Герд Кёнен. Чем был коммунизм? / Главы из книги
Немецкий историк Герд Кёнен рассматривает коммунизм как одну из величайших тенденций своего времени и пытается исторически осмыслить его с этой точки зрения. Как и почему удалось коммунистам, несмотря на историческое поражение, оставить такой глубокий след во времени и пространстве? По согласованию с автором, urokiistrii публикуют первые две главы книги «Чем был коммунизм?» (2010).
Чем был коммунизм?
Тот, кто сегодня пишет о коммунизме, должен безусловно принимать во внимание и последние два десятилетия посткоммунистических общественных образований. Ещё более: он не должен упускать из вида, что глобальный капиталистический кризис 2009-го года и коллапс «реального» социализма в 1989-ом году имеют внутреннюю связь между собой; вопрос только – в какой степени?
Достаточно последовательным представляется тезис, выдвинутый Эриком Хобсбаумом (Eric Hobsbawn) в 1994-ом году, в его обзоре эпох (Age of Extremes), где он пишет: «Одна из ироний упомянутой эпохи заключается в том, что долгосрочным результатом Октябрьской революции […] было спасение своих же антагонистов, как в войне, так и в мирное время». Социалистический лагерь вынудил западный капитализм реформироваться и вводить, в противовес самопожирающей рыночной экономике, элементы планирования и социального равенства
То, что в 1994-ом проявляло себя как позднемарксистское упрямство, сегодня можно рассматривать как пророчество. Только при этом Хобсбаум не желает рассматривать моральную деградацию и крайние прявления террора коммунистичеких режимов в качестве глубинных внутренних причин их социально-экономических бед. Вместо этого он делает акцент на досадной узости кругозора бывших партийных интеллектуалов. При такой близорукости Хобсбаума, вся его конструкция «Столетия крайностей» выглядит неубедительной. Так как именно коммунизм относится к решающему и в то же время наименее понятому аспекту истории этой политико-экономической глобализации, о которой идёт речь.
Без понимания коммунизма, его динамического мощного начала и слабого финала, невозможно понять невероятную живучесть и способность к саморазвитию его, сотню раз приговорённого к смерти, антипода – народно-капитализтического западного общества и, напротив, закрыть вопросы коммунистического движения и его истории. Недостаточно процитировать Клода Лефорта, который писал: «Коммунизм принадлежит прошлому, но вопрос коммунизма, однако, остаётся в центре внимания нашего времени»
Ничто не исчезло и ничто не решено окончательно. Мы живём в непрерывности одной и той же человеческой истории, которая, как и мы сами, является внутренней и внешней принадлежностью этой планеты, это же, самое позднее, с 1989-го года, можно сказать и о «внутреннем мире капитала»
Дистанцию между эпохами, которой закончился «короткий 20-й век», оглядываясь назад, едва ли можно преувеличить. Так спокойно и бесшумно, как советская супердержава, не сходила с исторической сцены ещё ни одна мировая суперсила. При этом она не была ни побеждена, ни ликвидирована, и её коллапс произошёл в разгар внутренних реформ и внешней разрядки, в наиболее мирный для Европы и всего мира период 20-го столетия. Ещё летом 1989-го, когда в Польше прошли первые полусвободные выборы и беженцы из ГДР штурмовали границу Венгрии, никто из обществоведов и политиков не мог и предположить, что «супердержава Востока» и её союзники по «соцлагерю» через каких-то два года перестанут существовать. И никто из тех, кто в июне 1989-го года в режиме реального времени наблюдал по телевизору (начало эпохи CNN) кровавый разгром демократического движения в Китае на площади Тяньаньмэнь, не мог поспорить, что Китайская народная республика под руководством продолжающей господствовать автократичной коммунистической партии решительно «пойдёт по пути капиталистичеккого развития» и через каких-то пару десятилетий станет (говоря языком Мао) мощным мотором капиталистической глобализации.
При этом ещё более впечатляющим и требующим объяснения в исторической ретроспективе является феномен самого возникновения и неудержимого развитя СССР, который, как птица феникс, возродился из пепла Первой мировой войны и последующей революци 1917-го, закончившейся гражданской войной, на основе развалившейся многонациональной державы. Аналогично тремя десятилетиями позже восхождение Китайской народной республики под руководством Мао Дзедуна, а также целого ряда территориальных коммунистических образований, от Югославии Тито, Вьетнама Хо Ши Мина и Кубы товарища Кастро, до Камбоджи при красных кхмерах. Номинально вершиной роста «мирового социалистического лагеря» можно назвать 1980-й год, когда на политической карте всех континентов мира были отмечены 22 социалистические «народные демократии», в которых проживало в общей сложности чуть менее одной трети населения планеты. Практически в каждой стране мира к тому времени была большая или маленькая коммунистическая партия, а зачастую – и более одной. В общем и целом, вышедшее из Москвы в 1919-ом году «мировое коммунистическое движение», является самым большым и успешным массовым движением 20-го столетия. И несмотря на все повторяющиеся расколы, внутренние противоречия и межгосударственные разногласия, оно имело до последнего времени ярко выраженный интернациональный характер, что не имело ранее аналога в истории, даже если это и казалось обманчивым.
Сегодня от этого ничего, или почти ничего, не осталось. То, что в первых десятилетиях 21-го века мы наблюдаем в качестве правящих или оппозиционных партий – от Китая до Северной Кореи и Кубы, от Непала до Индии, Вьетнама или Северной Африки, Франции или Италии, России или Белоруссии – является лишь мутациями исторического типа, которые едва ли можно привести к одному знаменателю. Несмотря на все кризисные симптомы и очевидную несправедливость капиталистической мировой экономики, мы не наблюдаем признаков усиления мирового коммунистического движения. То тут, то там предпринимаемые попытки выкроить из старых и новых теорем «обновлённый социализм 21-го века», далеко не продвинулись, да и так называемое движение антиглобалистов (по многим причинам) показывает меньшую склонность идти по пути потускневшего интернационала 20-го столетия, включая «Триконтинентальную конференцию» 1960-х в Гаване.
При этом как раз монолитное (идиологически, политически, дисциплинарно) единство является наиболее удивительным и нагоняющим страх свойством коммунистических партий. А главной темой «литературы ренегатов» была несравненная сплочённость этого воинственного товарищества
Однако когда это мировое движение в 1989-ом году достигло своего исторического предела, то, как из головы Зевса, из компартий Востока, Запада и Юга за одну ночь родились многочисленные противоречивые и расходящиеся друг с другом или непримиримые между собой тенденции и новообразования. Бывшие коммунисты превратились в левых или правых социал-демократов, безыдейных автократов и технократов, маниакальных шовинистов и махровых антисемитов, неоимперских геополитиков, «возрождённых» христиан, обращённых мусульман, фундаменталистов всех конфессий и национальностей, пацифистов и террористов. Только истинных компартий и их старых закалённых кадров практически больше нет.
Естественно, такая значительная дифференциация мировоззрений происходила уже длительное время в недрах самих партий, государств и обществ. Однако последствия таких внезапных метаморфоз, скорее всего, неоднозначны. Доказывает ли более или менее добровольный уход коммунистических партий и социалистических государственных образований с политической арены их способность к самоосмыслению и саморевизии – или доказывает как раз обратное? Были ли первоначальные настойчивые гражданские движения снизу, от советских диссидентов до польской «Солидарности», или, напротив, генеральный секретарь КПСС Михаил Горбачёв и его проект «Перестройки» сверху ядром событий 1989-го года? Можно ли охарактеризовать эту цепь драматических, однако относительно ненасильственных падений как «революции» – или речь идёт о хаотичной череде «инволюций»? Как соотносится с этой картиной пример освобождённого капиталистического взлёта в КНР под руководством реставрированной коммунистической партии после 1989-го года?
Всё это остаётся открытым для интерпритаций, которые, в свою очередь, зависят от того, как оценивается историческая роль коммунистических партий, государств и социальных формаций на протяжении «своих» 75-ти лет, от 1917-го года до перестройки, и их ментальные и социально-экономические последствия и наследия.
Разногласия и споры, разгоревшиеся при исторических исследованиях коммунистических партий, не были разрешены событиями 1989-го года; с расширением базы источников, а также после частичного открытия советских и восточно-европейских архивов, как и выборочного доступа к китайским государственным и партийным документам с 90-х годов, они могут лишь стать предметом более детальных и обоснованных дискуссий. Исследования, число которых постоянно увеличивается в последние два десятилетия, существенно уточнили и скорректировали картину истории этих стран и партий.
Разумеется, русские, китайские, вьетнамские или кубинские историки по-прежнему имеют весьма ограниченные возможности расширять критическое русле своих исследований, так, как бы им хотелось; и насколько им это, несмотря на противодействия, удаётся, настолько же им затруднительно найти в собственной стране возможность быть услышанными. Зачастую такие исследования (как и раньше) возможно вести лишь обходными путями, через западные университеты, издательства или фонды – что, в свою очередь, подтверждает навешанный на них ярлык очернителей. Власти предержащие сегодняшней России или Китая, даже если они и в известной степени дистанцируются от коммунистического наследия, однако на уровне дискурсов вырабатывают такие формулировки для описания сталинского или маоистского периодов своей истории, которые, словно каноны школьной программе, ни в коем случае нельзя нарушать.
Таково фатальное положение вещей, чьё историческое значение невозможно переоценить. На момент развала социалистического лагеря в 1989-ом году, все более или менее достоверные знания о прошлом и настоящем соцлагеря были сконцентрированы в лагере противника, от основополагающих причин прошлых событий до социально-экономических данных о современности. Эта известная недостаточность научного самоописания и фактических знаний о собственном обществе и «внешнем» мире не была результатом государственной цензуры или режима секретности в отношении учёных, пеблицистов или простых граждан, а была результатом многолетней систематической дезинформации и самообмана политбюрократов, а также их плановых отделов, органов безопасности и идеологического аппарата.
Как всегда, результатом многолетних международных научных исследований коммунистических государств, партий и обществ 20-го столетия является прямо-таки угрожающе огромное количество научной и информационной аналитики, описаний и интерпритаций на многих языках мира. Как минимум, об основных вопросах и последствиях истории сталинизма, которая, согласно многим и небезосновательным точкам зрения, и поныне остаётся в центре исторических исследований, можно сегодня дискутировать на совсем другом уровне, чем ещё двадцать лет назад. Однако в истории социалистических стран остаётся ещё много «белых пятен» (как выразился в своё время Михаил Горбачёв), особенно Китай, который до сих пор постигнут лишь в общих контурах. Нерешённым остаётся «только» лежащий на поверхности вопрос, в чём заключается глубокая историческая логика всех этих режимов с их циклами начальной динамики, напряжённого террора, моральной усталости и постепенной самоликвидации, если «реальный социализм», а вместе с ним и мировое коммунистическое движение, вопреки всем ожиданиям их друзей и врагов, оказались переходящим историческим феноменом.
Коммунизм как исторический феномен
Итак, чем же был коммунизм? И был ли он вообще? Речь идёт, естественно, не о существовании этого «имеющего место быть» названия, а о том, насколько те реальные политические движения, поднявшие это название на свои знамёна, соответствовали ему. Можно ли вести о них речь, как об общем историко-политическом явлении? При всех сомнениях, подпитанных в особенности тем, что мы имеем дело с многочисленными, враждебными друг другу национал-коммунизмами, включая имевший неоимперскую ориентацию Советский Союз, имеется два основания вести речь о коммунизме в целом.
Во-первых, речь идёт о коммунистических партиях, как о партиях действительно «нового типа», на что они реально претендовали и предписывали себе при своём образовании во времена «третьего интернационала». К тому же, несмотря на различные формы партийной диктатуры или государственных устройств «реального социализма», а также формы экономики, не всегда соответствующие номинальной доктрине, как это выглядело в глазах их друзей и врагов, они все в большой степени находились по давлением принятого однажды в слепом подражании решения. Тем не менее, описанию поддаются типология и характерология, которые придают коммунизму системный характер, в отличии от других всемирных политических феноменов, таких как «фашизм» и «либерализм».
Во-вторых, говоря о коммунизме своего времени, имеются в виду совершенно определённые последовательности исторических событий, которые были условиям и ускорением друг для друга, образуя при этом общий исторический цикл. Без основообразующих событий русской революции, точнее сказать: без захвата власти большевиками и образавания ими Советского Союза как воображаемой «Родины всех трудящихся» было бы затруднительно создание Коммунистического интернационала как «Всемирной партии пролетариата» с центром в Москве, региональными бюро и национальными секциями по всему миру – в крайнем случае, многочисленными социал-радикальными партиями и группами разного толка. Без Московского Интернационала и наличия Советского Союза как «глубокого тыла» было бы также трудно вообразить и последующие возглавляемые коммунистами революции 20-го столетия, по крайней мере, в тех формах, которые они, в конце концов, принимали. Все важнейшие коммунистические партии и значительные исторические вожди, от Иосипа Броз Тито и Хо Ши Мина до Мао Дзэдуна, в большей степени, чем они позднее утверждали, были образованы и сформированы этой мировой партией большевиков. То, что освобождение от московских деректив в конечном итоге было условием их победы, ничего не меняет, так как они могли действовать только в рамках системы мира, образовавшейся в результате действий Советского Союза и его Красной Армии, который, в конечном счёте, и дал им возможность утвердиться.
Ключевое событие захвата власти большевиками в такой форме, опять же, могло произойти только в России, а не в Германии, во Франции, или где-либо ещё. И при этом даже в России всё буквально «висело на волоске». Чрезвычайно показательным является ленинское стремление в решающие октябрьские дни 1917-го, «здесь и, непременно – сейчас», на свой страх и риск, под прикрытием военного комитета Петроградского совета, управляемого Троцким, и якобы в условиях угрозы контрреволюционного мятежа захватить государственную власть. Без этого исторического момента, без столь настойчивого вождя большевиков с их бросающимся из стороны в сторону центральным комитетом, такой возможности, ни в тот год, ни в последующие десятилетия больше бы не было. «Судьба русской, да и мировой, революции зависит от двух-трёх дней борьбы»
Многое говорит о том, что Ленин был абсолютно прав в своей интуитивной оценке. Это было, вероятно, единственное в своём роде window of opportunity (открывшееся окно), которое открылось на мгновение и в любое время могло захлопнуться – вскоре после Учредительного собрания в ноябре 1917-го года, которое должно было принять Конституцию и образовать коалиционное правительство. В любом случае не было никаких видимых оснований, почему бы Россия после всех заблуждений не могла прийти, долго или коротко, к восстановлению государственных институтов, земельной реформе и введению смешанной экономики, не смогла бы возрадиться в качестве федеративной республики или конституционной монархии. Как многонациональная империя, при этом, конечно, она должна была бы развалиться, что и произошло в 1917/18 годах и вновь повторилось в 1991/92, и долгое время не смогла бы снова достигнуть статуса супердержавы первого ранга.
Подобные сомнительные, псевдоисторические соображения имеются всегда – они заостряют взгляд на подвижности и причинной открытости исторической ситуации, на просторе для решительных политических действий в той ситуации, в которой все имеющиеся противодействующие силы (как внутренние, так и внешние) взаимно нейтрализуются в рамках данного исторического момента. Они способны прояснить и собственно основания действий акторов, в данном случае, победоносных большевиков – и их мотивы, которые для них самих не всегда были ясны.
То, что, по Гельмуту Фляйшеру, никакой другой «исторический переворот, не сопровождал факт собственного свершения таким числом исторически-необходимых обоснований и одновременно столь массовой мистификацией»
Если поддаться внушению такой последовательности событий, то революция 1905-го года в России была лишь следующей значительной ступенью воспламенённого утопиями социализма, который, с его спонтанно образованными Советами, принял форму, хотя и потерпевшей поражение народной революци. Она, в свою очередь, была прямой прелюдией великого переворота 1917-го года, который, после короткой фазы «двоевластия», привёл к образованию первого социалистического государства и, таким образом, к свершению исторического прорыва и торжеству издавна существовавшей, едва ли не вечной идеи социализма или коммунизма – идеи, которая впоследствии распространилась далее, приняв мировые маштабы.
В этой картине иронически сходятся представления самих коммунистов о себе и своём влиянии на историю и представления большинства их критиков, включая современных историографов. Так, в исследованиях, ведущихся вплоть до сегодняшнего момента, доминируют представления о коммунизме как об уникальном историческом феномене и делаются попытки дать его окончательную интерпретацию – представив его идеократией или значительным «идео-логическим», идейно-содержательным движением, которое, словно вывернутое наизнанку, в высшей степени недиалектическое мефистофельское начало, «постоянно желает добра, вечно совершая зло».
Если мы не желаем представлять историю коммунизма как приводимую в движение внутренними мотивами idée-force, вечную идею человечества, которая, по версии «Интернационала» – «как лава, вырывается из кратера вулкана, только силой взрыва» – с учётом исторических событий и их обстоятельств, неминуемо возникают вопросы: как же тогда социалистические идеи и теории своего времени «овладели массами» и каким же образом они в итоге развились в историческую последовательность коммунистических движений 20-го столетия как явлений особого порядка? В этом контексте следует историзировать изобилие утопий и неразрывно связанное со временем и пространством производство идей. Взятые сами по себе, они не дают никаких объяснений, напротив – сами требуют объяснения.
Нигде это так не осязаемо, как в случае с большевиками. Когда они, через три месяца после совсем не гарантированного захвата власти, переименовались во «Всероссийскую коммунистическую партию (большевиков)», они присвоили себе исторический титул, который со времён «Манифеста коммунистической партии» 1848-го года и прекращения существования краткосрочного Союза коммунистов давно исчезнувшего революционного прошлого, вышел из употребления и, таким образом, оставался вакантным – титул коммунистов.
Вопрос легитимности или нелегитимности ленинских претензий представлять себя и свою партию законными наследниками «революционного марксизма» невозможно решить чисто филологически. То, что из фрагментарного вороха оставленных Марксом записей было последовательно издано, под руководством престарелого Фридриха Энгельса и юного Карла Каутского в период 1880-х и 1890-х годов, и, посредством популяризации собственных произведений, преподнесено как первые ранние каноны марксизма, было мене, чем однозначно, и к тому же, было полностью открыто для конкретных политических умозаключений. Латентный детерминизм марксистской исторической философии и его политэкономические анализы – от «тенденции нормы прибыли к понижению», через тенденцию к «абсолютному обнищанию», и далее – к «экспроприации экспроприаторов» в ходе капиталистического кризиса и собственного движения к концентрации, могли иметь прямо противоположные политические толкования. Представление о насильственнном форсировании, исторически и без того предначертанного развития, пестуемое русскими большевиками, легко поддаётся марксистскому обоснованию, – в той же степени, в какой политики немецкой социал-демократии и французские социалисты приписываи себе настойчивое аккумулирование социального влияния и демократическое противостояние до наступления момента созревания необходимых условий для социального переворота.
В этом отношении, не было ли чистым реформизмом или оппортунистическим приспособленчеством то, что большинство как раз марксистских партий и рабочих движений, за два десятилетия до 1914-го года всё более становились на почву социально приемлемого разрешения конфликтов, чему ранее они сами так противились? Это также было выражением их претензий на социальное участие, политическое руководство и реальную власть. Их собственный, кажущийся неудержимым, толчок развития, который сделал, прежде всего, немецкую социал-демократию в 1912-ом году самой сильной политической силой немецкой империи, стоял в центре исторически беспримерной движущей силы, которая овладела центральными странами Европы и связанным с нею остальным миром, и в сегодняшней историографии определяется как мощный толчок (Great Acceleration) великого ускорения, или как время нарастающего перехода к «ультрасовременности».
Перевод с немецкого Виктора Пистера, под редакцией Натальи Колягиной
По теме:
Герд Кёнен. Пути решения. Случай Китая / Глава из книги «Чем был коммунизм?»/ urokiistorii
Герд Кёнен. Потому, что это нравилось Сталину? Размышления по поводу истолкования сталинизма Йоргом Баберовски / Osteuropa №4, 2012 г. / перевод urokiistorii
Тамаш Краус. Ленин. Социально-теоретическая реконструкция / Рецензия uokiistorii
