Источники изменения официальной коллективной памяти в ФРГ
Подробная академическая статья с привлечением множества исторических источников рассказывает о том, как складывалась память о прошлом в ФРГ после окончания Второй мировой войны, в период, когда общество остро нуждалось в новых основаниях коллективной идентификации. Прослеживается, как нацистский концлагерь и фигура свидетеля, пережившего ужасы лагерной жизни, превращались в ключевые символические структуры западногерманской идентичности. Подобный запрос на память характерен в посттоталитарных обществах – от послевоенной Германии до большинства восточноевропейских стран бывшего советского блока, включая страны бывшего СССР.
Никакое национальное чувство, даже окрашенное в самые идиллические тона, никакие уверения в благожелательности, переживших «благодать позднего рождения», не могут умалить или перечеркнуть тот опыт, который мы в единой Германии пережили как преступники, а другие претерпели от нас в качестве жертв. Нам не пройти мимо Аушвица. Как бы нам не хотелось, мы не должны даже пытаться совершить подобный акт насилия, ибо Аушвиц неотделим от нас, он – несмываемое клеймо на нашей истории, он помог, во благо нам, сделать вывод, который можно сформулировать так: теперь-то, наконец, мы знаем самих себя.Гюнтер ГрассGrass, Günter. Schreiben nach Auschwitz. Frankfurt: Luchterhand, 1990. S. 42.
 |
 |
 |
В периоды политических кризисов, отмеченных, как правило, утратой стабильности и определенности, возрастает значимость прошлого, которое в такие моменты «возвращается с удвоенной силой»
Особую значимость тема памяти приобретает в обществах, переживших крах репрессивных – тоталитарных или авторитарных – режимов. В подобных социальных контекстах апелляция к прошлому связана, в первую очередь, с попытками поиска новых оснований коллективной идентификации. Запрос на память в посттоталитарных обществах – от послевоенной Германии до большинства восточноевропейских стран бывшего советского блока, включая страны бывшего СССР, – свидетельствует о тесной взаимосвязи понятий коллективной памяти и социальной идентичности, неоднократно отмечавшейся в ряде исследований
Однако острота проблемы памяти в посттоталитарных обществах обусловлена не только крахом прежней идентичности и необходимостью поиска новой. Важен еще сам факт обретения памяти обществом, выходящим из-под жесткого государственного контроля над публичной и частной сферами. Репрессивный характер тоталитарного режима проявляется не только в блокировке возможности воспроизводства индивидуальной памяти, пережитого опыта, но и в установке на уничтожение самой памяти. Неслучайно Примо Леви, проведший несколько месяцев в нацистском Аушвице (Освенциме) и подробно описавший впоследствии этот опыт, называл всю историю Третьего рейха «войной против памяти
О лишении общества памяти неоднократно свидетельствовали и очевидцы сталинского террора. Так, по воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, в сталинскую «программу уничтожения входило и искоренение свидетелей», а по убеждению другого значимого свидетеля тех лет А.А. Ахматовой, для осмысления, «подытоживания» этого опыта «убийства памяти» «потребуется еще столетие, не менее», поскольку «мертвые молчат, а живые молчат, как мертвые: иначе рискуют тоже превратиться в мертвых»
Исследователь Сабина Арнольд использовала термин «оккупированная память» для описания репрессивного и манипулятивного контроля органов государственной власти над процессами формирования памяти. В результате манипулятивного подхода к истории члены сообщества вынуждены следовать определенному набору норм поведения, определяющих место каждого в сообществе. Арнольд обращала внимание на то, что в ситуации «оккупированной памяти» социальная память перестает выполнять обычные задачи по хранению и переработке информации, с одной стороны, и по формированию идентичностей и созданию смыслов, с другой
Социальный философ Джеймс Бут, отмечавший склонность национальных государств «национализировать» коллективную память, подвергать изгнанию групповые воспоминания меньшинств, предупреждал об опасностях государственной монополии над коллективной памятью. Ибо восставшая в тот или иной момент память-идентичность меньшинств, стремящаяся либо к восстановлению подавленной при диктатуре коллективной памяти, либо к множественности сообществ памяти как оппозиции гомогенизации национального нарратива, может нарушить унитарную, всепоглощающую официальную версию прошлого
Итак, важным следствием распада тоталитарной системы является не только острый кризис идентичности, необходимость поиска новых оснований коллективной идентификации, но и высвобождение индивидуальной, а также коллективной памяти различных сообществ (этнических, религиозных, и проч.), репрессированной в условиях диктатуры. Появление свободы высказывания как следствие краха тоталитарного режима способствует выходу на поверхность индивидуальных воспоминаний. Подобное освобождение памяти, однако, еще не является гарантией обретения обществом коллективной памяти о случившемся, поскольку, по справедливому замечанию Л.Д. Гудкова, «все пережитое частным человеком, прежде всего – нерефлексивное страдание, уходит в никуда, если только оно не подверглось институциональной или специализированной проработке, если оно не пущено на другие каналы культурного воспроизводства, соответственно, если частные мнения не санкционированы какой-то инстанцией, имеющей ранг надындивидуального образования»
В этой связи особое значение приобретает проблема формирования механизмов удержания и воспроизводства коллективной памяти в новых общественно-политических условиях. Коллективную память при этом можно рассматривать как совокупность представлений о прошлом, структурированных той или иной социальной группой в процессе изобретения, присвоения, селекции событий прошлого и затрагивающих властные взаимоотношения внутри общества
Примечательно, что в социальных исследованиях коллективная память все чаще становится атрибутом определенных групп – «сообществ памяти», а не всего общества в целом. В современных условиях различные общественные группы – интеллектуальные и политические элиты, гражданские объединения (религиозные, этнические группы, ветеранские организации, организации жертв нарушений прав человека и др.), средства массовой информации, а также формальные институты (образовательные, судебные и др.) – могут выступать посредниками между индивидуальными воспоминаниями и национальной (или официальной) памятью, закрепленной в официальных речах и торжественных мероприятиях, а также в официальных версиях национальной истории
Появление «сообществ памяти», или формирование коллективных памятей различных социальных групп, способных отстаивать свое право на память, бороться за презентацию собственной версии памяти в публичном пространстве, предполагает, однако, наличие определенного типа общественных отношений. Предпосылкой возникновения подобной дифференциации является реализация принципа плюрализма и конкуренции, а также определенной степени свободы в общественно-политической сфере.
В обществах, где существует открытый и противоречивый исторический дискурс (или, по крайней мере, возможность такого дискурса), где принципы и нормы разделяются всеми его участниками и где процесс формирования идентичности и самовосприятия происходит на основании обсуждения, переговоров в публичной сфере, есть вероятность предотвращения мифологизации прошлого
Исследовательский интерес здесь представляет изучение и описание процессов столкновения, взаимодействия различных типов и уровней коллективной памяти (связанных с реализацией целей, интересов, представлений различных социальных групп), а также их влияния на официальный дискурс и, в конечном итоге, на то, что социолог Ю.А. Левада именовал «программой культуры»
Хотя забвение, вытеснение является частью меморизации в любом социальном контексте, особый интерес представляют процессы обретения памяти в результате выхода на анвансцену публичной жизни различных сообществ памяти, презентация ими соответствующих версий прошлого, влияние этих дискурсов на официальный, и, наконец, структуризация и институционализация коллективной памяти.
Помимо умножения «сообществ памяти», другой значимой тенденцией последних лет является обозначившийся сдвиг в логике формирования воспоминаний о прошлом. Теперь в памяти многих народов находится место не только для воспоминаний о героических моментах национальной истории, но и о страданиях и преступлениях – о том, на чем ранее было не принято акцентировать внимание, о том, что зачастую скрывалось. Можно утверждать, что последние десятилетия были отмечены появлением новой «культуры легитимации», которая выражается в отказе от традиционных положительных форм политической легитимации – как правило, отмеченной триумфальным утверждением национальной истории – и включением проблематики национального покаяния и воспоминаний о коллективной несправедливости, имевшей место в тот или иной период прошлого. Так, страны Европы признавали и продолжают признавать свою ответственность за сотрудничество с нацистским режимом в годы Второй мировой войны. Руководство Австралии и Канады официально признали ответственность и принесли извинения коренным народам их стран за ранее проводимую жестокую политику отделения и ассимиляции детей. Президент США принес извинения Африке за работорговлю, а президент Аргентины извинился перед британцами за войну вокруг Фолклендских (Мальвинских) островов. Схожие процессы имели место в ЮАР, где был опубликован доклад Комиссии по справедливости и примирению (The Truth and Reconciliation Commission), а также во многих других странах. Процесс покаяния и примирения, развернувшийся в мире на рубеже XX-XXI веков, дал основания некоторым экспертам определить его как «настоящую лавину извинений»
В этой связи возникает вопрос: как и почему меняются политические установки и общественный дискурс о памяти? Почему на смену героической истории приходят воспоминания о неблаговидном, зачастую преступном прошлом? Какие факторы влияют на изменение общественно-политического климата в стране?
В значительной степени отмеченный подход в мире сформировался благодаря политике памяти, которую постепенно осваивала и проводила послевоенная Западная Германия, ставшая неким эталоном нации, способной к переосмыслению собственных преступлений, к смене оснований национальной идентичности. Однако, несмотря на уже ставшую общим местом эталонность немецкого опыта «преодоления прошлого», процесс в самой Германии был очень сложным, неоднозначным и медленным. До сих пор немецкое общество остается расколотым в интерпретациях и оценках национального прошлого, дебаты о прошлом и острая критика в отношении политики памяти – прошлого и настоящего – продолжают звучать внутри страны. Тем не менее, мне бы хотелось именно на примере послевоенной ФРГ попытаться разобраться в источниках изменений официальной коллективной памяти, обозначить хотя бы в самых общих чертах факторы, оказавшие наибольшее влияние на формирование исторического дискурса о Холокосте и Второй мировой войне, на изменение общественно-политической обстановки, и шире – всей западногерманской «программы культуры».
I. Постепенное расширение публичной сферы и появление альтернативных версий памяти
В период после окончания Второй мировой войны и вплоть до середины 1960-х годов вытеснение памяти о преступлениях и жертвах Третьего рейха, с одной стороны, и самосожаление, виктимизация, культивирование собственных страданий, с другой, стали для немцев массовыми защитными механизмами избегания моральной и исторической ответственности за роль в Холокосте в качестве исполнителей преступлений, коллаборационистов или же безучастных наблюдателей.
Программа денацификации, несмотря на всю её важность (ибо впервые в истории в отношении политики геноцида и агрессивной войны была вынесена не только нравственно-этическая оценка, но и сформулирована четкая юридическая позиция, ставшая основой международного права), не оказала того воздействия на общественно-политическую сферу, которого ожидали союзники. Так, с 1945 по 1948 год с 47% до 55% выросло число немцев, считавших нацизм хорошей, но дурно реализованной идеей; в тот же период с 41% до 30% снизилось число тех, кто считал нацизм исключительно плохой идеей. Кроме того, 18% жителей Германии были убеждены в том, что нация может стать сильной только в случае нахождения у власти диктатора; 29% высказывались за цензуру публикаций, критикующих правительство; 33% были уверены в том, что евреи не могут иметь те же права, что и остальные граждане. Имперские амбиции немцев также отнюдь не исчезли. Так, 52% опрошенных в 1946 году считали, что территории Данцига, Зудетенланда и Австрии должны принадлежать Германии, 39% придерживались откровенно антисемитских взглядов, и 48% были убеждены в том, что одни расы более склонны к господству, чем другие
В апреле 1947 года публицист Ойген Когон в статье «О ситуации» так описывал доминирующее общественное состояние:
«Миллионы и миллионы в этой стране руин и невыносимого для многих душевного и физического страдания, пытаются понять смысл происходящего. Но большая часть нации ничего не хочет знать об истинной взаимосвязи и глубоком смысле событий. Многие немцы делают свои обычные дела, сердитые на всё и вся или отчаявшиеся, громко жалуясь и ворча, сваливают вину за случившееся частично на «ошибки, допущенные национал-социализмом», а в основном на союзников, которые победили и держат теперь страну в оккупации. Все их аргументы поверхностны, черпаются лишь из очевидных фактов: жертвы войны с воздуха (конечно, против Германии, позабыв при этом немецкие террористические налеты на Польшу, на Роттердам, на Белград, на Ковентри и все другие города с мирными жителями, которые надлежало «стереть с лица земли», все это было давно и не важно …но Дрезден, и Гамбург, и…!). Жертвы воздушных налетов отождествляются со всеми ужасами концлагерей; истязание и частичное уничтожение других народов немцами – «если это действительно правда!» – противопоставляется насильственному выселению 12 миллионов немцев с Востока; выкачанные национал-социализмом ресурсы Европы приравниваются к демонтажу экономики Германии оккупационными властями; если другие годами голодали, то это было жестокой необходимостью военного времени, а нас заставляют умирать от голода в мирное время. […] Эта часть нации почти ничего не желает признавать. И на деле это выглядит так, будто это есть большая часть немецкого народа. И день ото дня она все растёт»
Kogon, Eugen. Über die Situation // Frankfurter Hefte, 1947, 2, No. 1, Januar. S. 17-37. .
Подобные общественные настроения нашли отражение в соответствующем официальном политическом дискурсе, а также политике памяти, нацеленной на примирение с нацистским прошлым и на его забвение. Акцент в публичных выступлениях западногерманских политиков в послевоенные годы неизменно делался на страданиях немцев, ставших жертвами Гитлера и его клики, бомбежек, вынужденного переселения и т.п. Среди распространенных риторических приемов, к которым прибегали первые лица созданной в 1949 году Федеративной Республики Германия, было активное употребление в официальных речах неагентивных конструкций – страдательного залога («преступления, которые были совершены»), безличных предложений и конструкций («несчастья, постигшие нас»), а также метафор, подчеркивающих внесубъектный, фаталистический характер прошлого как находящегося за пределами человеческого контроля («катастрофа», «разрушительные силы» и т.п.)
Одним из наиболее значимых индикаторов примирения с прошлым стала широкомасштабная амнистия нацистских преступников в 1950-е годы, а также намерение правительства применить в отношении данной категории преступлений срок давности. Происходил постепенный возврат, прошедших денацификацию, в различные сферы общественной жизни после выхода популярного закона 1949 года об амнистии военных преступников, в том числе, командиров «эскадронов смерти» (Einsatzgruppen), и, в особенности, после так называемого 131 закона 1951 года, позволявшего возвращать рабочие места бывшим государственным служащим Третьего рейха.
Трагическим примером нежелания актуализировать общественную память о преступлениях нацизма стал отказ берлинского Сената поддержать в 1965 году проект по созданию музея Холокоста и документального центра в здании, где 20 января 1942 года был оглашен план «окончательного решения еврейского вопроса». В отчаянии от бесплодных усилий, направленных на реализацию собственного замысла и на изменение общественной атмосферы в послевоенной ФРГ, автор проекта, бывший узник Аушвица, историк Джозеф Вульф, написавший к тому моменту около двух десятков работ о Третьем рейхе, покончил жизнь самоубийством. Лишь спустя три десятилетия проект Вульфа был реализован, и в Берлине появился Дом-музей Ванзейской конференции.
Пример Вульфа, тем не менее, свидетельствует о том, что, хотя стратегия памяти, нацеленная на забвение, вытеснение из сознания «неудобного» прошлого и была преобладающей в послевоенный период, призывы к критическому переосмыслению национальной истории звучали уже с момента окончания войны. Если сторонники первого подхода, – в основном, находящиеся у власти первые два послевоенные десятилетия немецкие консервативные элиты, политически представленные, в первую очередь, блоком Христианско-демократического союза/Христианско-социалистического союза (ХДС/ХСС), – стремились защитить и сохранить целостность национального идеала, настаивая на нормализации, дестигматизации немецкой идентичности, выступая с призывами стать наконец «нормальной нацией» и преодолеть «проклятое» прошлое, то носители альтернативных идей (прежде всего, леволиберальные интеллектуалы и активисты близкие Социал-демократической партии Германии (СДПГ), а также Свободной демократической партии (СвДП)) считали немецкую национальную идентичность непоправимо испорченной, призывали к очищению от национальных идеалов и ценностей, предлагали взамен концепцию «постнациональной» идентичности, основанной на уважении универсальных ценностей и норм.
Если консерваторы считали ответственными за Третий рейх лишь фюрера и его приспешников, узурпировавших власть и прервавших тем самым «нормальный» ход немецкой истории (так репрессии в СССР зачастую сводят лишь к фигуре Сталина), то их оппоненты видели национал-социализм плодом всей предшествующей политики немецкого государства. В отличие от консервативных сторонников нормализации, леволиберальные интеллектуалы и политики старались привлечь внимание не к страданиям немцев, а к непосредственным жертвам нацистского режима, осуждали массовое возвращение в публичную жизнь бывших нацистов, выступали с призывами не забывать о прошлом, дабы избежать его повторения.
Подобных взглядов, в частности, придерживались многие члены объединения немецкоязычных литераторов «Группа 47» (Gruppe 47), созданного в 1947 году писателем Хансом Вернером Рихтером и его коллегами с целью осмысления опыта нацизма, Холокоста и Второй мировой войны. Члены объединения выступали с жесткой критикой складывающегося в послевоенной ФРГ социального уклада, бескомпромиссно диагностируя общественное состояние. Так, один из основателей «Группы 47», писатель и драматург Зигфрид Ленц с горечью отмечал в 1961 году, что западногерманская действительность того периода «как нельзя лучше отражена в судьях, нарушивших закон; врачах, когда-то работавших над программой эвтаназии, а ныне занимающихся частной практикой; безнаказанных функционерах жестокого государства, снова находящихся на государственной службе»
Важно, что помимо острой критики, немецкие интеллектуалы выдвигали альтернативные идеи и программы, заложившие основание последующим социальным, культурным и политическим преобразованиям. Достаточно вспомнить в этой связи лекционный курс и одноименную книгу Карла Ясперса «Вопрос виновности» (Die Schuldfrage, 1946), его более поздний труд «Куда движется ФРГ?» (Wohin treibt die Bundesrepublik?, 1966), «Немецкую катастрофу» Фридриха Майнеке (Deutsche Katastrophe, 1946), многочисленные публикации Юргена Хабермаса, а также фундаментальную работу психоаналитиков Александра и Маргарете Митчерлих «Неспособность к скорби. Основы коллективного поведения» (Die Unfähigkeit zu trauern: Grundlagen kollektiven Verhaltens, 1967).
Многие исследователи сходятся во мнении, что перелом в общественно-политической ситуации наметился благодаря опубликованной (а ранее озвученной в форме радио-лекции) статье известного философа и социолога Франкфуртской школы Теодора Адорно «Что значит проработка прошлого?» (Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit). В своей лекции-статье 1959 года, ставшей определенным ориентиром и вызовом для интеллектуальной элиты и для молодого поколения, Адорно утверждал, что разговоры о «преодолении прошлого» (Vergangenheitsbewältigung) в послевоенной Германии на самом деле вуалировали желание людей «подвести черту под прошлым и по возможности стереть его из памяти», отмечал «тенденцию бессознательной, а также не такой уж бессознательной защиты от чувства вины», констатируя, что «под проработкой прошлого вовсе не имеется в виду, что прошедшее перерабатывается всерьез и его чары рассеиваются под воздействием ясного сознания». Адорно же призывал соотечественников именно к такой осознанной «переработке» или «проработке» (Aufarbeitung der Vergangenheit) национального прошлого в процессе критического осмысления его причин и последствий. Этот процесс сродни процессу психоанализа, который «заключается как раз в критической рефлексии»
Концепция «проработки прошлого», предложенная Адорно, и впоследствии развитая Митчерлихами, действительно во многом опиралась на психоаналитическую теорию Зигмунда Фрейда, согласно которой молчание является формой сопротивления, противодействия превращению бессознательных процессов в сознательные, возникающего во время психоаналитического лечения. В то же время важнейшим средством лечения по Фрейду является вербализация, проговаривание всех чувств (постулат Фрейда: «Опишите чувства в словах»), которое помогает сделать бессознательные содержания сознательными. Адорно перенес эту схему на социетальный уровень, противопоставляя критическую рефлексию общераспространенной защите от чувства вины и общему желанию подвести черту под неудобным прошлым.
По мнению Адорно, нежелание немцев критически осмыслять собственное прошлое – как на личностном, так и на официальном уровнях – свидетельствовало не о продолжении фашистских тенденций, направленных против демократии (таких как возрождение неонацистского активизма), но о жизни нацизма внутри демократии, о просачивании национал-социализма в саму демократическую систему, в чем философ видел еще большую угрозу
В более поздней статье 1966 года Адорно развил концепцию «проработки прошлого», определив приоритеты данной работы, прежде всего, в контексте образования и просвещения. В статье под названием «Образование после Аушвица» (Erziehung nach Auschwitz) автор утверждал, что недопущение повторения Аушвица – есть основная задача образования (он выразил эту задачу в формуле: «Аушвиц: никогда снова!»). Адорно вновь настаивал на необходимости «проработки прошлого», имея в виду важность критического осмысления отрицательных событий прошлого и их последствий, выработки понимания того, чего нельзя делать, чтобы общество не утратило духа человечности. «Надо работать против этого недостатка рефлексии, разубедить людей вести внешнюю борьбу без критического осмысления», – писал он. «Единственное образование, которое имеет какой-то смысл, – это образование, направленное на критическую рефлексию»
Важным фактором изменения общественной атмосферы Адорно считал преодоление равнодушия и холодности, неспособности отождествлять себя с другими: «Если бы холодность не была основной антропологической чертой, если бы люди не были глубоко безразличны к тому, что происходит со всеми остальными, за исключением наиболее близких, с кем они связаны близкими связями или ощутимыми интересами, тогда Аушвиц был бы невозможен, люди бы не приняли его. Общество в его нынешнем состоянии […] основано, прежде всего, на преследовании собственных интересов в ущерб интересам других людей. […] Стадное движение так называемой одинокой толпы [einsame Menge], – объединение совершенно холодных, равнодушных людей, которые не могут переносить свою холодность и одновременно не могут ничего изменить, – является реакцией на этот процесс»
По мнению автора, неспособность идентифицироваться с другими стала наиболее важной психологической предпосылкой того, чтобы что-то наподобие Аушвица стало возможным в среде более или менее цивилизованных и невинных людей. Согласно Адорно, феномен «попутчика» (fellow-traveler) представлял собой, в первую очередь, «реализацию бизнес-интереса: стремиться, прежде всего, к собственной выгоде и не говорить слишком много, чтобы не подвергать себя опасности. Это главный закон статус-кво. Молчание в системе террора было лишь его последствием». В качестве примера подобного поведения в современных условиях Адорно приводил бесчисленное количество ситуаций на дорогах, «когда водители готовы переехать кого угодно, если только им самим светит зеленый свет»
Адорно также подчеркивал важность приверженности принципам смелости и открытости в обращении к наиболее важным общественным проблемам, без оглядки на власть, без страха поднимать острые вопросы: «Все политическое образование должно быть сосредоточено на том, чтобы Аушвиц никогда повторился. Это будет возможно только тогда, когда оно посвятит себя открыто, не боясь задеть никакую власть, наиболее важным общественным проблемам». Для того, чтобы указанная цель была достигнута, образование, по мнению автора, «должно превратиться в социологию, то есть должно фокусироваться на игре социальных сил, действующих под поверхностью политических форм»
И, наконец, Адорно делал акцент на изучении психологии людей, совершавших преступления, – психологии исполнителей преступлений: «Необходимо изучать механизмы, которые делают людей способными на такие поступки, ознакомить людей с этими механизмами, и стремиться через достижение общего понимания не допустить развития подобных личностных качеств»
Статьи Адорно представляют лишь один из многочисленных примеров того, как в интеллектуальной среде постепенно вырабатывались подходы, представляющие альтернативу официальному историческому дискурсу: немецкие интеллектуалы – писатели, философы, педагоги, журналисты, юристы, историки – бросали вызов официальной версии исторической памяти. Одним из ключевых источников изменений общественно-политической ситуации и политической культуры в послевоенной Германии стало, таким образом, появление и последующее расширение критической публичной сферы (Öffentlichkeit), в которой представители политической, академической, артистической, образовательной элит, а также активисты гражданского общества постоянно рационализировали национальное прошлое и настоящее, артикулировали и обсуждали различные позиции, программы, реагировали на происходящие события. Постепенная смена значений в процессах общественной меморизации в послевоенной ФРГ стала, прежде всего, результатом активной борьбы и взаимодействия различных «сообществ памяти», плодом сложной и динамичной структуры социальной памяти, сформировавшейся в послевоенный период.
Во-первых, коллективная память о нацизме в ФРГ формировалась в контексте уже отмеченного противостояния двух основных, идеологически обусловленных версий памяти, которые в обобщенном виде могут быть обозначены как консервативная и леволиберальная. При этом важно, что за бинарным противостоянием основных идеологических позиций скрывалась сложная и многоплановая структура элитных групп-носителей указанных версий памяти. В первую очередь, это были политические элиты, выкристаллизовавшиеся вокруг основных западногерманских партий – блока ХДС/ХСС, СДПГ и СвДП. А во-вторых, это были связанные с партиями органы печати и средства массовой информации, а также многочисленные интеллектуальные группы «левого» и «правого» толков: литераторы, социологи, философы, историки и другие представители культурной элиты.
Кроме того, все интерпретации прошлого в послевоенной ФРГ являлись продуктами конфликта поколений; столкновениями и взаимодействиями трех, по меньшей мере, основных возрастных групп – военного поколения, так называемого «поколения гитлерюгенда» и послевоенного поколения. По мнению историка памяти Вульфа Канстайнера, в результате этого кливажа в ФРГ были сформированы три различных, поколенчески обусловленных парадигмы политики памяти: во-первых, прагматичная и апологетическая память военного поколения; во-вторых, противоречивая, объективирующая и идеалистическая память «поколения гитлерюгенда»; в-третьих, инструментальная и критическая память послевоенного поколения
Если первоначальные шаги по строительству послевоенного западногерманского государства стали делом старшего поколения немцев, прошедших войну, то социо-структурные изменения второй половины 1960-х годов были во многом связаны с взрослением нового поколения граждан, рожденных во время или уже после окончания войны. Именно эти молодые люди, прежде всего, представители немецкого студенческого движения конца 1960-х годов, выступали с требованиями радикальной демократизации и кардинальной образовательной реформы, основательной переоценки государственной идентичности, а также принятия ответственности за прошлое.
В то же время наибольшее влияние на развитие инфраструктуры культурной памяти в ФРГ оказало, по мнению многих исследователей, так называемое «поколение гитлерюгенда» (в других дефинициях – «поколение 1945-го года» (Moses 2007), «поколение 1948-го года» (Marcuse 2000), «скептическое поколение» (Schelsky 1957), «преданное», «ищущее» поколение, а также «поколение восстановления»), не несшее непосредственной ответственности за практики нацистского режима, но прошедшее социализацию в молодежных структурах Третьего рейха
Даже поверхностный анализ (см. Таблица 1) дат рождения ведущих западногерманских интеллектуалов послевоенного периода – как леволиберального, так и консервативного толка – подтверждает тезис о доминировании среди них представителей «поколения 1945-го года». Из 42-х приведенных в таблице имен 25 (или около 60 процентов) принадлежат представителям «поколения гитлерюгенда», 10 – представителям военного поколения и 6 – послевоенного.
Таблица 1. Представители «поколения гитлерюгенда» среди ведущих западногерманских интеллектуалов
| Леволиберальные интеллектуалы, г.р. |
Консервативные интеллектуалы, г.р. |
|
Публицисты: Писатели: Социологи: Политологи: Философы: Психоаналитики: Специалист в области образования: Историки: |
Историки: Политолог Писатель Философ Журналист |
Наконец, коллективные воспоминания о Третьем рейхе и его преступлениях были сконструированы в самых разных профессиональных и социальных средах, сильно варьирующихся по размеру и социальному статусу. Вульф Канстайнер наглядно представил западногерманскую социальную географию памяти в виде пирамиды со сложной внутренней структурой. Ее верхний уровень занимают дискурсы элит, интеллектуальных групп (к примеру, профессиональные историки и историографы), члены которых, хотя и стремятся к достижению широких слоев общественности, однако, на практике либо общаются между собой, производя подробные, детализированные, «профессиональные» воспоминания, либо же, в лучшем случае, достигают аудитории, которую можно обозначить как заинтересованную общественность. Она-то и занимает, соответственно, второй, более широкий уровень воображаемой пирамиды. К отмеченной группе заинтересованных граждан, составляющих от 15% до 25% населения, могут быть причислены читатели национальной прессы и зрители интеллектуальных телевизионных программ, проявляющие активный интерес к культурной продукции элит, выборочно знакомящиеся (чаще всего на страницах национальной прессы) с мнениями историков, писателей, режиссеров авторского кино и музейных кураторов, производящих и представляющих достаточно сложные аналитические тексты. В ежедневном воспроизводстве немецкой публичной сферы эта политически и культурно заинтересованная публика может быть относительно чётко отделена от большинства граждан, широкой общественности, включающей в себя читателей таких изданий, как Bild-Zeiting и Hörzu, зрителей массово-ориентированных телевизионных постановок Гвидо Кноппа, членов известной немецкой паб-культуры (Stammtischkultur) и т.п.
К этой социальной картине культурной памяти важно добавить те группы, которые традиционно принято относить к сфере гражданского общества. Среди групп, сыгравших существенную роль в социо-культурной трансформации послевоенной ФРГ, – организации жертв нацистского режима (прежде всего, еврейские – внутри страны и за её пределами), различные ветеранские и гражданские организации, инициативные группы, входившие в состав социальных движений 1970-х годов, а также неформальные исторические группы или «исторические мастерские» (Geschichtswerkstatt), возникшие в конце 1970-х – начале 1980-х годов во многих немецких городах и сфокусировавшиеся в основном на изучении локальной истории, «истории повседневности» (Alltagsgeschichte).
К примеру, благодаря активной деятельности организаций жертв Холокоста, их усиливающейся критике и давлению на местные и государственные органы власти в середине 1960-х годов, некоторые бывшие концентрационные лагеря были превращены в «места памяти». Спустя десятилетие, благодаря усилиям различных гражданских организаций, прежде всего, молодежных секций профсоюзов, эти места приобрели также образовательные, обучающие функции, – превратились еще и в «места обучения», на базе которых разрабатывалась, кроме всего прочего, проблематика исполнителей преступлений нацистского режима. Такой концепции работы с историческим материалом, в свою очередь, способствовали многочисленные неформальные «исторические мастерские», ранее включившие указанную проблематику в собственные исследования
В конце 1958 года усилиями юристов и историков был создан Центр по расследованию нацистских преступлений в Людвигсбурге (Zentrale Stelle der Landesjustizverwaltungen zur Aufklärung nationalsozialistischer Verbrechen). На первом этапе центр занимался лишь сбором материалов о преступлениях, совершенных за пределами Германии против мирного населения. Позднее задачи центра расширились: расследоваться стали также преступления, совершенные на немецкой территории и преступления против военнопленных. Информация, собранная центром, впоследствии активно использовалась в судебных процессах над нацистскими преступниками.
В 1959 году генеральный прокурор земли Гессен Фриц Бауэр, стремясь пролить свет на преступления Третьего рейха и призвать к ответственности лиц, совершавших преступления, добился решения Верховного федерального суда ФРГ (Bundesgerichtshof) в Карлсруэ, согласно которому все дела, имеющие отношение к концентрационному лагерю Аушвиц, отныне подлежали юрисдикции земельного суда (Landgericht) во Франкфурте-на-Майне. Таким образом, Бауэр, ставший в 1961 году организатором общественного «Гуманистического союза», подготовил один из основных процессов над нацистскими преступниками в истории послевоенной ФРГ – Франкфуртский процесс 1963-65 годов. По видению Бауэра, этот процесс был призван стать для немцев «уроком и предупреждением», показать, что «новая Германия – это оплот демократии, и она решительно настроена отстаивать права каждого человека»
Важно, что рост значимости таких ценностей как уважение прав человека, солидарность и гражданское участие в общественной жизни совпал с ростом памяти о нацистском прошлом в общественном сознании. Борьба различных организаций гражданского общества за свои права и за такие постиндустриальные ценности как качество жизни, экологические права, гендерное равноправие и т.п. шла одновременно с борьбой за восстановление исторической справедливости, включение памяти о трагических, позорных моментах истории в общенациональную память о прошлом. За это боролись, прежде всего, различные гражданские организации – сообщества жертв Холокоста, религиозные группы, а также активисты гражданского общества, педагоги, писатели, юристы, историки, журналисты, художники и другие представители творческих профессий. Появление этих индивидов и групп свидетельствовало о постепенной модернизации социальных отношений, изживании тоталитарного наследия.
Отличительной чертой тоталитарных и посттоталитарных обществ является массовая убежденность граждан в неспособности влиять на социально-политическую обстановку (так, в постсоветской России на вопрос социологов Левада-Центра, «Могут ли такие люди, как Вы, влиять на принятие государственных решений, участвуя в выборах, общественных акциях и демонстрациях, дискуссиях и т.п., в своем городе и в своей стране?», традиционно отрицательно отвечают около 85-90% респондентов)
В результате разноплановых усилий альтернативная версия памяти постепенно начинала доминировать в таких сферах исторической культуры ФРГ, как литература, театр, образование, юридическая система и электронные средства массовой информации. Представители этих профессиональных групп все больше фокусировались на преступлениях режима, поднимали вопрос о личной уголовной и моральной ответственности, а политическим элитам приходилось реагировать на эти изменения в публичной сфере, менять собственную повестку, приводить её в соответствие с другими каналами коллективной памяти.
II. Появление новых символических структур общественного сознания
Постепенно такие символы как нацистский концлагерь и символическая фигура свидетеля, пережившего ужасы лагерной жизни, превращались в ключевые символические структуры западногерманской идентичности.
Концлагерь можно рассматривать как квинтэссенцию тоталитарного режима, что определяет его значимость в качестве культурного символа. Варлам Шаламов писал, что «лагерная тема в широком её толковании, в её принципиальном понимании – это основной, главный вопрос наших дней». «Разве уничтожение человека с помощью государства – не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?», – ставил вопрос один из ключевых свидетелей советского концлагерях
Послевоенная ФРГ, по сути, постепенно реализовывала шаламовскую «программу памяти»: лагерная тема, как и тема свидетеля, пережившего концлагерь, становилась доминирующей в литературе и научных исследованиях.
Довольно рано в печати стали появляться воспоминания бывших узников концентрационных лагерей. Так, уже в ходе Нюрнбергского процесса распространялся очерк Василия Гроссмана «Треблинский ад» (1944), созданный на основе свидетельств заключенных нацистского «трудового лагеря» Треблинка-1, а также свидетельств очевидцев (в основном, обсуживающего персонала) лагеря смерти Треблинка-2. В 1940-е – 1950-е годы увидели свет такие воспоминания жертв Холокоста, как «Дневник Анны Франк» (1950), а также автобиографическая проза бывшего узника Аушвица и Бухенвальда, писателя Эли Визеля (прежде всего, роман Визеля 1956 года «И мир молчал», и его более известная, сокращённая версия 1958 года «Ночь»). В 1949 году в Германии вышел перевод автобиографического романа о концлагере «Род человеческий» (L’Espèce humaine, 1947) французского писателя Робера Антельма, прошедшего через нацистские концентрационные лагеря Бухенвальд, Гандерсхайм и Дахау. В 1958 году в ФРГ был опубликован перевод автобиографических записок о концлагере бывшего заключенного Аушвица Примо Леви «Человек ли это?» (Se questo è un uomo, 1947).
Особенности переживания личностью экстремальных ситуаций пребывания в концлагере были также довольно рано описаны в работах прошедших через концлагеря психологов, прежде всего, в статье австрийского психоаналитика, бывшего узника Дахау и Бухенвальда Бруно Беттельхайма «Индивидуальное и массовое поведение в экстремальных ситуациях» (Individual and Mass Behavior in Extreme Situations, 1943), а также в книге австрийского психиатра, психолога и невролога, пережившего заключение в нескольких нацистских концлагерях, Виктора Франкла «Сказать жизни «Да». Психолог в концлагере» (Ein Psycholog erlebt das Konzentrationslager, 1946).
Уже в 1946 году появилось авторитетное исследования социального устройства нацистских концентрационных лагерей немецкого социолога и публициста, бывшего узника Бухенвальда Ойгена Когона «Эсэсовское государство: система немецких концлагерей» (Der SS-Staat, das System der deutschen Konzentrationslager). К тому же году относится работа другого бывшего узника Бухенвальда, французского писателя Давида Руссе «Концентрационный мир» (L’Univers Concentrationnaire). В 1955 году в Германии была опубликована книга Леона Полякова и Джозефа Вульфа «Третий рейх и евреи: документы и статьи» (Das Dritte Reich und die Juden: Dokumente und Aufsätze). В том же 1955 году западногерманская общественность получила возможность познакомиться с немецким переводом первого систематического исследования тоталитарных режимов «Истоки тоталитаризма» (The Origins of Totalitarianism, 1951) немецкого философа еврейского происхождения Ханны Арендт, вынужденной покинуть Германию в начале 1940-х годов. Несколько лет спустя, после суда над бывшим офицером Гестапо Адольфом Эйхманном, вышла другая книга Арендт, присутствовавшей на суде в качестве корреспондента журнала The New Yorker, «Банальность зла: Эйхманн в Иерусалиме» (Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil, 1963). Немецкое издание исследования Холокоста «Окончательное решение» (The Final Solution, 1953) британского историка Джеральда Рейтлингера увидело свет в ФРГ в 1956 году.
Как уже отмечалось, с середины 1960-х годов многие места бывших концентрационных лагерей были превращены в места памяти и обучения, на их территориях создавались мемориальные комплексы и документальные центры (Dokumentenhaus). Так, в 1965 году постоянная экспозиция была создана на месте концлагеря Дахау (KZ-Gedenkstätte Dachau); в том же 1965 году был расширен мемориальный комплекс, открытый в 1953 году на месте бывшего концентрационного лагеря в Нойенгамме (KZ-Gedenkstätte Neuengamme). В 1966 году документальный центр был открыт в мемориальном комплексе Берген-Белзен (KZ-Gedenkstätte Bergen-Belsen), частью которого стала выставка, напоминающая о прошлом этого лагеря смерти.
Возрастающий интерес к «истории повседневности» и растущее вместе с ним понимание того, что, как отмечал Саул Фридлэндер, «история повседневности» немецкого общества имеет свою необходимую тень – «историю повседневности своих жертв», приводило к более тщательному изучению повседневной жизни людей, подвергавшихся преследованиям в Третьем рейхе
С конца 1970-х годов на немецком телевидении стали регулярно появляться документальные фильмы, содержащие интервью со свидетелями, пережившими Холокост, а также художественные фильмы и сериалы, отражающие проблематику страданий жертв Третьего рейха. Однако, несмотря на значительное присутствие свидетельств потерпевших на телеэкранах в 1970-е и 1980-е годы, Холокост, по мнению некоторых экспертов, оставался преступлением без преступников, соучастников и сторонних наблюдателей, по крайней мере, до начала 1990-х годов. Хотя в этот период немецкое телевидение приложило значительные усилия, чтобы предоставить эфирное время оставшимся в живых свидетелям, оно редко показывало лица людей, совершивших преступления или наблюдавших катастрофу со стороны. Исключением стал, пожалуй, только показ по центральному телевидению в марте 1986 года (в прайм-тайм, за исключением Баварии) девятичасового фильма Клода Ланцмана «Шоа» (1985), содержащего интервью как с выжившими в лагерях смерти свидетелями, так и с нацистами, приводившими в исполнение преступные приказы, а также с теми, кто оказывал им поддержку
Начиная с 1980-х годов, немецкие школы открыли свои двери для свидетелей нацистской эпохи, которые могли лично рассказывать школьникам о борьбе за выживание и о пережитых ими преследованиях в Третьем рейхе. Устная история, то есть сохранение личных переживаний и воспоминаний современников о событиях прошлого, стала общепринятым методом изучения современной истории. Постепенно фигура свидетеля, пережившего Холокост, становилась не только важным объектом исследований, но одной из ключевых символических фигур в публичной сфере.
Другая символическая фигура – фигура исполнителя преступлений, палача – также медленно, но верно приобретала общественную значимость. Большое влияние на развитие этого дискурса оказали судебные разбирательства над нацистскими преступниками, особенно такие громкие процессы, как иерусалимский суд 1961 года над Оберштурмбаннфюрером СС Адольфом Эйхманном, руководившим организацией транспортировки евреев в концлагеря, и Франкфуртский процесс середины 1960-х годов.
Как уже отмечалось, до 1960-х годов (и соответственно, до начала процесса над Эйхманном в Иерусалиме) немецкое общество мало интересовалось проблемами нацистского прошлого. В книге «Эйхманн в Иерусалиме» Ханна Арендт отмечала, что «прошлое не очень-то заботит народ, который не имеет ничего против присутствия в стране убийц, поскольку все эти убийцы совершали преступления не по своей собственной воле»
В своей книге-репортаже «Эйхманн в Иерусалиме» Ханна Арендт так описывала эти процессы:
«Спустя семь месяцев после доставки Эйхманна в Иерусалим – и за четыре месяца до начала процесса – наконец-то был арестован Рихард Баер, сменивший Рудольфа Хёсса на посту коменданта Освенцима. Вскоре после этого были арестованы члены так называемой команды Эйхманна: Франц Новак, теперь он жил в Австрии и работал печатником; доктор Отто Хунше – практикующий адвокат, проживал в Западной Германии; Герман Крумей – ныне скромный аптекарь; Густав Рихтер – бывший «советник по делам евреев» в Румынии; доктор Гюнтер Цопф, занимавший аналогичный пост в Амстердаме. Несмотря на то, что данные об их преступлениях и показания жертв задолго до этого были опубликованы в изданных в Германии книгах и журналах, они не побеспокоились даже о смене имени.
Впервые после окончания войны в немецких газетах публиковались отчеты о судах над нацистскими преступниками, обвиненными в массовых убийствах (после мая 1960 года, когда захватили Эйхманна, рассматривались только дела об убийствах первой степени, по всем остальным преступлениям срок давности истек, а срок давности по убийствам составляет двадцать лет). Однако нежелание местных судов заниматься этими вопросами выразилось в фантастически мягких приговорах.
Так, например, доктор Отто Брадфиш из айнзацгруппы – эсэсовского мобильного подразделения смерти, действовавшего на Востоке, – за убийство пятнадцати тысяч евреев был приговорен к десяти годам исправительных работ; доктор Отто Хунте, юридический советник Эйхманна, лично ответственный за депортацию тысячи двухсот венгерских евреев, из которых шестьсот человек были уничтожены, получил пять лет исправительных работ; Иозеф Лехталер, который ликвидировал евреев в Слуцке и Смолевичах в России, получил три с половиной года.
Были выданы ордера на арест крупных нацистских чинов, многих из которых немецкие суды уже денацифицировали. Одним из них стал генерал СС Карл Вольф, бывший шеф личного штата Гиммлера, который, согласно представленным в 1946 году в Нюрнберге документам, «с особой радостью» встретил сообщение о том, «что вот уже в течение двух недель поезд каждый день доставляет по пять тысяч представителей народа-избранника» из Варшавы в Треблинку, лагерь смерти на Востоке. Арестовали Вильгельма Коппе, который первым применил в Хелмно газовые камеры, а потом сменил в Польше Фридриха Вильгельма Крюгера. Коппе, один из крупнейших чинов СС, в чью задачу входило сделать Польшу judenrein – свободной от евреев, – стал в послевоенной Германии директором шоколадной фабрики»
Там же. сс. 30-31. .
Другим значимым событием, получившим широкий общественный резонанс, стал Франкфуртский процесс над двадцатью двумя бывшими офицерами СС, сотрудниками администрации и охраны концлагеря Аушвиц. Как уже отмечалось, данный процесс состоялся благодаря усилиям и настойчивости генерального прокурора земли Гессен Фрица Бауэра (ранее также содействовавшего израильским спецслужбам в установлении местонахождения Адольфа Эйхманна), который не только подготовил процесс, но и выступил на нём в качестве государственного обвинителя. К участию в процессе, проходившему во Франкфурте-на-Майне с 20 декабря 1963 по 10 августа 1965 года, были привлечены около 360 свидетелей из 19 стран (из них 210 являлись бывшими узниками Аушвица). В ходе процесса историки Гельмут Краусник, Ганс-Адольф Якобсен, Ханс Буххайм и Мартин Брошат, сотрудничавшие с основанным в 1949 году Мюнхенским Институтом современной истории и Центром по расследованию нацистских преступлений в Людвигсбурге, готовили экспертные заключения для судов, выступая в качестве свидетелей-экспертов для стороны обвинения. На базе собранной в рамках этой работы информации в 1965 году было опубликовано одно из наиболее тщательных исследований Третьего рейха «Анатомия государства СС» (Anatomie des SS-Staates)
Не будет преувеличением утверждать, что судебные процессы первой половины 1960-х годов существенно изменили ситуацию в западногерманских судах. Так, до конца 1950-х годов, большинство антинацистских судебных процессов в ФРГ (43%) имели дело с преступлениями, совершенными в Германии против немецких граждан в последние месяцы войны (так называемые «преступления финального этапа», Endphaseverbrechen), а также с преступлениями, не касавшимися нацистской программы уничтожения (за исключением преступлений, совершенных в рамках программы «эвтаназии»). Однако со второй половины 1960-х годов 60% всех уголовных преследований нацистов стали составлять преступления, имеющие отношения к массовому уничтожению людей. В тот же период изменился этнический состав жертв нацистских преступлений: если до 1966 года 62% пострадавших составляли немцы, то в последующий период число представителей других этнических групп возросло до 86% (в частности, с 29% до 76% возросло количество судебных преследований по преступлениям, совершенным против евреев). Аналогичный сдвиг произошел в территориальном фокусе судебных разбирательств: если до 1966 года 72% составляли преступления, совершенные в Германии, то после 1966 года география рассматриваемых в суде преступлений расширилась. Теперь 83% судебных преследований имели отношение к местам, находившимся за пределами страны (в основном в Польше – 41%, и в Советском Союзе – 31%). Претерпели изменения и категории обвиняемых преступников: с 2% до почти 11% возросло количество судебных разбирательств над членами «эскадронов смерти», с 20% до 31% – над охранниками трудовых лагерей и лагерей смерти, с 27% до 44% – над членами полиции
В контексте развития дискурса о преступлениях нацистов необходимо также упомянуть о широких общественных дебатах, продолжавшихся с 1965 по 1979 год вокруг проблемы истечения срока давности по нацистским преступлениям (Verjährungsdebatten). Согласно немецким законам, срок исковой давности в отношении преследования нацистских преступников должен был вступить в силу спустя двадцать лет после окончания войны – 8 мая 1965 года. В результате ожесточенных дискуссий в Бундестаге, применение срока давности к нацистским преступлениям было отложено на 4 года и 8 месяцев до конца 1969 года, что вызвало бурное недовольство как немецкой, так и зарубежной общественности (особенно сильную негативную реакцию решение вызвало в СССР, Польше, Франции, Нидерландах и других странах, подвергшихся фашистской агрессии). Под давлением общественного мнения, настаивавшего на полной отмене ограничений, 4 августа 1969 года Девятый Закон об изменении уголовного права ФРГ установил отмену срока давности для уголовного преследования и осуждения за преступления согласно § 220а («геноцид»), а также продлил срок давности за убийство с 20 до 30 лет, соответственно, до 31 декабря 1979 года. Однако в июле 1979 года после 11-часовых дебатов Бундестаг 255 голосами против 222 принял, наконец, окончательное решение об отмене срока давности в отношении преднамеренных убийств
Западногерманская историческая наука также не оставалась в стороне от осмысления массовых преступлений нацистов. Количество исторических исследований нацистской массовой системы уничтожения существенно возросло в 1970-е годы, когда в период расцвета общего интереса к «истории повседневности», наряду с публикациями о судьбах жертв нацизма, стали появляться работы об эскадронах и лагерях смерти, о войне на уничтожение на Восточном фронте, значительно обогатившие историографию Третьего рейха. В 1980-е, 1990-е и 2000-е годы эти исследования получили значительное развитие. Новая волна публикаций включала биографические исследования (к примеру, в 1996 году вышли биографии обергруппенфюрера СС и рейхскомиссара оккупированной территории Дании в 1942-1945 годы Рудольфа Вернера Беста и шефа гестапо Генриха Мюллера), исследования нацистской системы концентрационных лагерей Вольфганга Софски, Ульриха Херберта, Карин Орт, Кристофа Дикманна, а также просопографические исследования основных институтов (например, исследование службы безопасности (СД) Михаэля Вильдта, вышедшее в 2003 году).
В то же время авторы художественных и научных текстов все чаще обращались к психологическим аспектам преступлений. Многие немецкие и зарубежные исследователи этой проблематики, такие как Вольфганг Софски, Кристофер Браунинг, Иона Гольдхаген, Эли Гётц, Йехошуа Бюхлер, Михал Унгер, Майкл Альберти, Богдан Музиал, а также эксперты Гамбургского института социальных исследований (Das Hamburger Institut für Sozialforschung), сходились в мнении, что участие в массовых убийствах было довольно широко распространенным, осознанным и добровольным, и что сами палачи были по большей части «нормальными» людьми. Скрытая угроза «банальности зла» постепенно сделала фигуру палача одной из ключевых фигур в научных исследованиях и в общественном дискурсе.
С 1987 года в полуразрушенных подвалах гестапо была размещена экспозиция из фотографий и других документов о преступлениях нацистов, положившая начало широкомасштабному проекту «Топография террора». В 2010 году на этом месте был создан информационно-выставочный центр, призванный «сделать наглядной и доступной информацию о становлении и преступных действиях режима национал-социалистов»
Наиболее основательно тема исполнителей преступлений прорабатывалась в контексте выставки, посвященной преступлениям немецкой армии, – «Война на уничтожение. Преступления Вермахта в 1941-1944 годах» (1995) – и её обновленной версии 2001-2004 годов – «Преступления Вермахта. Масштабы войны на уничтожение». Материалы, представленные на выставке, убедительно доказывали, что массовое преступление было связующим элементом в Третьем рейхе, объединяющим политику, бюрократию, СС, армию, а также простых немецких солдат и резервистов. Вместе с другими важными общественными усилиями такого рода выставка способствовала развитию исследований механизмов и психологии преступлений (Täterforschung) в Германии и за рубежом, а также общественной дискуссии по данной проблематике.
III. Cтруктуризация и институционализация памяти о нацистском прошлом (закрепление новых ценностей в системе культурных и общественно-политических институтов)
Постепенный рост влияния альтернативных ценностей приводил к реформированию западногерманских культурных и общественно-политических институтов в соответствии с приоритетной задачей критического осмысления прошлого. Этот процесс, в свою очередь, послужил основой для поколенческой дифференциации.
Философ и социолог Карл Маннгейм, занимавшийся разработкой проблематики поколений, подчеркивал, что формирование поколений связано с общей реакцией на некоторые исторические события, воспринимающиеся как вызов существующему социально-политическому порядку. Однако системные кризисы и другие потенциально значимые события могут и не сформировать поколение, если в новых условиях эти события не будут восприниматься как противоречащие структурным элементам политической культуры, ассоциирующейся с предшествующим порядком. Иными словами, если уроки, извлеченные из переживания общего исторического опыта, не будут отражены в новых политических практиках, и, если новые ценности и нормы не будут передаваться через культурные институты, самого опыта может оказаться недостаточным для обеспечения смены поколений. Если не меняются способы социализации, новые когорты не могут интериоризировать новые ценности и нормы в рамках обновленных институтов, и смена политической культуры маловероятна. В то же время любой системный кризис, как и разрушение традиционных ценностей и норм, может открыть окно возможностей для формирования поколений.
Хотя принято подчёркивать роль послевоенного поколения в обеспечении социально-культурных перемен в Западной Германии, важно помнить, что активизация молодежи в конце 1960-х годов стала скорее следствием, а не причиной реформистской культурной парадигмы, изначально сформулированной «поколением 1945-го года». Как уже отмечалось, формирование послевоенного поколения в ФРГ стало возможным благодаря усилиям старшего поколения немцев, занявших ключевые посты в науке, образовании, судебной системе, и, наконец, в политике в 1960-е и 1970-е годы, и видевших свою миссию в обеспечении того, чтобы Федеративная Республика состоялась как проект демократической консолидации и реформ. Именно благодаря целенаправленной реформистской деятельности представителей «поколения гитлерюгенда», более молодые граждане, рожденные уже после войны, получили возможность проходить социализацию в обновленных и модернизированных образовательных, культурных, научных, и политических институтах
Кроме того, именно на начало 1980-х годов приходится действительный рост интереса к нацистскому прошлому. По мнению некоторых экспертов, тема Холокоста приобрела общественную значимость в Германии, лишь начиная с 1980-х годов, и, поэтому, любая ретроспективная оценка развития послевоенной Германии в терминах «шестидесяти лет проработки прошлого» ошибочна и неадекватна
На самом же деле, рост интереса к прошлому, достигнувший апогея в 1980-е годы и уже не утихавший до наших дней, был постепенным. Изначально «проработка прошлого» (используя терминологию Теодора Адорно) действительно была уделом преимущественно немецких интеллектуалов, ставших первооткрывателями самокритичной, рефлексирующей идентичности. К концу 1960-х эта траектория памяти существенно расширилась благодаря студенческому движению, а в 1970-е база её поддержки разрослась в связи с появлением массовых социальных движений. В последующий период 1970-х – 1980-х годов, отмеченный массовой популярностью «истории повседневности», уже не только интеллектуалы и близкие к ним группы, но и более широкие слои населения, стали вовлекаться в процесс осмысления и переосмысления национального прошлого.
Высокий интерес к повседневной истории как внутри, так и за пределами академических кругов, произвел волну публикаций, открывающих правду о жизни в Третьем рейхе поколениям немцев, не имевших личных воспоминаний об этом историческом периоде. Таким образом, «история повседневности» значительно расширила социальную вовлеченность в процесс критического осмысления нацистского прошлого, убедила многих граждан, и, прежде всего, молодых людей в необходимости помнить о жертвах нацизма. С тех пор немецкая молодежь активно участвует в ежегодных исторических школьных конкурсах, проводимых в ФРГ с 1973 года, а также в образовательных проектах, организованных мемориальными центрами на территориях бывших концлагерей
Особое символическое значение тема ответственности за случившееся приобрела после того, как в декабре 1970 года на первых полосах немецких и мировых газет появилась фотография первого социал-демократического канцлера Вилли Брандта, склонившего колени перед памятником героям Варшавского гетто. Образ коленопреклоненного канцлера стал в ФРГ (и за её пределами) символом признания коллективной ответственности за совершенные преступления, а также политики примирения, основанной на моральных принципах.
Постепенный рост интереса к нацистскому прошлому отразился и на структуре западногерманского телевещания. Так, в период с 1963 по 1993 год на втором канале немецкого телевидения ZDF (Zweites Deutsches Fernsehen) вышло 1217 программ общей сложностью 87 000 минут, посвященных нацистскому прошлому и его послевоенному наследию. Решению образовательных задач, информированию телезрителей о проблемах национального прошлого на канале систематически уделялось около 1,5% эфирного времени. Ежегодно ZDF производил 30-50 тематических программ со средней продолжительностью 71 минута (статистически телезрители могли смотреть одну программу каждые девять дней). Так как администрация телеканала никогда не формулировала какие-либо руководящие принципы относительно количества исторических программ, в целом, и программ, посвященных теме нацизма, в частности, цифры свидетельствуют о постоянной приверженности редакции телеканала к проекту «проработки прошлого»
Особенно сильное влияние на структуру и содержание исторических телевизионных программ оказал рост интереса к повседневной истории. Хотя немецкое общественное телевидение всегда так или иначе обращалось к теме нацизма, обычно эта тема презентовалась в отстраненной, «объективной» и несколько тяжеловесной манере. Начиная же с конца 1970-х годов, новое поколение телевизионных продюсеров и менеджеров стало покупать и производить большое количество программ, представляющих историю Третьего рейха с точки зрения рядового гражданина. Визуально привлекательные и облеченные в популярные медиа-форматы, такие как документальные драмы и телефильмы, эти программы пользовались зрительским успехом
Показ в 1979 году американского телесериала «Холокост» и последовавшие за ним исторические общественные дискуссии 1980-х и 1990-х годов, такие как споры вокруг посещения в 1985 году президентом Рональдом Рейганом военного битбургского кладбища, содержащего могилы членов Ваффен СС; так называемый «спор историков» середины 1980-х; скандал вокруг отставки в 1988 году президента Бундестага Филиппа Дженнингера из-за ложно истолкованной речи в 50-летнюю годовщину «Хрустальной ночи»; споры вокруг выставки о преступлениях Вермахта середины 1990-х, а также дискуссии вокруг многочисленных мемориальных, выставочных, кино- и телепроектов о нацистском прошлом, имели большой общественный резонанс. Пожалуй, наиболее значимым символическим событием этого периода стала речь федерального президента Рихарда фон Вайцзеккера, произнесенная им в день 40-летия окончания войны 8 мая 1985 года. Вобравшая в себя в публицистически-философской форме многолетний опыт историографии ФРГ, речь Вайцзеккера была попыткой изложить программу антифашистского, антитоталитарного консенсуса для западногерманского общества («Мужество постижения правды», – писала о содержании выступления президента газета Suddeusche Zeitung).
В период после 1980-х годов были созданы основные культурные институты и мемориалы, репрезентирующие память о преступлениях Третьего рейха. Именно в эти годы появились десятки «мест памяти» в Берлине и его окрестностях: Мемориал памяти убитых евреев Европы (Denkmal für die ermordeten Juden Europas), информационно-выставочный документационный центр «Топография террора» на Нидеркирхнер-штрассе (Topographie des Terrors), Еврейский музей на Линденштрассе (Jüdisches Museum Berlin), «Мемориал сожженным книгам» на Бебельплац (Denkmal zur Erinnerung an die Bücherverbrennung)
Высокую степень рефлексии со временем стали отражать и национальные праздники и памятные даты: 27 января в день освобождения Аушвица в Германии отмечают День памяти жертв Холокоста; в начале марта проходит неделя братства немецкого и еврейского народов; 8 мая – традиционный день осмысления причин и последствий Второй мировой войны; в ноябре отмечается годовщина «Хрустальной ночи» (Kristallnacht) – крупного еврейского погрома, происшедшего в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года.
В контексте немецкого опыта важнее всего, пожалуй, то, что установка на «проработку прошлого» была постепенно интегрирована в систему школьного и университетского образования – в учебные планы и учебники, – то есть в основные институты культурной трансмиссии. Обсуждение проблем Холокоста и его последствий вплетено в школьное расписание, является важным содержательным аспектом не только уроков истории, но и уроков литературы, граждановедения, этики и других предметов. Немецкие учебники подробно описывают преступления Третьего рейха, представляя негативную оценку нацистской истории как периода систематического насилия и разрушения. Школьники и учителя составляют самую многочисленную группу посетителей бывших концентрационных лагерей.
Заключение
Подводя итоги, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что основными факторами изменений общественно-политической обстановки в ФРГ стало постепенное расширение публичной сферы и появление альтернативных версий памяти, интеллектуальный вызов официальной версии памяти, выдвижение новых ценностей силами интеллектуалов и гражданского общества. В результате этих процессов изменилась вся западногерманская «программа культуры», на первый план вышли новые общественно-значимые символы и ценности, которые впоследствии были интегрированы и оказались отраженными в культурных институтах: памятниках, музеях, памятных датах, литературе и театре, структуре и содержании теле- и радиовещания, и главное – в образовательных институтах.
В послевоенной Западной Германии в течение нескольких десятилетий имел место сложный, многоплановый процесс формирования общественного консенсуса относительно основных институтов и стратегий общественно-политического развития в результате длительных и зачастую ожесточенных публичных дискуссий о значении немецкого прошлого для настоящего и будущего Федеративной Республики. В результате этой работы память о нацистском тоталитарном режиме, о Холокосте оказалась не просто включенной, она постепенно перемещалась в центр западногерманской идентификации, став в конечном итоге доминирующим звеном всей конструкции коллективной исторической памяти
Как показывает западногерманский послевоенный опыт, наличие действенной, функциональной публичной сферы позволяет официальной памяти при всей присущей ей устойчивости реагировать на меняющиеся общественные оценки и запросы. В подобных условиях коллективная память оказывается способной к изменениям и трансформации. Источниками же изменений служат альтернативные версии памяти о прошлом, бросающие вызов официальной версии памяти в публичной сфере.
Хотя послевоенный западногерманский дискурс об исторической памяти был (и во многом до сих пор остается) крайне поляризованным, именно эта поляризация и вызванная ею борьба за память стала, как представляется, продуктивной основой для изменения политической культуры в послевоенной ФРГ. Борьба представителей различных поколений и разных групп интеллектульных элит за обновление национальной культуры, с одной стороны, и борьба за её сохранение, защиту, нормализацию и дестигматизацию, с другой, оказались весьма продуктивной базой как для трансформации национальной политической культуры, так и для формирования стабильной политической системы демократии. Это формирование стало, по точному определению интеллектуального историка Дирка Моузеса, именно «дискурсивным достижением»
Постоянное присутствие нацистского прошлого в общественной сфере современной ФРГ свидетельствует о превращении «проработки прошлого» в непреходящую общественную норму, а регулярное публичное признание национальной вины руководством страны говорит о высоком уровне и силе антифашистского консенсуса в стране.
Нередко звучащая в современной Германии общественная критика в отношении того, что теме нацистского прошлого уделяется чрезмерное внимание, также свидетельствует о том, что эта травматическая страница немецкой истории отнюдь не закрыта. Хотя вопрос о будущем исторического дискурса о периоде национал-социализма остается открытым, нет сомнений в том, что немецкое общество и впредь будет активно вовлечено в критическую работу по осмыслению национального прошлого и, следовательно, в выработку социальной идентичности на перспективу.
По теме:
- Информационно-выставочный центр «Топография террора» (Берлин) / urokiistorii
- Мемориал уничтоженным евреям Европы (Берлин) / urokiistorii
- Дом Ванзейской конференции (Германия) / urokiistorii
- Бухенвальд: место памяти и центр обучения / urokiistorii
