Юрген Царуски. «Кровавые земли» Тимоти Снайдера: Критические замечания к конструированию исторического ландшафта

Книга Тимоти Снайдера «Кровавые земли. Европа между Гитлером и Сталиным» вызвала грандиозный международный резонанс. Согласно аннотации на суперобложке, она вышла на двадцати языках. Многочисленные рецензенты превозносят автора в самых лестных выражениях. Отмечается его исследовательская смелость, позволившая ему в единой перспективе рассмотреть массовые преступления, совершенные на восточноевропейских территориях… сталинизмом и национал-социализмом; сбалансированное сравнение обеих сторон; поразительное знание историографии и источников на самых разных языках; а также, не в последнюю очередь, флер гуманизма: точкой отсчета являются страдания отдельного индивида, которым не позволяют сгинуть в статистической абстракции <…> Даже те, кто критикует его за недостаток четкости и слишком далеко заходящее отождествление национал-социализма и сталинизма, отдают ему должное за способности к научному синтезу, состоящему в умении соотнести результаты бесчисленных детальных исследований, открыв к ним доступ широкой общественности.

Снайдер предъявляет «находку» – созданную Гитлером и Сталиным в восточной Европе зону смерти. Речь идет о тех территориях, на которых диктаторы, один за другим, совершили самые ужасные массовые преступления <…> В этом регионе, по подсчетам автора, национал-социалистический и сталинский режимы в 1933-1945 годах уничтожили около 14 миллионов человек, из них 10 миллионов следует отнести на счет Гитлера, а четыре миллиона – на счет Сталина (С. 13 и далее). Под наводящим на глубокие размышления заголовком, который перенесли в немецкое издание без перевода с английского, Снайдер предлагает обзор массовых убийств, совершенных на этом пространстве обеими диктатурами, и, давая описание трагических судеб множества людей, придает ему наглядность и эмоциональную окраску. Контуры рассматриваемой Снайдером зоны, которую он обозначает как «кровавые земли», определяются статистикой смертности: «Очертания книги вырастают не из политической географии империй, но из географии человеческих жертв», сказано во введении. «Кровавые земли не были ни существовавшей в реальности, ни воображаемой политической территорией, они были просто местом [преступления], где жесточайшие режимы Европы совершали свои убийства» (С. 20). Лишь через описание того, как происходили эти зверства, постулирует Снайдер, «европейская история [обретает] свое центральное событие».

Тем самым формулируется амбициозная заявка: речь идет ни много ни мало о новом понимании современной истории Европы. Столь далеко идущая исходная посылка требует (особенно с учетом такой публицистической подачи) критической научной проверки, каковая и предпринимается ниже. Забегая вперед, результат можно вкратце сформулировать следующим образом: «Кровавые земли» являются не историческим ландшафтом, но синтетическим конструктом, которым сам автор оперирует не всегда последовательно. Речь идет не столько об исследовании некоей исторической области, сколько о создании не лишенного несостыковок нарратива. К его характерным чертам относятся:

• «этнификация» преступления Сталина, подразумевающая за ними ту же установку на геноцид, которая была присуща национал-социализму,

• затушевывание идеологических особенностей обоих режимов и вырастающих из них образов врага при помощи туманного экономически детерминированного концепта и

• во многих отношениях искаженное представление о взаимодействии национал-социалистической Германии и сталинского Советского Союза в период Второй мировой войны.

Без сомнения, Снайдер может укрепить представление о том, что эпицентр европейской политической катастрофы лежит дальше к Востоку, чем в соответствии с традиционным пониманием истории, но вместе с тем концепт «кровавых земель» во многих отношениях сужает исторический горизонт. Исторические трагедии, выходящие за намеченные автором географические рамки, такие как голод в Советском Союзе 1932-1933 годов, «большой террор» 1937-1938 года или Холокост, подгоняются под схему, которая скорее сужает перспективу, чем расширяет ее. Из этого искажения перспективы, которое дополнительно усугубляется по ходу дальнейшего повествования, вытекает исторический нарратив, в котором тоталитарные режимы Гитлера и Сталина предстают более схожими, чем представляется допустимым в свете последних исследований национал-социализма и сталинизма. Даже советско-немецкой войне, «самой разрушительной и варварской войне в истории человечества», в которой национал-социалистический режим в полной мере раскрыл свой потенциал к организации массовых убийств, и одновременно решилась судьба гитлеровской власти, концепт «кровавых земель» не отводит подобающего места.

Концепт «кровавых земель»

Снайдер начинает изложение коротенькой главкой под заглавием «Гитлер и Сталин». Крайне немногословное, если не сказать крайне урезанное описание становления обоих диктаторов возводятся к общей исходной точке, а именно к мировому экономическому кризису. По мысли автора, Сталин, как и Гитлер, был убежден, что решить проблемы пострадавшей от кризиса экономики начала 1930-х могут радикальные перестановки в аграрном секторе. Сталинским решением стала коллективизация, реакцией Гитлера – создание империи на востоке Европы. Эти представления отразились на всех землях, лежащих между Берлином и Москвой; на Украине эти «утопии контроля» пересеклись. «Что для Гитлера, что для Сталина, Украина была не просто источником продовольствия. Она была местом, которое позволило им нарушить правила традиционной экономики, вывести свои страны из состояния нужды и изоляции, перекроить континент по своим лекалам» (С. 41).

Более подробно этот постулат не разъясняется. Военные планы Гитлера оказали влияние на всю Европу, это понятно, но какие есть основания утверждать то же в отношении советской коллективизации сельского хозяйства? Ответа Снайдер не дает. Вообще эта весьма зыбкая и весьма непоследовательная парадигма не дает никаких сведений ни о методике, ни о постановке вопроса, ни даже о положениях его работы. Тем самым усиливается впечатление, что в случае с «кровавыми землями» мы якобы имеем дело с естественным историческим ландшафтом, который нужно лишь как следует описать, чтобы вынести на свет божий давно скрывавшееся «сердце тьмы». Но «кровавые земли» – это не настоящий исторический ландшафт, и складывается он не только из взаимоналожения различных комплексов кровавых событий, которые имели место в одном и том же макрорегионе. Скорее речь идет о монтаже определенных интерпретаций таких событий, которые, правда, не подаются автором в качестве таковых. <…>

За вводным разъяснением концепта «кровавых земель» следуют одиннадцать глав, посвященные массовым преступлениям политического характера, в основном происходивших, с точки зрения автора, на этих землях, причем повествование вновь строится вокруг какого-то определенного места. Первая глава рассказывает о голоде на Украине в 1932-1933 годах, жертвами которого, по данным новейших исследований, стали около 3,4 млн человек. В двух следующих главах обсуждается второе главное преступление Сталина после коллективизации и голода, а именно «большой террор» 1937-1938 годов; так называемое раскулачивание и «национальные операции» рассматриваются отдельно. В четвертой главе фокус переносится дальше на запад: в центре внимания оказывается уничтожение польского государства национал-социалистической Германией и Советским Союзом в 1939 году, а также террор обеих оккупационных властей. За этим под несколько сбивающим с толку заголовком «Экономика апокалипсиса» следует рассказ о нападении Гитлера на Советский Союз и оккупационной политике Германии. Снайдер сосредотачивается главным образом на изморе населения голодом, от которого сильнее всего пострадали советские военнопленные и блокадный Ленинград. Основным предметом глав с шестой по восьмую, в общей сложности занимающих около 90 страниц, является Шоа. Сначала автор указывает на взаимосвязь между немецкой стратегией ведения войны против Советского союза и истреблением евреев. В главе «Холокост и отмщение», в центре внимания которых стоит Минск и Белоруссия, говорится о минском гетто, партизанской войне и оккупационном терроре, который на территории Белоруссии был особенно смертоносным. «Фабрики смерти» — таков заголовок восьмой главы, предметом которой является убийство польских евреев в созданных на территории Польши лагерях уничтожения. Следующая глава, «Сопротивление и кремация», посвящена в основном восстанию в пражском гетто (апрель-май 1943 года) и варшавскому восстанию (август-октябрь 1944 года). В рамках этой темы рассматриваются польско-еврейские и польско-советские отношения. Перемещения больших групп населения в послевоенный период вынесены в десятую главу под заглавием «Этнические чистки», а одиннадцатая отведена под позднесталинский антисемитизм. Заключительная глава носит скромное название «Человечность». Здесь Снайдер несколько неожиданно выдвигает постулат о неизбежности сравнения национал-социализма со сталинским режимом, после экскурса о Ханне Арендт и Василии Гроссмане еще раз резюмирует результаты своего исследования, а заканчивается все размышлениями об обращении со статистическими данными по жертвам и судьбах отдельных людей.

В поле зрения Снайдера оказывается не просто большое количество сменяющих друг друга мест, которые он объединяет будто в хоровод; он подходит к событиям с разных сторон и пытается при помощи многочисленных историй отдельных жертв, поданных в заостренной манере, уточнить [понимание] человеческого измерения масштабных политических событий. При этом, правда, по большей части за скобками остаются промежуточные ступени, такие, например, как региональные и местные инстанции с теми ситуациями, в которых они вынуждены были принимать решение. Кроме того, автор не ограничивается кратким обзором репрессивных кампаний, составляющих «кровавые земли», но постоянно старается раскрыть формы взаимодействия между диктатурами и между различными действующими лицами, а также разработать сравнительные перспективы. Из этих структурных элементов он формирует изложение, завязанное на англосаксонскую традицию дружественного людям, освобожденного от научных споров исторического повествования – жанр, которым автор владеет в совершенстве.

<…>

Между тем, не вызывает сомнений, что уже сформировалась конъюнктура рассмотрения «пространства» в качестве категории анализа европейских диктатур. Но ни один автор до сих пор не привносил в нее такой перспективы и такой полемической силы, как Снайдер, сделавший кровопролитие и массовые убийства по политическим мотивам основополагающим критерием определения пространства. Правда, статистическая концентрация проявлений смертоносной тоталитарной политики в определенных регионах сама по себе мало что говорит о мотивах, причинах, воплощениях этой политики. Анализа этой методологической проблемы Снайдер не дает, или во всяком случае не делает этого явным образом. В самых общих чертах его исследовательская программа ограничивается истолкованием, а повествование сводит «воедино нацистский и советский режимы, еврейскую и европейскую истории, истории отдельных государств. Оно описывает жертву и преступника. В нем рассматриваются идеологии и замыслы, системы и общества» (С. 21). Вопрос: зачем? Каков крайний предел этого синтеза? Снайдер об этом молчит и оставляет читателя в неведении даже относительно того, что многие из затрагиваемых в «Кровавых землях» тем по меркам научного мира являются крайне спорными.

Геноцид голодом?

Повествование начинается и заканчивается главами о преступлениях сталинского режима. Первая, озаглавленная «Случаи голода в Советском Союзе», тем не менее, целиком посвящена голоду на Украине в 1932-1933 годах. В ней Снайдер представляет точку зрения того направления научной мысли, которое рассматривает почти три с половиной миллиона человеческих жизней, унесенных голодом в этом регионе, как следствие умышленно и сознательно проведенного Сталиным геноцида голодом <…> Сейчас уже никто, кроме некоторых сталинистов старой закалки и их современных последователей, всерьез не отрицает, что политика Сталина явилась причиной катастрофического голода в Советском Союзе в 1932-1933 годах, и что он в совокупности, то есть на Украине, в Казахстане (где было больше всего жертв), на Северном Кавказе, в Поволжье и Центральном Черноземье, а также на Урале и в Западной Сибири, унес жизни примерно шести миллионов человек. Тем не менее, предметом серьезных споров является вопрос о том, что же привело к этому массовому мору: безрассудная приверженность ложным фантазиям о классовой вражде и нежизнеспособной коммунистической аграрной утопии, или же нацеленный в первую очередь против украинцев убийственный замысел.

Научные споры ведутся уже более 25 лет. Начались они с появившейся в 1986 году книги Роберта Конквеста «Жатва скорби» («Harvest of Sorrow»), в которой он отстаивает тезис о геноциде, оспариваемый, среди прочих, немецким историком Восточной Европы, специалистом по советской аграрной истории Штефаном Мерлем. Дебаты поначалу шли в основном в англосаксонском сегменте восточноевропейских штудий. После распада Советского Союза смертельный голод выдвинулся на первый план и в украинского историографии. При президенте Ющенко положение о том, что Голодомор был направленным против украинского народа актом геноцида, было одобрено на уровне законодательства и пропагандировалось на международной арене. Согласно официальному объяснению тех событий, в котором подчас фигурировала чрезвычайно преувеличенная численность жертв, доходившая до 10 миллионов, Сталин преследовал цель уничтожения украинской нации. Серьезное исторического сообщество Украины отвергло эти преувеличения, однако также придерживается положения о геноциде. Историки, в первую очередь российские, напротив, указывают на причины, лежащие в сфере аграрной политики, а также тот факт, что и в других регионах СССР случались тяжелые случаи голода.

Не информируя своих читателей о спорах среди исследователей, Снайдер преподносит им то прочтение [обсуждаемых событий], которое характерно для мейнстрима украинской историографии. Снайдер не утверждает напрямую, что Сталин хотел уничтожить украинскую нацию, но все же цитирует высказывание неназванного советского служащего, сделанное в разговоре с «итальянским дипломатом», также анонимным, что «этнографические материал» на Украине был искажен, и сопровождает это комментарием, что и на Украине (как прежде в Казахстане) демографическая структура сместилась в пользу русских (С. 73). Обстоятельный анализ к этому, правда, не прилагается, хотя обсуждаемые события могут объясняться самыми разными причинами, к примеру «русским геноцидом» грузина Сталина в отношении казахов и украинцев или различием этнических структур населения городов, в меньшей степени пострадавших от голода, и сельской местности <…>

Конечно, этот сюжет не столь ясен и однозначен, каким подает его Снайдер. Действительно, за… мероприятиями [, приведшими к голоду 1932-1933 годов,] стоял лично Сталин, и на нем лежит основная вина за их последствия. Но это не ответ на вопрос, хотел ли он именно такого исхода. Многочисленные документы, всплывшие после «русской архивной революции», указывают на то, что Сталин во внутренней переписке не стеснялся планов и намерений, связанных с убийством людей, например при организации показательных процессов, проведении принудительной коллективизации 1930 года, когда принимались решения не только о массовых депортациях и арестах, но и о расстрелах непокорных «кулаков», и вплоть до «большого террора» с утверждавшимися Политбюро квотами на расстрел, которые в итоге вылились в сотни тысяч жертв. Но документальные подтверждения того, что у Сталина был замысел вытравить голодом миллионы украинских крестьян, отсутствуют. Здесь сторонники положения о геноциде апеллируют к плохо поддающемуся обнаружению подтексту, который, по их словам, вытекает из логики мероприятий, что, однако же, вновь сводится к суждению (пусть и весьма осторожному) о намерениях по результату, а оно непререкаемым не является.

Еще одна интерпретация, которую Снайдер отвергает, даже не назвав, заключается в попытке поймать Сталина на слове. В духе свойственного ему глубоко искаженного восприятия действительности он, мол, действительно верил, что крестьяне утаивали от государства урожай с целью саботировать советский порядок. Эта мыслительная фигура прослеживается у Сталина по крайней мере с кризиса 1927 года, когда зерно, в котором нуждались города и армия, осталось в деревенских амбарах, а промышленность выпускала слишком мало пригодных для обмена товаров. Сельское хозяйство тогда еще основывалось на институте частной собственности, и подобное поведение в таких условиях абсолютно соответствовало логике рыночных отношений, но Сталин втиснул его в политизированные категории классовой борьбы. Такого мнения он придерживался еще весной 1933 года, когда ценимый им писатель Михаил Шолохов, автор романа «Тихий Дон», написал ему письмо, в котором отрицал существование на Северном Кавказе «кулацкого саботажа» и рассказывал о терроре, который устраивали крестьянам партийные функционеры. Отвечая на это письмо, Сталин признал, что ошибки и перегибы могли иметь место, но главное, пояснял он, что «уважаемые хлеборобы вашего района… вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов».

Как функционировал этот идеологизированный взгляд на коммунистический базис, наглядно показал в первом томе своих мемуаров «И сотворил себе кумира» Лев Копелев. Он так и не смог простить себя за то, что в качестве юного партийного активиста участвовал в кампаниях по экспроприации. Тот факт, что многие крестьяне, дабы избежать последствий беспощадной аграрной политики большевиков, вполне понятным образом пытались сделать тайные запасы зерна, коммунисты на всех уровнях [партийной иерархии] считали подтверждением собственного тезиса о классовой войне, даже в тех случаях, когда в результате рейдов по сельской местности удавалось обнаружить буквально жалкие крохи. У людей было ощущение, что они участвуют в исторически значимой борьбе, но ни в коем случае не в кампании по уничтожению части украинского народа.

Между прочим, тезису о геноциде противоречит и то, что большинство людей, чьими действиями был вызван голод, сами были украинцами; что сельских жителей от голода погибло значительно больше, чем городских; и, наконец, что катастрофический голод 1932-1933 годов затронул и другие этнические группы, прежде всего казахов. А в «географии человеческих жертв» (С. 20), на которой строится концепция кровавых земель, для них места не оказалось.

Из суждений о проблеме голода вытекают далеко идущие следствия для принципиальной оценки сталинского режима и его сравнения с диктатурой Гитлера. Ключевой вопрос состоит в том, конструировался ли в сталинизме образ врага в категориях эссенциализма и биологического расизма, или нет. Это, в свою очередь, имеет решающее значение для определения близости или, соответственно, удаленности сталинской разновидности коммунизма от национал-социализма. Снайдер благоволит тезису о геноциде и, таким образом, как и в отношении большого террора 1937-1938 годов, занимает определенную позицию, не помещая ее в исследовательский дискурс.

Сталинский террор как преследование по этническому признаку?

Термин «большой террор» восходит к одноименной книге Роберта Конквеста, вышедшей в 1968 году. Опираясь на доступные в то время на Западе источники, он попытался реконструировать преследования, имевшее место в промежутке с 1934 по 1938 год. Сегодня мы на основании ставших известными с 1992 года документов знаем об этих событиях гораздо больше, особенно о так называемых массовых акциях, на которых целиком сосредотачивает свое внимание Снайдер. С июля-августа 1937 по ноябрь 1938 года арестовали более полутора миллионов человек, из них 1,34 миллиона были внесудебными органами поделены на две категории, первая из которых предполагала расстрел, а вторая – многолетнее заключение в лагерь. Почти 700 тысяч арестантов были казнены. Контролировались эти массовые преследования из Политбюро, т.е. в конечном итоге лично Сталиным. Началось все с так называемой операции по раскулачиванию. В соответствующем оперативном приказе НКВД № 00447 целевая группа была определена довольно широко: речь шла о ссыльных кулаках, которые вернулись в свои деревни или обосновались в разраставшихся городах и промышленных поселениях; о приверженцах подвергавшихся гонениям конфессий и сект; а также о членах давно подавлявшихся оппозиционных партий, от социалреволюционеров и меньшевиков вплоть до азербайджанских и армянских националистов; или сотрудниках царской полиции. Наконец, в число преследуемых входили и обыкновенные уголовники. Все вместе они были названы «бандой антисоветских элементов», которая подлежала ликвидации. Приговоры выносились в отсутствие обвиняемых тройками – создававшимися на уровне республик, регионов и областей коллегиями из трех человек, в которые входили руководители местных отделений НКВД и партии, а также прокуроры. За оперативным приказом 00447 очень скоро последовал целый ряд новых операций, внимание которых было сосредоточено прежде всего на предполагаемых шпионских и диверсионных группах, сформированных из числа представителей национальных меньшинств. В ходе этих «национальных операций», крупнейшими из которых были «польская» и «немецкая», региональные начальники НКВД и прокуроры («двойки») принимали предварительные решения, на основании которых «большая двойка» в составе главы НКВД Николая Ежова и генерального прокурора СССР Андрея Вышинского выносила приговоры.

Операции против кулаков и представителей отдельных национальностей Снайдер описывает в двух отдельных главах – как «классовый» и «национальный» террор. Хотя так называемые операции против кулаков в период большого террора составляли крупнейшую из репрессивных кампаний (жертв в общей сложности было около 800 тысяч, более 350 тысяч были расстреляны), их он рассматривает лишь очень поверхностно; большая часть третьей главы посвящена международному контексту. Примечательно, что Снайдер практически не упоминает недвусмысленно отнесенных приказом 00447 к категории врагов политических противников революционного периода. «Прочие антисоветские элементы» наряду с кулаками и уголовниками — это, по его мнению, «обычные люди, на которых в местном отделении НКВД были дела» (С. 100).

Такое небрежное прочтение приказа 00447 ведет к ошибочным оценкам <…> Террор проникал во все уголки громадного советского государства, поэтому не слишком осмысленно сводить его к формату «кровавых земель». Ошибается Снайдер и тогда, когда утверждает, что количество приведенных в исполнение смертных приговоров по приказу 00447 в 1938 году выросло из-за того, что оказалась исчерпана пропускная способность ГУЛАГа (С. 102). Как показано в исследованиях Марка Юнге, Рольфа Биннера и прочих, повышение квоты на смертные приговоры связано со смещением акцентов в сторону преследования политических противников, чьи «преступления» стали классифицироваться как более тяжкие. Они [исследования] также доказывают, что, невзирая на кровавое безрассудство построенных на беспредельной подозрительности и безосновательных обвинений операций, в каждом отдельном случае предпринимались усилия для того, чтобы предъявить «доказательства». Все же налицо следование принципу виновности (nulla poena sine culpa – нет наказания без вины), пусть и в чрезвычайно извращенной форме.

Это также немаловажно при оценке второй ветви «большого террора», так называемых национальных операций. Из них Снайдер касается в первую очередь крупнейшей – «польской операции». В центре ее был миф о чрезвычайно разветвленной организации шпионов и саботажников, которая по ассоциации с Польской военной организацией [Юзефа] Пилсудского времен Первой мировой войны обозначалась как польская военная организация. То, как Снайдер обращается с относящимися к этому комплексу источниками, прежде всего с приказом 00485 и обширной сопроводительной запиской [к нему] (оба документа относятся к 11 августа 1937 года), это отдельный источниковедческий фокус. Хотя в документах обстоятельно описаны сценарии заговоров, в которых якобы были замешаны представители элиты, как, например, главный обвиняемый первого московского показательного процесса Григорий Зиновьев, а также приговоренный к смерти Михаил Тухачевский, Снайдер полагает, что, в отличие от приказа 00447, в самом широком смысле классово-ориентированного, «в приказе 00485, казалось, врагом государства признавалась этническая группа» (С. 110). Через страницу без всяких дополнительных разъяснений говорится об «этнических убийствах», а перелистнув еще страницу, натыкаешься на утверждение, что, мол, «этнический характер операции… сразу же выступил на первый план» — «как, видимо, и было запланировано с самого начала. В довершение всего цитируется высказывание некоего работника НКВД из Москвы, притом с комментарием, что он ухватил самую суть приказа: «Его организация якобы должна была «полностью уничтожить поляков» (С. 112).

Снайдер не отвечает на вопрос, почему этого не произошло. Этот вопрос он даже не ставит. Его умозрительные рассуждения, что письмо с инструкциями к приказу 00485 было призвано притушить «интернационалистский инстинкт (а может быть, инстинкт самосохранения)» высшего офицерства НКВД, прежде всего еврейского происхождения, не находит ни малейших оснований в источнике. Письмо с инструкциями попросту разъясняет, о чем должна идти речь, а именно – о преследовании «польских шпионов», и в том-то и дело, что не поляков как таковых. Такому «шпиону», как это и бывает в реальном мире с разведслужбами, вовсе не обязательно было быть поляком <…> Что в случае с «национальными операциями» дело было не в этнических группах как таковых, а в коллективах, где подозревали и «находили» особенно высокую концентрацию шпионов, — это дополнительно подтверждается тем фактом, что одна из таких карательных операций была направлена преимущественно против этнических русских. Конкретно имеется в виду оперативный приказ № 00493, которым предписывалось преследование так называемых харбинцев. Под этим названием подразумевались бывшие служащие восточнокитайской железной дороги, до середины 1930-х годов находившейся в советской собственности, а также прочие репатрианты из манчжурского города Харбин.

Естественно, было немало этнических меньшинств, которые подвергались в Советском Союзе сталинистской ксенофобии и коллективным подозрениям в шпионаже или (в период войны) в коллаборационизме, что вело к избирательными или огульным репрессиям. Но это было далеко не то же самое, что национал-социалистическая классификация народов и этнических групп и отношение к ним как к низшим расам. Со стороны Снайдера относить национальные операции к категории этнических преследований столь же ошибочно, как и делать из этого следующий вывод: «Гитлер, подобно Сталину, избрал поляков объектом первой из своих крупных кампаний по истреблению людей по этническому признаку». К этому следует добавить то немаловажное отличие, что Гитлер нападением на Польшу развязал Вторую мировую войну.

Главным признаком книги Снайдера является «этнификация» сталинской политики репрессий. Именно этим при грубом упрощении сложных явлений он пытается объяснить, среди прочего, бегство и изгнание немцев с Востока после 1945 года. Например, высылка (по данным Снайдера) трех миллионов немцев «из демократической Чехословакии» подводится под «сталинскую кампанию этнической чистки» (С. 336 и далее). По сути, в этом контексте следует рассматривать и последнюю главу, посвященную позднему сталинскому антисемитизму. Собственно говоря, она выпадает из территориальной и содержательной концепции «Кровавых земель», потому что в результате антисемитских акций позднесталинского периода, как констатирует сам Снайдер, убиты были лишь немногие, а такие важные места действия как Москва и Прага находятся по разные стороны той самой территории, о которой идет речь в книге. Тот факт, что антисемитизм позднесталинской эпохи фальсифицировал европейское прошлое, подавив воспоминания о Холокосте на подконтрольных СССР территориях, является плохим оправданием для отступления от критериев концепции «Кровавых земель».

Антисемитизм при позднем Сталине следует рассматривать в контексте восстановления пошатнувшихся в СССР во время войны общественных отношений, причем одновременно происходили и многие другие, не учтенные Снайдером репрессии. То, что многие советские евреи имели контакты за рубежом, которые во время войны устанавливались и поддерживались Еврейским антифашистским комитетом (ЕАФК) и даже государством, а также то, что многих из них воодушевляла идея создания государства Израиль, ставило их под подозрение и противоречило политике отграничения от иностранного влияния, которую стали проводить вскоре после войны. Лидеры ЕАФК поплатились за это жизнью. «Каждый еврей является националистом и агентом американской разведки», заявлял, по утверждению Снайдера, в конце 1952 года Сталин (С. 369). Однако как отметил Александр Гогун, Снайдер неточно передал эту цитату. В действительности она звучала следующим образом: «Каждый еврей-националист является агентом американской разведки» <…>

Впрочем, обозначать на этом основании Сталина как антисиониста, а не антисемита, было бы все же слишком снисходительным. Дело кремлевских врачей-евреев, которых обвинили в убийстве высокопоставленных пациентов, подпитывалось древними антисемитскими стереотипами, и по всей стране распространялись случаи дискриминации евреев и в целом опасные для них настроения. Как известно, после смерти Сталина идея антисемитского «заговора врачей» сошла на нет. Широко распространенные в его время опасения, что он готовил массовые депортации евреев из городов, не нашли документального подтверждения (37). Но это не останавливает Снайдера от спекуляций на эту тему. <…>

Между тем более чем сомнительно, что сталинские репрессии в течение всего периода его власти отвечали одной и той же логике. Однако на поле исторической футурологии, который в данном случае занимается Снайдер, можно делать любые предположения, поскольку «право вето источников» (Козеллек) за неимением таковых здесь не действует. Но необходимо констатировать, что свое повествование он заканчивает антиисторической, противоречащей фактам картиной антисемитских массовых убийств по приказу Сталина. <…> Идеологическая разница между сталинизмом и национал-социализмом, разница между антисемитизмом, слившимся с марксизмом-ленинизмом, и расистско-биологическим антисемитизмом, который составлял ядро национал-социалистической идеологии, с легкой руки Снайдера здесь сглаживается, как и разница между преследованием небольшой группы уважаемых советских евреев и Холокостом.

Польша между Гитлером и Сталиным

Рассказ о якобы этническом терроре Сталина окаймляют центральные главы книги, посвященные Второй мировой войне, немецкой оккупационной политике в Польше и в Советском Союзе, а также советской оккупационной политике в Польше, Холокосту и продвижению Красной Армии на Запад. Чтобы охватить все эти темы на 180 страницах, нужно обладать смелостью прослеживать ключевые линии и многое оставлять за скобками, особенно если, как это делает Снайдер, настаивать на наглядности судеб отдельных людей. Нередко они действительно говорят о многом, как, например, трагедия братьев-поляков Внук, один из которых был убит в апреле 1940-го года НКВД, а второй спустя два месяца — эсэсовцами на оккупированной немцами территории Польши в рамках так называемой «AB-Aktion». Из того, что катынские убийства и «AB-Aktion» происходили в одно и то же время, Снайдер делает вывод об идентичности основополагающей политики Гитлера и Берии (С. 161 и далее). При этом он опять же просто указывает на родственные события, но не проводит их систематического анализа. Из-за стремления подчеркнуть параллельное развитие немецкой и советской оккупации, которое, безусловно, имело место, существенные отличия в масштабах и целях преследований остаются недооцененными или вовсе незамеченными.

Снайдер концентрируется, в первую очередь, на преследовании польской интеллигенции со стороны обеих оккупационных властей и утверждает, что Советскому Союзу, в отличие от немцев, удалось избавиться от образованных поляков на захваченных территориях (С. 164). Такое умозаключение он делает из того, что там подпольные группы сравнительно быстро раскрывали, а «их активистов задерживали, лишали свободы и иногда казнили». И снова в данном случае нивелируется категориальное, имеющее важные следствия различие между политическим и расистским угнетением, а сталинской диктатуре приписывается национал-социалистическая цель. На самом деле на оккупированных Советским Союзом землях на Востоке, как подчеркивает Ванда Кристина Роман, «не было единой тактики в отношении польской интеллектуальной элиты». Это объясняется тем, что если национал-социалисты хотели сделать из поляков рабов, то сталинисты ставили перед собой цель установить свой политический режим на территориях, граничащих с Белорусской и Украинской ССР. Поэтому советская сторона преследовала в этих полиэтнических областях не только польскую интеллигенцию. С начала советской оккупации восточной Польши и до вторжения немцев советские органы власти арестовали 42948 этнических поляков, 24186 украинцев, 23590 евреев и 8091 белоруса, а также 8500 человек, о национальности которых нет никаких данных. Поляки составляют около 40 процентов всех задержанных, украинцы – 22,6 процента, евреи – 22 процента, белорусы – 7,5 процентов, остальные – 7,9 процентов. Большинство из них приговорили к лишению свободы. Правда, тысячи политических заключенных были убиты НКВД в местных тюрьмах летом 1941 года – в преддверии наступления немецких войск. Помимо этого, более 300 тысяч жителей восточной Польши были депортированы вглубь советской территории. При этом арестовывали тогда не только членов польского движения сопротивления, но также настоящих и предполагаемых украинских националистов, участников сионистских союзов и всех тех, кого подозревали в политической оппозиционности.

Кроме того, отличия в масштабах преследования были значительно больше, чем утверждается в «Кровавых землях». <…> Даже если принять довольно спорный подход Снайдера к подсчетам, когда он не учитывает жертвы среди еврейского населения, количество погибших в результате преследования национал-социалистами в Польше многократно превосходит численность жертв советской оккупации. Майевски говорит о 1,75 млн погибших «в ходе непосредственных акций уничтожения», а также о 2,7 млн убитых польских евреев. Дитер Поль оценивает число жертв немецкой оккупации в 4,5-5 млн польских граждан (евреев и неевреев), а советской – в 100-200 тыс. Приблизительно такие же данные приводят новейшие польские исследования.

В этом контексте кажется сомнительным мнение Снайдера о том, что у польских евреев были веские основания предпочитать Советский Союз немцам и воспринимать Красную Армию как освободителя, тогда как настроение нееврейского населения Польши было якобы иным из-за опыта репрессий. Какой бы ужасной и жестокой ни была власть сталинистов в Польше, до масштабов массовых убийств, осуществленных на этой территории гитлеровским режимом, им было очень далеко — как до, так и после немецко-советской войны. С помощью своих спорных рассуждений Снайдер объясняет нежелание Армии Крайовой снабжать оружием движение сопротивления в гетто, заподозренное в симпатиях к советскому режиму. <…> Ввиду того, что на рубеже 1942-43 годов речь шла о вооружении нескольких сотен находившихся в критическом положении молодых людей, которые решили не умирать без борьбы, несколькими десятками пистолетов и гранат, мнение Снайдера представляется более чем спорным. Мятежники из гетто ни в коем случае не представляли угрозы польской независимости. В частности, один из их предводителей Марек Эдельман из еврейского социалистического союза «Бунд» впоследствии стал активистом «Солидарности».

Если называть вещи своими именами (чего Снайдер не делает), то тут речь идет о польском антисемитизме. Отношение «Армии Крайовой» к евреям едва ли могло быть независимо от тех стереотипов, которые существовали в польском обществе еще до войны. Снайдер вообще не упоминает об этом. Он отмечает лишь помощь движения сопротивления репрессированным евреям, а также совместное участие выживших после подавления восстания в Варшавском гетто и «Армии Крайовой» в Варшавском восстании. Оба эти события, безусловно, имеют большое значение – особенно помощь под страхом смертной казни, которую с 1942 года оказывал Совет помощи евреям (кодовое название «Жегота») при покровительстве польского правительства в изгнании. Но спасители евреев представляли собой только одно из направлений движения сопротивления. Антисемитизм был особенно распространен в правоэкстремистской организации «Национальные вооруженные силы», а также в различных частях Армии Крайовой. <…> Согласно исследованию журналиста Михала Жичи из Gazeta Wyborcza, которое вызывает уважение и спровоцировало массу дискуссий в Польше, представители «Национальных вооруженных сил» и даже Армии Крайовой убивали евреев. Таких случаев было около десятка, так что о мятеже тут говорить не приходится. И тем не менее польско-еврейские отношения были не настолько гармоничными и безоблачными, как пытается продемонстрировать Снайдер.

Это касается и послевоенного времени, когда антисемитизм вылился в целую серию погромов, самым крупным из которых был погром в Кельце 4 июля 1946 года. Точное число жертв до сих пор неизвестно, его оценивают в 500-1500 человек. В главе, посвященной сталинскому антисемитизму, Снайдер подробно занимается еврейской проблематикой и антисемитизмом в руководстве польской компартии после войны, но при этом умалчивает о народной ненависти к евреям и ее жестоких проявлениях; название «Кельце» в списке упомянутых мест не встречается. Впечатление, что сталинский режим после 1945 года стал единственным наследником европейского антисемитизма, усиливается за счет утверждения, будто тогда «около 100 тысяч евреев были депортированы из Советского Союза в Польшу» (С. 355). На самом деле советско-польское соглашение о репатриации от 6 июля 1945 года разрешало полякам и польским евреям, которые жили в СССР, отказаться от гражданства и вернуться на родину. К 1949 году этим воспользовались 230700 евреев. Однако лишь малая часть из них осталась в Польше. Последствия практически полного уничтожения еврейской жизни национал-социалистами и страх перед жестокими антисемитскими погромами привели к тому, что с 1946 года лагеря перемещенных лиц, в особенности в американской оккупационной зоне Германии, заполнили еврейские беженцы из Восточной Европы.

Немецко-советская война

Масштаб насилия, несомненно, достиг кульминации в ходе немецко-советской войны. 22 июня 1941 года, пишет Снайдер, — это «начало катастрофы», «которая не поддается описанию» (С. 169). Снайдер описывает большинство компонентов, из которых сложилась эта катастрофа, причем достаточно наглядно: массовые голодные смерти советских военнопленных, голод среди гражданского населения, безжалостная блокада Ленинграда, массовые расстрелы, которые составляли суть Холокоста, и жестокие стратегии, превратившие понятия «борьба с партизанами» и «массовые убийства» в синонимы. Вычленить из обилия материала, который он описывает с эпическим размахом, базовую модель интерпретации непросто. Но и в этом Снайдер следует некоторым тезисам и тенденциям, которые сводятся в первую очередь к тому, чтобы поставить под вопрос роль Советского Союза во Второй мировой войне. К советским жертвам национал-социалистического террора Снайдер относится с большим сочувствием, более сильным, нежели к служащим Красной Армии и участникам партизанского движения. В целом, он преуменьшает военно-политическое значение противостояния на главном фронте Второй мировой войны. Это связано с его интерпретацией немецких планов нападения и первой фазы войны.

Немецкий поход в Россию у Снайдера с самого начала оказывается историей провала, компенсацией которого должен был стать Холокост. По Снайдеру, к концу года уже стало понятно, что четыре утопии, связанные с нападением на СССР, а именно: «молниеносная победа, которая разрушила бы Советский Союз в течение нескольких недель», «запланированный голод, от которого должны были умереть голодной смертью 30 миллионов человек», в перспективе «окончательное решение еврейского вопроса, согласно которому после войны из Европы должны исчезнуть все евреи» (здесь имеются в виду достаточно расплывчатые планы депортаций) и в конце концов «генеральный план «Ост», по которому запад Советского Союза должен был стать немецкой колонией» — реализовать невозможно. В связи с этим Гитлер переформулировал военные цели таким образом, «что приоритетом стало физическое уничтожение евреев» (С. 199).

Автор «Кровавых земель» объединяет абсолютно разные планы в один большой замысел. Хотя речь идет о концептах, которые в мышлении национал-социалистов были каким-то образом взаимосвязаны, они не составляли предлагаемого Снайдером «единого комплекса». Ведь если разгром большей части военных сил Советского Союза и стремительное наступление, включая взятие Москвы еще в 1941 году, являлись главными целями операции «Брабаросса», то остальные цели были либо проектами отдаленного будущего, либо средствами убийства.

Предварявшие нападение политические планы, в основе которых лежала голодная смерть «дцати миллионов» советских граждан, в последние годы по-разному рассматривались исследователями. И снова Снайдер ничем не обнаруживает, что его версия событий ни в коей мере не является бесспорной. Сторонникам идеи о планировании голода, целью которого было массовое уничтожение людей, уже возражали, что речь шла не о плане, а о расчете, так как голод – за исключением Ленинграда – не использовался как оружие, но рассматривался как приемлемое следствие намеренного разграбления. Снайдер однозначно воспринимает запланированный голод как замысел массового уничтожения приблизительно 30 миллионов человек и интерпретирует как «провал» тот факт, что это число не было достигнуто, несмотря на чудовищную голодную смерть двух третей служащих Красной Армии, попавших в немецкий плен в 1941-1942 годах. Между тем эти идеи были не столько программой ликвидации, сколько способом удовлетворить потребности армии и родины; в этом ключе голодная смерть бесчисленного количества местных принималась во внимание, однако планы такой ликвидации не строились.

План [организации] голода и генеральный план «Ост», по Снайдеру, были функционально связаны. Впрочем, генплан в версии, сконцентрированной на Советском Союзе, появился только вскоре после нападения и вплоть до сентября 1942 года имел разные варианты. Хельмут Хайбер описывает его как продукт периода победной эйфории, когда «эксперты по Востоку, а на самом деле фантасты, уже жили в ‘эпохе после Барбароссы’». Тогда обсуждались планы на будущее, которые не могли претендовать на ту степень обязательности, как стратегия блицкрига.

Так же обстояло дело с идеей окончательного решения еврейского вопроса за счет депортации евреев на восток Советского Союза. <…> Эта тема рассматривалась с разных сторон при попытках выявить непосредственные факторы, которые привели к появлению такого феномена, как Холокост. Тезис Снайдера об уничтожении евреев как следствии несостоявшейся немецкой победы над Советским Союзом, как своего рода суррогатной войны является крайней точкой зрения на шкале интерпретаций. Эту же идею излагает Себастьян Хаффнерс в книге «Заметки о Гитлере», появившейся в 1978 году. Снайдер расширяет эту идею за счет того, что политика геноцида была распространена со славян на евреев. <…> Своим ходом мысли Снайдер парадоксальным образом сближается с традицией советской историографии, которая воспринимала генеральный план «Ост» как четкую программу геноцида славянского населения. Если конкретно, то он примыкает к интерпретации событий, предложенной польским историком Чеславом Мадайчиком. По версии Снайдера, антисемитский компонент национал-социализма отчасти отходит на второй план, и немецко-советская война уже на ранней стадии представляется не просто недостаточно перспективной для немецкой стороны, но и проигранной. Автор пишет об «оборонительной войне», которую, по его мнению, Германия вела с конца 1941 года. Затем без каких-либо дополнительных уточнений он называет 1942 год переломным моментом — и объясняет: «Германия хотела уничтожить всех евреев, так как война была проиграна» (С. 228).

Тезис Снайдера имеет целый ряд слабых мест. Во-первых, и это признает он сам, его предположения по поводу мотивации Гитлера не подтверждаются никакими свидетельствами. Во-вторых, его картина хода военных действий слишком схематична и поверхностна. В частности, заявление Снайдера о том, что «с конца июля 1941 года начали убивать евреев, так как предполагаемый блицкриг провалился» (с. 225), трудно совместимо с оценками верховного командования вермахта от 28 июля 1941 года, согласно которым «основная масса боеспособных частей русских разбита». Даже если у некоторых членов высшего военного командования и политических функционеров в августе 1941 года появлялись первые сомнения в том, что победа над Советским Союзом будет даваться так легко, как ожидалось ранее, немецкие войска, как и прежде, шли победным путем. В битве под Киевом 26 сентября 1941 года немецкая армия достигла нового успеха: полмиллиона красноармейцев попали в плен, причем половина из них не выжила. Спустя три дня после этого началась бойня в Бабьем Яру, когда были расстреляны более 30 тысяч киевских евреев. Первую серьезную неудачу вермахт потерпел в начале декабря под Москвой, что уберегло москвичей от судьбы ленинградцев. Однако немцам удалось пробиться непосредственно к черте города.

Для советского командования ситуация была крайне критической. В середине октября было принято решение эвакуировать ставку правительства в Куйбышев (Самара) на Волгу. Таким образом, абсолютно неверно утверждение Снайдера о том, что Сталин уже 7 ноября 1941 года «праздновал свою собственную победу» (С. 236). 7 ноября было днем Октябрьской революции. 6-го числа Сталин с показным оптимизмом провел праздничное заседание Московского Совета, которое проходило на станции метро «Маяковская» из-за опасности атаки с воздуха, и говорил о провале немецкого блицкрига. Проявления этого факта он видел в том, что советские силы не были сломлены, как надеялось немецкое руководство, и Германия не смогла вовлечь в коалицию против СССР США и Великобританию. В этом проявился затуманенный взгляд советского диктатора на реальность международной политики, а также его боязнь изоляции. Равным образом и его данные о потерях с советской стороны, которые он оценивал менее чем в 400 тысяч человек (эта цифра была преодолена уже в сражениях за Киев), были чем-то из области пропаганды. При этом, по его тогдашним словам, потери врага составляли более четырех с половиной миллионов человек, однако эта цифра превосходит общие потери немцев в немецко-советской войне. Солдаты, которые прошли парадом по Красной площади на следующий день, не могли купаться в лучах славы как победители, они маршировали с площади сразу на позиции — оборонять Москву.

Фактическое развитие Холокоста тоже не вписывается в схему Снайдера, согласно которой сложности в ведении блицкрига привели к всеобъемлющему истреблению советских евреев, а официальное расширение антигитлеровской коалиции за счет США в декабре 1941 года – к ликвидации всех евреев на территории влияния нацистов. <…> Массовое истребление евреев с самого начала было частью похода против Советского Союза. Массовые еврейские погромы, организованные немцами на захваченной территории Украины и Прибалтики, начались сразу же после оккупации, и их жертвами становились как мужчины, так и женщины с детьми. Уже 28 июня 1941 года существовал проект приказа № 8 Гейдриха, согласно которому «неприемлемые элементы» среди советских военнопленных, в том числе «все евреи», должны были быть вычислены и расстреляны. Директива Гейдриха от 2 июля 1941 года оперативным группам полиции безопасности и СД по поводу «евреев в руководстве партии и государства» была ничем иным как антисемитским заданием убивать. Кроме того, есть немало свидетельств расстрелов евреев эсэсовцами и полицией, которые относятся к периоду до августа 1941 года. Причем уже тогда среди жертв были не только партийные функционеры. Эскалация и систематизация смертельной кампании, подогреваемой ненавистью к евреям, а не смена курса под воздействием внешних обстоятельств определяли развитие событий летом и осенью 1941 года.

Слишком плохое освещение национал-социалистического антисемитизма сочетается у Снайдера с недооценкой масштаба и значения немецко-советской войны. В частности, он явно занижает число погибших со стороны Советского Союза: «В борьбе с вермахтом (и его союзниками) Красная Армия потеряла десять миллионов солдат, не говоря уже о таком же количестве погибших гражданских» (с. 169). В действительности, согласно официальным данным, обнародованным при Горбачеве, потери только Красной Армии составили более 11 миллионов человек, а гражданского населения – до 15. Снайдер сомневается в этих цифрах, потому что речь идет о «демографических проекциях», однако при этом он не считает нужным более детально описывать свою методику вычисления человеческих жертв. Зато он уточняет, что эти цифры включают в себя всех советских граждан, а не только русских. Что касается последних, то численность жертв среди них должна быть значительно меньше, так как погибшие белорусы и украинцы не учитывались. Очевидно, советский опыт войны нужно было осмыслять в соответствии с установившимся после 1990 года государственным строем (С. 440) — с исторической точки зрения подход абсолютно неверный. Преуменьшением является и предположение, что оккупированные территории якобы «были небольшой частью Советского Союза» и жившие там люди не имели решающего значения для советской системы (С. 194). На самом деле речь шла приблизительно о 60 миллионах человек, то есть о трети населения Советского Союза, а также о большей части плодородных сельскохозяйственных регионов и важных индустриальных центров. Столь же вольно Снайдер обходится и с некоторыми самыми драматическими, повлекшими наибольшее количество жертв этапами войны. Немецкое наступления летом 1942 года и длившуюся полгода битву за Сталинград, которую принято считать переломным моментом в войне и во время которой погибли как минимум 700 тысяч человек, он описывает следующими двумя предложениями: «Группа армий «Юг» должна была контролировать Волгу и нефтяные месторождения Кавказа. В августе несколько частей достигли Волги, но не смогли взять Сталинград». В 1942 году, по его мнению, состоялось «последнее крупное наступление вермахта на Восточном фронте» (с. 250). Курскую битву летом 1943 года, которая считается крупнейшим танковым сражением в истории, он вообще не упоминает.

Снайдер полностью сосредоточился на оккупационной политике и оставил за скобками погибших во время военных действий при наступлении немцев, как среди военных, так и среди гражданских. Только при таком подходе он мог прийти к выводу, что советская Россия, лишь малая часть которой была оккупирована (Снайдер исходит в данном случае из площади, а не плотности населения), была будто бы «дальше от переживаний войны», нежели Прибалтика, Белоруссия или Украина (С. 341). Тем не менее Снайдер изначально включал в свою концепцию «кровавых земель» Ленинград с миллионом погибших во время блокады жителей, о которых он потом забывает. Про потери среди гражданского населения практически полностью разрушенного Сталинграда в «Кровавых землях» нет ни слова, как, впрочем, и о приблизительно 16 миллионах человек, которые бежали на восток во время немецкого наступления или были эвакуированы. У многих из них, а также из тех, кто жил восточнее линии фронта, на оккупированных территориях остались родственники и друзья, о судьбе которых они глубоко переживали. Боевые части, которые отправляли на фронт, невозможно было формировать на оккупированных территориях, солдат рекрутировали со всего Советского Союза. Конечно, военный опыт на занятых немцами землях, на фронте и в тылу был разным, однако вдов и сирот хватало по всему СССР – даже в тех краях, которые Снайдер называет «далекими от переживаний войны».

Особенно сомнительными являются его ошибочные оценки роли советских партизан, борьбу которых он в основном считает нелегитимной. <…> Даже если не учитывать, что тонкости международного права войны не так просты, тут Снайдер ставит соотношение ответственности сторон с ног на голову: в соответствии с постулатом самого Снайдера (из-за тезиса о запланированном голоде даже преувеличенным), немецкий план изначально предполагал войну против гражданского населения. Международное военное право было нарушено всеми мыслимыми способами. Не только призыв Сталина в июне 1941 года был решающим для становления партизанского движения. На раннем этапе партизанские отряды составлялись в том числе из отбившихся от своих частей красноармейцев, которым грозила голодная смерь в плену или неизбежный расстрел, если немецкие части поймали их по прошествии определенного времени. Если в случае с партизанскими отрядами Армии Крайовой Снайдер молчаливо соглашается с тем, что защита от массовых убийств, которые устраивали оккупанты, не только право, но скорее даже обязанность, но в случае с советскими партизанами он даже не ставит так вопрос. В «Кровавых землях» они описаны не просто как безличные исполнители сталинских указаний, но и ставятся на один уровень с участниками немецкой войны на уничтожение: «Обе стороны использовали террор вместо надежных материальных или моральных стимулов. […] Немцы убивали евреев как партизан, и многие евреи после этого уходили в партизаны. Таким образом они служили советской системе и участвовали в политике, которая поощряла ответные меры в отношении гражданского населения». Гитлер и Сталин, по его словам, взаимодействовали в партизанской войне в Белоруссии «извращенным способом»: «Оба игнорировали военное право и разжигали конфликт за пределами фронта». (С. 258)

Как и любое слишком простое объяснение, тезис Снайдера противоречит законам исторической справедливости. Разница между нападающим и обороняющимся пропадает, а преследуемые евреи при помощи более чем спорных умозаключений оказываются сталинистами и косвенными пособниками нацистского террора. Верно здесь только одно: а именно то, что в Белоруссии уход в леса и к партизанам давал преимущественно молодым евреям-мужчинам уникальную надежду на спасение. Снайдер дает этому следующее объяснение: в 1941 году, когда партизаны были еще слабыми и целью «акций возмездия» немцев были в первую очередь евреи в деревнях, «большинство евреев в минском гетто не торопились бежать в леса. Несмотря на все ужасы, в городе они чувствовали себя дома и, несмотря на постоянные массовые расстрелы, к началу 1942 года не менее половины из них были еще живы». (С. 244)

И если закрыть глаза на слишком наглый, даже циничный тон, стоит отметить, что «у большинства евреев из минского гетто» вообще никогда не было реального шанса бежать в леса. Более чем сомнительным является в конечном счете заключение Снайдера о том, что с середины 1942 года действия немцев были направлены на то, чтобы «убивать белорусских граждан как нееврейского, так и еврейского происхождения» (С. 251). При этом его не смущает, что в сентябре 1942 года 310-й полицейский батальон при описанном им уничтожении деревни Борки, заподозренной в участии в партизанском движении, расстрелял более 700 человек, а 104-х пощадил как «благонадежных» (С. 249). Такой «оценки» не мог получить ни один еврей на территории, оказавшейся под властью национал-социалистов. Таким образом, Снайдер не дотягивает до вывода, который еще в конце 1943 года сделал советский военный корреспондент Василий Гроссман: Шоа был чем-то гораздо более масштабным, чем просто террором оккупантов, а именно программой абсолютного уничтожения. Это справедливо и для Белоруссии, где все население во время оккупации пострадало больше, чем где бы то ни было, не считая блокадного Ленинграда. Из десятимиллионного населения Белоруссии около 1,6-1,7 миллиона человек погибли в результате нападения Германии; большинство жертв составляли не евреи, но из еврейского населения выжило лишь около пяти процентов.

Снайдер подчеркивает: «Советские партизаны тоже внесли свой вклад в число убитых». В качестве доказательства он приводит статистические данные, согласно которым они на белорусской территории до 1 января 1944 года убили 17431 человека как предателей. По мнению автора, к этому надо прибавить несколько десятков тысяч убитых в других, не указанных в отдельности акциях, к которым он также относит депортации, проводившиеся НКВД с 1939 по 1941 годы. (С. 259) Уже из такого объединения совершенно разных событий видно, что он не готов воспринимать советских граждан, которые защищались от немецкой оккупации, иначе как сталинских исполнителей; жертв он описывает как «безоружные чиновники», главы мелких городов, учителя и так далее (С. 247). Функции и действия этих, представленных абсолютно безобидными гражданских лиц больше никак не конкретизируются. И даже тот факт, что убитые партизанами, по данным Снайдера, составляют один-два, максимум три процента от количества жертв немецкой оккупации, не заставляет его пересмотреть свою модель «раздражитель-ответ». Известно, что партизанская война была жестокой, и было бы неправильно ее романтизировать. Но оценка Снайдера не просто базируется на слишком поверхностных рассуждениях, она даже внутренне нелогична, ведь он указывал, что нападение на Совесткий Союз было связано с намерениями геноцида. Но при этом не поясняется, почему эти намерения потом оказываются следствием действий советских партизан. Возможно, так и было в некоторых ситуациях, но ни в коем случае не в целом. <…>

В противовес представленной Снайдером модели, в рамках которой каждое агрессивное действие советской стороны против нацистского режима вызывало усиленное преследование евреев на территории национал-социалистов, надо отметить, что для восточноевропейских евреев Советский Союз и Красная Армия были важнейшим и зачастую единственным шансом на спасение. Из тех немногих польских евреев, которые пережили Холокост, самую большую группу составляют бежавшие на советские территории. Сравнительно большому числу белорусских евреев удалось спастись, сбежав к партизанам. Также те, кто скрывались в подполье, смогли вздохнуть свободно только тогда, когда Красная Армия вытеснила немецких оккупантов из «кровавых земель» и других восточноевропейских регионов. Красная Армия освободила на востоке множество концлагерей и других мест заключения, куда были заключены евреи: от Освенцима до гетто в Будапеште и Терезине. В конце концов военное давление Красной Армии сдерживало политику истребления, потому что немецкая военная экономика зависела от рабочей силы, и евреев, которые работали на оборонном производстве, по крайней мере на какое-то время оставляли в живых. Если ждать от истории простых моральных посылов и однозначных точек политической идентификации, то, конечно, нелегко смириться с тем, что конец Холокосту положили в первую очередь не демократические силы, а Красная Армия, для которой это даже не было стратегической задачей и чье наступление привело повсеместно к устранению расизма нацистского режима и его коллаборационистов, а заодно в большинстве случаев к (вос)становлению коммунистических систем. Задача историка состоит в том, чтобы разъяснить амбивалентность. Книга Снайдера этому критерию не соответствует.

Конструкт «кровавых земель»

«Кровавые земли» — это искусственно созданный исторический ландшафт. Этот конструкт сформирован на основе описаний массовых политических преступлений, которые были собраны автором без четкой аналитической основы. Пространственная концепция во многих смыслах оказалась очень нестабильной. Так, Снайдер, как критически отмечает Дитер Поль, включает в свою концепцию западную часть Польши, которая сравнительно мало пострадала от сталинского террора, тогда как Северный Кавказ, где Сталин проводил политику террора и голода и который также пострадал от немецкой оккупации, оставляет за скобками. Концепция «кровавых земель» в первую очередь проецирует определенные события на территорию, которая была затронута ими вовсе не целиком, а ведь политико-географические цепочки событий, напротив, оказываются разъединены. В частности, украинский Голодомор 1932-1933 годов рассматривается в контексте подобных событий в других регионах Советского Союза, которые выходят за пределы «кровавых земель», тогда как в Польше такого не было вовсе. То же относится и к Большому террору 1937-1938 годов. Жертвами Холокоста становились в значительной степени жители «кровавых земель»; на это Снайдер справедливо обращает внимание. Но это плохо сочетается с красноречиво выраженным в последней главе (С. 410) требованием «снова превратить статистические данные о жертвах в людей»: Освенцим в странном рейтинге мест, где массовое убийство было поставлено на поток, оказался на одном из последних мест (С. 348-349). Если рассматривать только бойни в главных местах поселений европейских евреев и упускать из вида депортации и убийства в более мелких еврейских сообществах, вплоть до последнего записанного в евреи человека на территории национал-социалистов, то становится трудно понять уникальную с исторической точки зрения волю к истреблению, которая стояла за Холокостом. Эта концепция неубедительна еще и потому, что в нее включены события, которые не являлись массовым насилием и не происходили на территории «кровавых земель». В особенности это касается позднесталинского антисемитизма, чье развитие Снайдер распространяет на эпоху после смерти Сталина, после которой антиеврейская кампания была закончена. Отсюда видно, что для автора более ценен определенный ход повествования, нежели анализ конкретного пространства. Об этом свидетельствует и то, что он выпускает многие существенные факторы: концлагеря, ГУЛАГ и другие места заключения, без которых невозможно представить себе диктатуру, а также депортации миллионов поляков и советских граждан на принудительную работу в Германию, которая в 1941 году не воспринимала себя как проигравшую сторону, а выстраивала военную экономику, основывавшуюся во многом на рабочей силе из «кровавых земель».

Но если на первое место ставится не пространство, а ход повествования, построенного вокруг него, то возникает вопрос о его (повествования) структуре. Его главная черта – это сильное сближение режимов и их репрессивных методов. <…> Таким образом внушается мысль об идеологическом родстве диктаторов, причем от анализа конкретных идеологий Снайдер уклоняется. Отмечая их различия, он, тем не менее, не интересуется их образами врага и методами репрессий (в отличие от Ханны Арендт). «Преобразования, к которым стремились Гитлер и Сталин, были экономическими», утверждает он. По его мнению, их идеологии формировались на основании определенных экономических интересов, вращавшихся в обоих случаях вокруг контроля над территориями (С. 395-396). Конкретных попыток объяснить «большой террор» или Холокост с экономической точки зрения Снайдер не делает. Тут речь идет все же об общих фразах, которые должны были затушевать проблемы, возникшие при поиске сходств.

Такое сходство Снайдер особенно подчеркивает в отношении Польши. При этом он неверно представил соотношение сталинского террора и невероятной жестокости немецких оккупантов, которая не в последнюю очередь была результатом расистской идеологии национал-социализма, Снайдером в достаточной мере не осмысленной. В итоге это отразилось на интерпретации военных событий. Снайдер справедливо отмечает, что большинство поляков восприняли освобождение от немецкой оккупации Красной Армией со смешанными чувствами, однако он не осознает всей неоднозначности ситуации, когда пишет, что советское наступление летом 1944 года стало «вторым вступлением Красной Армии на польскую территорию за время Второй Мировой войны» (С. 286). Бесспорно, в перспективе это вылилось в советизацию Польши, однако вместе с тем положило конец небывало жестокой расистской власти. Кроме того, это событие стало этапом на пути к свержению нацистского режима, который подчинил своему убийственному господству большую часть Европы (и который держал под своим контролем миллионы советских граждан, содержал в ужасных условиях военнопленных и людей, отправленных на принудительные работы).

Концепция Снайдера слишком поверхностна, потому что его повествование слишком сильно сконцентрировано на Польше – центральной стране «кровавых земель». В заключительной главе именно поляков Снайдер выставляет главными мучениками (С. 407), причем как в самой Польше, так и в Советском Союзе. «За пределами Польши масштаб польских страданий недооценивают», пишет он и, конечно, оказывается прав, так как обоюдная перцепция травм, нанесенных тоталитаризмом и войной, еще слишком плохо развита среди европейских народов. Точно так же масштаб страданий русского народа за пределами России представлен не в полной мере, как впрочем и украинского, и белорусского – их страдания отнюдь не исчерпываются приведенными в книге данными. Некоторым группам приходится до сих пор бороться за признание репрессий в отношении них, как, например, цыганам, которые также подвергались преследованиям при национал-социалистах. В «Кровавых землях» о них вообще нет ни слова.

В итогах, которые подводит Снайдер, не нашлось места и жертвам (как среди гражданского населения, так и среди военных) наступательных военных действий, в особенности направленных против Советского Союза, если речь о погибших во время боев. В целом, в книге Снайдера речь идет не о всех жертвах тоталитаризма и войны и не о «кровавых землях», а о выбранных автором событиях. Особый акцент на оккупации отвечает в большей степени польской реальности, нежели советской. Польские подразделения воевали вместе с союзниками на Западе, в том числе в Италии, но после непродолжительных военных действий в 1939 году — не в собственной стране (если не считать партизанской операции «Буря» и варшавского восстания 1944 года), где при этом было активно разветвленное подпольное движение. Советскому Союзу, напротив, пришлось не только пережить жестокий оккупационный режим, но и перенести войну, ставшую в современной истории рекордной по количеству жертв, причем в течение трех лет война велась на его территории и в конце концов стала решающим ударом по гитлеровскому режиму. Своим абсолютно преувеличенным тезисом о том, что Германия проиграла войну вскоре после ее начала, Снайдер слишком преуменьшает значение этих событий. Сейчас многие историки исходят из того, что после провала блицкрига в 1941 году у нацистской Германии не было реальных шансов выиграть войну. Но эта историческая гипотеза не отдает должное перелому в войне, который произошел благодаря Сталинградской битве в 1942-1943 годах. При этом национал-социалисты продолжали войну даже тогда, когда у них не оставалось даже намека на возможную победу. Их агрессивно-воинственное насилие и геноцид закончились только вместе с полным военным поражением, для которого потребовались годы борьбы и миллионы человеческих жизней. Но факт остается фактом: Советский Союз и Красная Армия приняли на себя основной удар. Снайдер же не отдает должное этим событиям, а вместе с тем и амбивалентности освобождения, которое в итоге не принесло свободы. При его описании партизанских движений граница между нападающим и защищающимся стирается до полной неузнаваемости. Нельзя не понять, что он, в целом, не питает особой симпатии к советским гражданам.

Тимоти Снайдер своей книгой «Кровавые земли» затронул больную тему. Падение железного занавеса позволило свободно взглянуть на всю европейскую историю, и сейчас, спустя 20 лет, возрастает спрос на осмысление событий середины XX века, которые в значительной (но ни в коем случае не равной) степени определялись двумя тоталитарными диктаторами. Книга Снайдера заостряет внимание на том, что эпицентр этих событий находился дальше на востоке, чем принято считать, и это, безусловно, ее заслуга. Но при поиске исторических ориентиров в этой противоречивой эпохе книга помогает только отчасти. Это смелая попытка с высоты птичьего полета обозреть политические трагедии 1930-1940-х годов на территории, которая больше всего от них пострадала. Результат этой попытки показывает, что время для такого исторического орлиного полета еще не пришло, а ход повествования пока сильно зависит от принадлежности его автора к определенной нации или группе.

Перевод с немецкого Олега Мацнева

По теме: 

Тимоти Снайдер. «Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным» / рецензия urokiistorii

«Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным»  / интервью с автором

Михаэль Вильдт. Новые исследования о Сталине и Шоа: Холокост больше не беспрецедентен?

Юрген Царуски. Воля к уничтожению. Холокост и сталинские преступления. Возражение Михаэлю Вильдту.