Мой друг Parteigenosse. Начало Второй мировой
Продолжение рассказа Игоря Свинаренко о судьбе Райнера, 86-летнего ветерана Вермахта. Он принадлежал поколению детей, рождённых после Первой мировой – утомлённых беспросветной нищетой, которые потом подросли и пошли воевать.
– 1 сентября 1939 года гитлеровский Вермахт напал на Польшу, – рассказывает мне Райнер. Мы-то и сами, и без него помним, когда что началось. Но для него это не просто слова, вычитанные в учебнике. А факты его жизни. Память у 12-летнего пацана хорошая была, и Вермахт ему не чужой – сам после в нём служил. И про Гитлера – по существу, он жил при фюрере и каждый день про него слышал.
– А 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну.
Ну да, да, объявили. Но вот вам личные впечатления:
– Старики утверждали, что в августе 1914-го военное воодушевление народа было посильней, чем в 1939-м. Ничего удивительного – в 1914-м люди вспоминали про выигранную войну с Францией (ту, которая была в 1870-1871 гг.), которая принесла Германии 5 000 000 000 золотых марок контрибуций! После чего был небывалый рост экономики. А в 1939-м тоже вспоминали предыдущую, проигранную, войну, а это была как раз Первая мировая. Вспоминали голод, инфляцию, безработицу…
Но это – старики. Некоторые. А так-то, по ощущениям Райнера, в первые годы Второй мировой большинство думало, что фюрер как величайший полководец всех времен и народов как-нибудь справится. И победит. Гитлер был, никуда от этого не денешься, любимым вождём немцев. Большинства немцев.
Многое изменилось и в школе.
Почти всех молодых учителей забрали в армию. На фронт то есть. А на работу набрали пенсионеров. Новый классный руководитель, старичок, вёл еще и немецкий. Он то и дело принимался рассказывать про Первую мировую, а каждый свой урок начинал со старого лозунга: «Боже, покарай Англию!»
С началом войны к свастикам и портретам вождя добавились плакаты, на которых некто ариец держал указательный палец поперек рта, но и без этого все знали: кто много болтает или хотя бы слушает «вражьи голоса» – тот поедет в концлагерь. А что там – знали немцы или это стало для них сенсацией весной 1945-го? Получали информацию? Конечно! Райнер помнит, как его сосед, многодетный отец по фамилии Штайнеке был арестован и отправлен в Бухенвальд. Поговаривали, что закрыли его за тунеядство (ничего не напоминает?) и страсть к азартным играм. Но тут началась война, и тунеядца выпустили, вручили повестку, и он засобирался с кичи в другой казённый дом – в казарму. Пока он отдыхал в промежутке между этими двумя юдолями скорби, успел по пьянке рассказать кучу историй. Жутких и кошмарных. Про то, что творится в концлагерях. Слушатели понимали, что если кто донесёт, рассказчику не поздоровится. Но с другой стороны, а чего бояться человеку, который на родине проездом из концлагеря на Восточный фронт?
Пожалуйста, вот он, живой свидетель. Своими глазами всё видел и вот рассказывает людям всё как есть. Но нет! Никто не верил. Не может такого быть – вон газеты пишут, что в лагерях люди быстро перековываются, признают свои ошибки и становятся полезными членами общества! У Райнера даже книжка была про то, как злой коммунист в лагере перековался и спас штурмовика. Даже дети понимают, что это враньё про Бухенвальд!
Потом как всегда правда стала известна всем, задним числом, но было уже поздно.
Потом Райнеру повезло – он нанялся в магазин, и там после школы разносил товары. В будние дни, кроме среды и субботы, подрабатывал. Платили 50 пфеннигов за полдня, и клиенты давали на чай 5 или 10 пфеннигов, так что за неполную рабочую неделю набегало 3,5 рейхсмарок. И ответственность высокая – он брал деньги за товар и относил в магазин. Кроме денег ещё иногда премировали булкой, или куском мармелада, или – что тоже было неплохо – парой хлебных карточек. Два раза, Райнер это прекрасно помнит, хозяйка премировала его ношеными ботинками, что было справедливо – своя-то обувь сильно стаптывалась на работе.
Там ещё было важно вот что: когда он приносил товар в какую-то из богатых вилл, ни в коем случае нельзя было заходить с парадного входа, а только с чёрного. Впрочем, однажды его пустили в парадный холл, и он там, пока ждал, когда с ним рассчитаются, рассматривал коллекцию самурайского оружия и снаряжения – это всё было развешено на стенах. Как в настоящем музее! Мальчик подумал – как же так, фюрер говорит про единство всего немецкого народа, а тут вон какая пропасть между слоями?
Часть заработка Райнер отдавал семье, а на остальное гулял! Например, по воскресеньям ходил в театр на утренние концерты. Сам покупал билет – ну, а что, мог себе позволить.
А почему Райнер не работал по средам и субботам? Да потому что были дела поважней работы! Надо было ходить на занятия в Jungvolk (Юнгфольк). А это такая штука, от которой лучше не увиливать – могло плохо кончиться. Напомню, хотя, конечно, и так все знают, что это как бы октябрята – младшая (от 10 до 14 лет) группа гитлерюгенд. Вступали туда в неплохо известном нам добровольно-принудительном порядке. В отличие от теперешних наших идеологов, тогдашние нацисты считали, что надо смолоду воспитывать патриотов – которые должны быть сильными, тренированными, жестокими и, чуть не забыл, антисемитами. И, само собой, любить вождя.
И вот Райнер два раза в неделю ходил на эти политзанятия, которые перемежались с физкультурой и строевой подготовкой.
Ну а дальше, в 1941-м он плавно перешёл из юнгфолька в гитлерюгенд, то есть как бы в комсомол. А потом по накатанной – как только стукнуло 17, а это февраль 1944-го – его и других его одногодков, товарищей по гитлерюгенд, построили и объявили:
– Вы приняты кандидатами в члены партии NSDAP!
И вот я спросил Райнера:
– Ну, понятно, дали партбилет, партийный значок, надо взносы платить и на партособрания ходить. А какие ещё были обязанности у патриота, у партийца? Это ж не какой-нибудь национал-предатель…
Однако оказалось, что не то что значка, а даже и партбилета ему не дали. И на собрания он не успел походить. Потому что у него в кармане уже лежала повестка – не в Вермахт еще, это с 18 лет, а, скажем так, в трудармию.
Но тем не менее, Райнер как честный человек всю жизнь, до 1989 года (позже про это уже не спрашивали, неинтересно стало) писал в анкетах, отвечая на соответствующий вопрос: «Состоял в NSDAP».
– А это зачем? Ну, какой из тебя нацист, раз ты даже взносы не платил!
– Ну, не мог же я врать! Из-за этого у меня позже, в ГДР, были неприятности. Никому не было интересно, что после войны многие настоящие молодые нацисты, которые не совершали преступлений, были амнистированы.
