя красного здесь меньше всего: перед зарёй мир бесцветен, он может быть только чёрным, белым или серым. Отблески инструментов, лезвий, отсвет воды, набежавшая дымка; иногда она окутывает всё вокруг, плавает вокруг дома и рассеивается только с восходом солнца.

Потом был показан видео-монолог Агрона Туфы, директора Института изучения преступлений коммунизма и их последствий (Тирана, Албания), профессора Университета Тираны, писателя и переводчика русской литературы (запись сделана в сентябре 2014-го в Мемориале). Борис Дубин был руководителем его дипломной работы, посвящённой мистике оригинала. Агрон Туфа:

«В конце каждого занятия по социологии культуры в Институте европейских культур вокруг Бориса Владимировича собирался густой кружок, и так повелось после первой же лекции. Я был поражён, что ответы на вопросы длились дольше самого занятия. Борис Дубин был из тех редчайших людей, у которых дар внимательно слушать».

Переводчик, редактор Татьяна Баскакова:

«Первое слово, которое у меня связалось с образом Бориса Владимировича, – „честь“. Он казался плохо соответствующим всей обстановке позднебрежневской России, позднебрежневского быта. Недавно мой издатель сказал такую вещь: „Вы понимаете, Таня, в 1990-е все мы шли на всякие компромиссы“. Мне помогло знание, что есть люди, которые на эти компромиссы не идут. И когда я стала заниматься переводом, у меня всё время была мысль, что если Борис Владимирович увидит мои переводы, я не хочу, чтобы мне было стыдно за качество текста или за авторов, которых я выбираю. И в этом смысле он большое влияние оказал на мою жизнь, хотя общались мы издали и изредка».

Татьяна Баскакова прочитала рассказы Хорхе Луиса Борхеса «Абрамовиц» и «Порука» в переводе Дубина.

Переводчик Евгений Солонович:

«Когда сегодня Наташа Ванханен и Юлий Гуголев читали Борины стихи, я узнавал строчки, это значит, что его стихи прочитывались мной не однажды, и какие-то строчки в благодарной памяти задержались. В 1960-х в Союзе писателей были поэтические семинары, и я был одним из руководителей такого семинара, там я с Борей и познакомился. Он меня потряс своими переводами стихотворений Борхеса, и я отправил его к заведующей отделом поэзии журнала „Иностранная литература“ Т. В. Ланиной. Она сразу же поняла, что имеет дело с очень талантливым поэтом и переводчиком. Так началось сотрудничество Бориса с журналом, и оно продолжалось много лет. Думая, что сегодня прочитать из своих переводов, я вспомнил, что Боря придумал для „Иностранной литературы“ очень хорошую рубрику – «Портрет в зеркалах». В то время, когда он готовил для журнала “портрет” Кавафиса, должна была выйти очередная книга Кавафиса, для которой я делал переводы, и я решил прочитать сегодня стихотворение “Вмешательство богов”. Кстати, в “Поруке” есть несколько переводов Бориса Дубина из Кавафиса, очень хороших».

Также Евгений Солонович прочитал свое стихотворение «Переводя Монтале»: «Если бы оно не появилось раньше в “Новом мире”, я бы, наверное, посвятил его Борису Дубину».

Поэт, эссеист Татьяна Щербина: «Думаю, Борис как ученый и поэт неслучайно взялся за Борхеса. Это один тип – поэт, учёный, писатель, человек эмоционально отстранённый». Она прочитала стихотворение Борхеса «Мгновение» в переводе Дубина, два стихотворения Дубина – «Хорошо бы припутать погоду…» и «Дача. Сон о грозе» и свое – «Сентябрьское».

Поэт Лев Оборин: «Для номера “Иностранной литературы” о Первой мировой войне Борис Владимирович предложил мне перевести стихотворение Руперта Брука “Солдат”, переводившееся много раз и вполне классическое. Я с благодарностью принял это предложение, а перевод не сделал. Потом Борис Владимирович умер, и я понял, что стихотворение обязательно нужно перевести». После чего Лев Оборин прочитал свой вариант «Солдата», законченный накануне рано утром.

Руперт Брук

СОЛДАТ

Так помни, если буду я убит,
Что некий клок земли в чужих полях –
Навеки Англия. Что он хранит
В богатой почве драгоценный прах,
Тот прах, который в Англии рождён,
Встал на ноги, обрёл родной язык
И был английским солнцем причащён,
И к воздуху английскому привык.
Что живо это сердце в небесах,
В котором мысли Англии ясны,
И бьётся, вместо крови отдавая
Всю память о любимых голосах,
Слова и звуки, образы и сны;
Что Англия – другое имя рая.

Переводчик Евгения Ярмаш:

«Знакомство наше с Борисом Владимировичем Дубиным состоялось в ноябре 2012 года, когда журнал “Иностранная литература” решил выпустить спецномер, посвящённый нидерландской литературе. Я получила большое письмо от Бориса Владимировича. В нём содержалось невероятное количество имен, авторов, которых он читал по-английски, по-испански и обнаружил потрясающее владение материалом. “Не кусочничайте, не ходите по верхам, пытайтесь докопаться до сути, старайтесь показать автора, которого берёте”. Борис Владимирович был очень хорошим, и это ощущается в его статьях, переводах, выступлениях… Когда он входил в помещение, где кричали, спорили, разговаривали, все взоры обращались к нему».

Евгения Ярмаш прочитала два стихотворения Дубина – «Мне бы теперь под ракитой прилечь…» и «Отпуск в одиночку», а также стихотворение современного голландского поэта Миха Хамела «Отец». «У Бориса Владимировича был особый интерес именно к поэтической подборке голландского номера, а это стихотворение он выделял особо, почему-то оно ему очень нравилось».

Литературовед Илья Кукулин:

«Этот вечер проходит в “Мемориале”, в котором параллельно развёрнута выставка памяти отца Павла Адельгейма. Это случайное вроде бы совпадение дает основание сравнить две фигуры – отца Павла и Бориса Владимировича. Оба они обладали удивительным сочетанием качеств, которое с обыденной точки зрения выглядит невозможным. С одной стороны, они были совершенными нонконформистами, с другой — чрезвычайно активно участвовали в общественной жизни и стремились её преобразовать.

В первые дни после ухода Бориса Владимировича было опубликовано много реплик, постов и статусов, которые постепенно стали становиться длиннее, среди них есть очень глубокие – но их общий смысл состоит, прежде всего, в том, что Борис Владимирович был хороший, тонкий, образованный человек и выдающийся культуртрегер. Со всем этим я согласен, но к этому нужно добавить, что Борис Владимирович был по качеству мысли фигурой европейского масштаба. Это многие понимают, но, вероятно, пришло время сказать об этом вслух. Мне кажется, что одно из важнейших достижений Бориса Владимировича – постоянное возвращение в нынешних российских условиях к эстетической и этической проблематике европейского модернизма, установление связи между этой проблематикой и нынешним состоянием постсоветского общества. Борис Владимирович описывал модернистский субъект прежде всего как неодномерную, сложную конструкцию, противоположную по смыслу тому, что Герберт Маркузе назвал «одномерным человеком». Это личность, которая не совпадает с самим или с самой собой и имеет на это право. У него или у неё могут быть разные взгляды на один и тот же предмет, которые могут быть скоординированы, сопоставлены в едином поле с помощью личного усилия. Такое усилие по своему смыслу критично (в кантовском смысле) и в отношении реальности, и в отношении самого субъекта. Борис Владимирович связывал необходимость такого усилия с этическим зарядом, которое может нести социологическое исследование. Именно внимание к неоднородности личности субъекта позволяла ему противостоять наследию советского упрощающего антропологического редукционизма, потому что, как сказал Евгений Добренко, советский режим стремился действовать и заставлять людей действовать так, словно модернизма в мире не было. Добренко сказал это о социалистическом реализме, но то же замечание можно распространить не только на эстетику, но и на этику и на всю «антропологическую политику», политику субъектности, которую реализовал советский режим – его функционеры часто действовали интуитивно, не думая ни о какой субъектности, но точно понимая, что им нужно. Никакая личностная сложность не приветствовалась. Никакая дискомфортная информация о человеке, вроде той, что нёс психоанализ, не разрешалась. Стремление к восстановлению представления о человеке как о сложном субъекте, наследнике модернизма, шло у Бориса Владимировича рука об руку с его переводческой деятельностью и с надеждой на способность людей соединяться друг с другом в ассоциации – формальные и неформальные, поддерживать друг друга, находить возможность соседства разного внутри единого. Собственно, личностная сложность неотделима от способности людей создавать социальные структуры, а не соединяться в толпу и не обособляться в «обществе телезрителей», где каждый или каждая сидит перед своим «ящиком». Михаил Ямпольский писал о Борисе Владимировиче: «Сейчас мне кажется, что между его социологией культуры и его переводами существует гораздо более значимая связь, чем я раньше полагал. […] Борина переводческая практика опиралась на глубокое герменевтическое понимание соотношения текста и культуры как взаимосвязи целого и части. И именно в этом смысле общесоциологический подход к культуре дополнял его работу переводчика. Но для того, чтобы так работать, нужно было досконально знать “среду”, порождавшую тексты. И в этом знании Боре не было равных». Одна из важнейших для меня аспектов переводческой работы Бориса Владимировича заключается в том, что он выстаивал тексты в смысловые единства и комментировал их, объяснял. Поэтому я хотел бы прочитать подборку, которая опубликована была 28 декабря 1995 года в газете «Сегодня». Это два стихотворения с одним и тем же названием — «Благодарение», они переведены с французского языка, первое написал Артюр Рембо, второе – почти через сто лет после него Ив Бонфуа. Этой подборке предпослано предисловие, которое занимает столько же места, сколько и сами же стихотворения. Борис Владимирович очень подробно разбирает, как структурируются эти стихотворения, и объясняет, почему они максимально радикальные в смысле поэтического жеста, и в чём Бонфуа наследует Рембо, а в чём рвет с ним, в чём преодолевает и делает новый шаг в поэзии».

Переводчик Ксения Старосельская: «Я даю слово двум польским поэтам, которых Боря очень ценил, и они бы согласились, чтобы я прочла их стихи, но я никого из них не могу спросить – их тоже нету. Они, правда, дожили до глубокой старости, оставаясь в ясном уме, и писали до конца». 

Прочитала Ксения Старосельская стихотворение «У каждого когда-нибудь умирает кто-то из близких…» Виславы Шимборской и «Голубую линию» Тадеуша Ружевича.

Поэт Евгения Лавут прочитала стихотворение Дубина «Дом художника», «Эвридика» и его перевод из Антонио Мачадо «Площадь перед закатом».
В завершении вечера было показано видео, в котором Борис Дубин говорит про ансамбль «Студия новой музыки»:

«В Москве очень мало музыки, музыки современной, новой ещё меньше. Чудовищно мало, я бы сказал. И то, что есть ансамбль “Студия новой музыки”, и не просто есть, а он прожил двадцать лет, и каких лет, через какие времена прошёл, и, тем не менее, выстоял, существует и, я надеюсь, ещё будет существовать, это большое счастье для москвичей. Завидуйте нам все те, кто живет не в Москве».

После чего «Студия новой музыки» (Станислав Малышев, Инна Зильберман, Анна Бурчик, Ольга Калинова) исполнила часть произведения Антона Веберна Langsamersatz.