«В Москве не будет Олимпийских игр»: К истории одной футурологической шутки
В контексте многочисленных новостей о подготовке Сочи к 2014 году и сооружении объектов к зимним играм интересно вспомнить о проведении Московской Олимпиады-1980. Ниже – разговор с очевидцем событий, автором стихотворения «В Москве не будет Олимпийских игр» Борисом Беленкиным.
– Насколько ожидаемым событием для вас было проведение Олимпиады в Москве?
– Смотря в каком смысле ожидаемым. Для меня эта «ожидаемость» выглядела так. В сентябре 76-го года я был приглашён на день рождения младшей сестры моего друга Бориса Слуцкого, однокурсника по филфаку. Что тогда происходило на спортивной ниве? Только что закончились Олимпийские игра в Монреале. И, кажется, за столом пошёл разговор типа: «Ну, вот теперь следующее место – Москва»… И я помню, я заявил за столом нашим друзьям: «Никаких игр здесь быть не может!» Заявил я это экспрессивно. «Сюда не могут приехать, потому что здесь нет свободы слова, печати, диссиденты сидят, Солженицына выслали, Сахарова чморят. Экономика в попе, в стране латентный голод» – какие из этих аргументов я выдвигал, в точности не скажу. Напомню, что никакого Афганистана тогда ещё и в помине не было. Всё это были мои эмоции, просто набор слов, исходящий от человека, который уже какое-то время читает антисоветчину, человека интересующегося недавней отечественной историей, тогда – недоучившегося филолога. Но еще, наверное, было стремление всех немножко подразнить. Ведь мне показалась в этом «утверждении» предстоящей Олимпиады в Москве – ещё и некоторая советско-патриотическая пошлость.
Затем последовала кульминация вечера: Борин отец – Михаил Борисович Слуцкий (вот это действительно темпераментный человек, загорающийся с полоборота) – сразу же покраснел, стал кричать. Мы схлестнулись с ним. Я был назван «болтуном», «трепачом». Мне было сказано, что я ничего в жизни не понимаю, короче, было категорически заявлено, что игры будут.
– А сам-то он был болельщик?
– Конечно, был. И есть. Ещё какой.
– Ведь вас можно было с двух позиций критиковать. Во-первых, мол, «ты молодой, ещё не знаешь жизнь», а во-вторых, «по-болельщицки» – «ничего ты в спорте не понимаешь».
– Главным образом это был первый вариант. Болеешь ли ты за «Спартак», за «Динамо», это было неважно в тот момент. Произошёл клинч. Спор. Ящик водки (моя ставка) на ящик шампанского (ставка Михаила Борисовича) – пари на тему «Будут ли в Москве Олимпийские игры».
– Было ли ощущение, что Олимпиада станет чем-то вроде фестиваля молодёжи и студентов? Что приедет западная культура и деньги?
- Конечно, повсюду тиражировалась идея, что Олимпиада – это выгодно, это – ура! Это – торжество советского спорта. От всего этого тошнило. К тому же сегодня-то мы с вами знаем, насколько она была выгодна. А тогда подспудно считалось, что и «валютки мы заработаем», «наварим на Играх, как это делают в мире капитала». Что касается «фестиваля» – о чём-то таком шёл разговор во время того самого спора: если Олимпиада из-за отказа западных стран приехать превратится в аналог «фестиваля», то есть в какую-нибудь спартакиаду дружбы народов – значит выиграл я.
– Встречались ли вам люди, которые сознательно болели против СССР в спорте?
– Да я сам болел всегда против. «Чехословакия – СССР» или «Канада-СССР» – понятно, если ты по-настоящему любишь свою страну, ты будешь за чехов, или канадцев. А сами такие матчи – что же, их можно было даже посмотреть… Все изменилось в 90-е. Вдруг неожиданно поймал себя на том, что радуюсь победе российских команд. Я превратился, нет, не в болельщика, но во вполне лояльного человека, даже чуть-чуть квасного патриота. Но только в 90-е. Сейчас этим похвастаться я уже не могу. Сегодня опять для меня в «спортивном болении» – пошловатый привкус.
– Я хотел бы остановиться подробнее на Вашем стихотворении «В Москве не будет Олимпийских игр». Вы его написали после того спора у Слуцких?
– Раньше я всем всегда указывал на дату «сентябрь 1976-го года», а здесь вот, на сохранившемся у меня экземпляре написано «19 августа 1977-го года». Наверное, это не очень принципиально. Думаю, всё-таки ближе к осени 76-го.
«Настанет год, России черный год…»
М. Лермонтов
«Когда бы грек увидел наши игры…»
О. Мандельштам
В Москве не будет олимпийских игр,
Ведь Амальрик недаром предсказал:
Тот край, где бродит Уссурийский тигр,
На много лет заменит нам спортзал.
Не будет комплексов, деревни и мотелей,
Не потечёт валюта к нам рекой…
Под гул студёных северных метелей
Мы долгожданный обретем покой.
Вокруг бараков будет строить стены
Заботливый шанхайский инженер,
И больше с Валери Жискар Д’Эстеном
Не будет встреч на авеню Клебер.
И иероглифы кириллицу заменят,
И рис заменит блинчики с икрой…
Русь кандалы как пять колец наденет,
Распятая раскосою ордой.
А нынче что? – Успехи наши робки…
Уж бурная Уссури разлилась…
А враг глядит, глядит на наши сопки,
За новенький Калашников держась.
Уже ползут по строю метастазы,
И дышится труднее с каждым днем
В страну колхозов, БАМов и КАМАЗов
Не прибегут из Греции с огнем!
В Москве не будет олимпийских игр…
1976
– А вас не смущала возможность того, что люди вам духовно близкие, разделяющие ваши ценности, могут с вами не согласится, что кто-то считает – всё это нормально, Игры должны здесь быть и так далее?
– Я верил, что в той компании, моё слово будет адекватно настроению людей, людей определенного круга. Я этим стихотворением заявил позицию. Пускай и в шутливом тоне. И мне никто не бил морду, не лез ко мне со словами: «Как так, Боря, как ты мог на наши игры руку поднять…» Ничего такого не было. И не могло быть – ведь это было пафосно-пародийное произведение. Пародийное своей пафосностью. И десятки людей, в разных компаниях внимавшие мне, воспринимали это стихотворение «на ура». Бывало, что мне приходилось читать его по 2, по 3 раза за вечер – приходили опоздавшие, и я снова читал.
– Несколько уточняющих вопросов по тексту стихотворения. Первая отсылка к Амальрику – это касалось книги «Просуществует ли СССР до 1984 года?»?
– Безусловно. Мы тогда только-только её прочитали и были её абсолютными фанатами. Я помню, мы сидели на диванчике в квартире у ныне покойной Светланы Валерьяновны Оболенской, передавали друг другу текст, читали через плечо, и нам эта вещь очень нравилась. Мы её приняли полностью.
– Оттуда ваши размышления о китайской угрозе?
– Разумеется. В то время это было ещё общим местом. У всех на памяти были события на Даманском. Газеты, если не ошибаюсь, продолжали публиковать какие-то мелкоформатные антикитайские материалы, концентрация войск на Дальнем Востоке (судя по обилию служивших там знакомых) зашкаливала, антимаоистская риторика не ослабевала… Не то чтобы в эту самую китайскую угрозу кто-то всерьёз верил, но говорили о ней много. И Амальрик эту ситуацию мастерски использовал.
– Поэтому здесь возникает эта тема, а не более очевидная, что «нас сошлют в те самые места…»?
– Я счёл, что поступил более изящно, как бы соединив две этих темы. Мне показалось более уместным апеллировать к футурологии, а не к теме диссидентов и их преследования властями. Хотелось нарисовать картину, которая была бы более, выражаясь культурологически, – более антиутопической. Написал тем языком, каким владел. Другой кусок «Жискар Д’Эстен, авеню Клебер» – это уже газетный стиль, смена регистра. Понятно, что в газетах всё врут, но мы сидели с газетами и пытались читать между строк. Всё это шло на фоне «ударных строек Олимпиады» – точь-в-точь как сейчас в Сочи. Всё это пропагандировалось, об этом говорили радио, газеты, телевидение. Хотелось добавить элемент пикейножилетства, ведь «встречи на авеню Клебер» – для нас в Москве это было что-то бесконечное, недостижимо-непостижимое, бессмысленное…
– Затем снова возникает тема «бараков». Они всё-таки наши или китайские?
– По тексту получается так, что вроде наши, но китайцы поставят над ними забор ещё повыше. Свою китайскую стену. В то время гонения на инакомыслящих набрали полный ход. Солженицына уже выслали, надо всеми нами властвовал его «Архипелаг ГУЛАГ». И я не считал должным брать эту серьёзную ноту – диссидентство, лагеря – я считал дурновкусием использование в шуточных стихотворениях таких тем.
– Дальше – апофеоз ужаса. И, кажется, здесь уже должно быть понятно, что в китайскую угрозу вы сами не верите.
– Даже проще. Всё дело в том, какими строчками стихотворение заканчивается. А всё что внутри – не то чтобы неважно, но необязательно. Главное не в том, что «уже ползут по строю метастазы», а то, что к нам «не прибегут из Греции с огнем»…
– И всё-таки ближе к концу вы вернулись к советской повседневности того времени.
– Пафос того дня тоже был мне нужен: Уссури, Калашников, БАМ, Камаз и всё остальное… Это была дань общей антисоветскости. Должен же я был правильно позиционировать себя перед слушателем и читателем. Я ещё специальным образом, «в нос» и нараспев заунывно так читал. Под Бродского. Зависело от степени выпитого.
– Какова была ваша модель чтения? В какой момент вечеринки – в начале или в конце, была ли вам нужна специальная прелюдия?
– Тут наш разговор уходит в сторону. Здесь нужно вспомнить, кто такой я. Тогда. Я – поэт Беленкин. У меня была некая жизненная роль, она называлась «писание стихов». Это было важно. Без этого всё было бы по-другому. Писал я стихи редко, «к случаю». Это были стихи определённого рода. Сборище, день рождения, пьянка, гости. И, соответственно, «Беленкин, почитай стихи!». Кто-то блестяще рассказывает свежие (и не очень свежие) анекдоты, кто-то пьёт не закусывая, кто-то рассказывает содержание никем невиданного фильма, реже – умной книги, кто-то сразу ведёт девушку в уголок, а я писал стихи. У всех ведь своя «вечериночная» роль, функция… Читалось же это стихотворение не просто сотни раз. Тут нужно умножить – вот сколько было с 77-го года дней рождений, встреч, случайных сходок – умножьте на эту цифру. Года примерно до 86-го. Естественно, и после игр. Годы ведь над шедеврами не властны.
– А ближе к Играм, когда пошли слухи, а потом стало известно про бойкот?
– Я стал его читать по 4 раза за вечер. Перед играми была кульминация. Было уже неважно, будут они или нет. Чем ближе к играм – тем смешнее и актуальнее всё это было.
– Что вы помните о самой Олимпиаде? Где вы были в день открытия?
– Я сидел на даче у телевизора, который вообще-то не работал. Если только его поставить вниз головой, закрыть все двери, антенну в виде какой-то приспособленной проволоки вытащить на улицу – появлялись какие-то блики и блеклые силуэты. И вот – вижу, идут, знамёна какие-то тащат. Я сидел с блокнотиком и записывал, кто не приехал на Игры. Навсегда запомнилось: вдруг улучшается качество изображения и торжественный голос диктора: «Выходит команда Южной Родезии!», и знамя несут, 20 белокурых бестий шагает, женская команда хоккея на траве. Все стройные, как на подбор (кажется, они домой увезли золото). Куда они потом делись – это надо сегодня спрашивать у Роберта Мугабе. Тогда это была страшная экзотика, я хохотал. Меня, как пикейного жилета и несостоявшегося филателиста, появление бывшего оплота колониализма в коммунистической Москве сильно развеселило…
И вот, считаю я в столбик: «Англия» – пфф! США – пфф! ФРГ – пфф! Куба – тут! ГДР – тут!.. Кто-то несёт Олимпийские знамёна – меня это вообще не волнует, мало ли самозванцев? Но какие-то проститутки европейские всё-таки приехали, конечно… А дальше была у нас встреча, разбор полётов. Была присуждена ничья. Мой аргумент был – «без серьёзных соперников Игры – не игры, а с ГДР и Кубой это просто „спартакиада трудящихся“». Это спорно, но было признано, что я не проиграл. По-любому Олимпиада получалась какая-то недоделанная. Частичный бойкот оставлял моё стихотворение в силе.
– Кто-то из знакомых ходил на Олимпиаду, посещал соревнования?
– Жена. Тесть привез нам на дачу билеты и так их торжественно вручил дочери… Мне тоже на работе какие-то билеты всучили. Кажется, все они были на регату в Крылатском. Тут из нас попёрло что-то такое, ну совсем совковое. Я решил, что раз эти билеты по учреждениям распределяют чуть ли не насильно (не помню, надо было за них платить или нет), значит никто не приехал, трибуны стадионов пустуют… Но это одна сторона медали. Другая: а если пустуют, то… вдруг – посетила нас богатая мысль – там какой дефицит выкинут, и будет там что-то вожделенно иностранное: сигареты «Мальборо», напитки, даже шмотки… В общем, отправил я жену на эту регату, а сам на даче за сыном остался присматривать… О, как она потом плевалась. Три километра надо было пешком пилить до трибун. Дошла и тут же повернула обратно. Продавалась какая-то ерунда в виде мини-баночек с повидлом. Кажется, мы её поход ото всех скрыли – чтобы не позориться…
Дни Олимпиады для меня все же запомнились смертью Высоцкого. О ней я узнал из какой-то газеты, вывешенной на стенде у метро «Войковская». Такое маленькое в чёрной рамке траурное извещение. Рядом несколько человек стояли, заметку эту, наверное, не один раз перечитывали. Молча. Чувствовалась напряжённость. Потом были рассказы знакомых о похоронах. Эта смерть, эти похороны – и были, собственно, основными событиями дней Олимпиады… Еще запомнилось метро тех дней. Звучало как-то нелепо-забавно, когда вдруг в советском городе объявление станций дублировалось на английском языке: «Следующая станция „Марксистская“/Nex stop „Marksistskaja“… И еще Олимпиада запомнилась мне приработком. Соседка по квартире уже упомянутого мной Бори Слуцкого работала в институте растениеводства. Там надо было два-три раза в неделю с первого на второй этаж поднять огромную бутыль с дистиллированной водой. За это платили 70 рублей в месяц. Для нас это было мощным финансовым подспорьем!
– Когда вы перестали читать это стихотворение и почему?
– После 1986-го года оно вообще уже звучало не так, как прежде. И «Амальрик», и «китайская угроза», и «гибель СССР» – об этом уже не нужно было говорить такими словами и такими образами. Впрочем, нет. Поговорить о гибели СССР было всегда увлекательно!
