П. Вайль, А. Генис. 60-е. Мир советского человека
Пётр Вайль и Александр Генис в своей книге «60-е. Мир советского человека» стремятся реконструировать образ советского человека времён оттепели, выделив своего рода «категории культуры» «шестидесятников», продемонстрировав эволюцию этих взглядов, расцвет и постепенное угасание.
В каждой из глав рассматривается одна из культурных категорий – вместе они сформировали мир советского человека 60-х годов. Образ жизни, мировоззрение людей этого поколения оказали серьёзнейшее влияние на дальнейшую историю Советского Союза – это тем более очевидно Вайлю и Генису в конце 80-х, когда перестройка и гласность вновь возвращают обществу многие идеалы шестидесятников.
60-е в понимании Вайля и Гениса – это прежде всего время утопии. Эта идея трансформируется различным образом в ключевых событиях и явлениях эпохи, но глубинная суть её остаётся неизменной. «Коммунизм, будучи в основе своей литературной утопией, осуществлялся не в делах, а в словах» [1]. Высочайшим проявлением коммунизма в этом понимании стала пражская весна, на деле успевшая провозгласить только свободу слова. Но именно слова, произнесённые или напечатанные – лежали в основе рассматриваемого исторического периода. Лучшей иллюстрацией этого Вайль и Генис называют высказывание Хрущёва: «Возросли потребности, я бы даже сказал, что не потребности возросли, возросли возможности говорить о потребностях» [2]. В отношении к этим словам заключён один из центральных посылов книги, открыто высказанный лишь в эпилоге – неверно представлять себе 60-е годы в Советском Союзе бесплодными из-за того, что они деятельным образом ничего не изменили в политической системе – суть перемен заключалась в высказываемых мыслях, идеях, переживших за этот период подъём и падение – но ни в коей мере не исчезнувших бесследно.
Главный поэт эпохи, Н.С. Хрущёв, фактически провозгласивший 1961 год «20 годом до новой коммунистической эры», прямо повлиял тем самым на созидание нового периода в истории советского общества, нового мироощущения советского человека. В целом это мироощущение можно назвать более оптимистическим – появляется пространство для некоторой дискуссии в обществе, скинут с пьедестала образ Сталина-вождя (что чрезвычайно важно, хотя бы потому, что уничтожает эту составляющую извечного советского «двоемыслия»). Новым взглядам отвечают новые идеалы – прежде всего космос, провозглашавший безграничные возможности человека (попутно крушивший религиозность), новый-старый образ революции (Кубинская революция, не только как самоценность, но и как возможность освежить память о 1917 годе).
Советский человек, формирующийся под влиянием этих событий, оказывается наделён несколько другими, в сравнении с предыдущими десятилетиями, культурными ориентирами. Герои 60-х – молодые учёные (такие, например, как в фильме Ромма «9 дней одного года»), спортсмены (но, непременно, разносторонне развитые, культурные люди), геологи, отправляющиеся в Сибирь с гитарой и томиком Лорки. Все они обладатели этого нового дерзновенного духа, задорного оптимизма, романтически анти-обывательского – люди, верящие в возможность гармоничного развития (что проявляется и в «многоплановости» самого человека, и в вере в возможность «мирного сосуществования» с Западом). В этих людях ещё достаточно силён дух патриотизма, освящённый памятью о совсем недавней «Великой Отечественной Войне», демонстрирующей общую «правильность» выбранного коммунистического курса. Для тех же из них, кто уже выбрал путь «инакомыслия» всё же остаётся образ Ленина, как возможного противовеса сталинскому тоталитаризму, вера в трудный диалог с властью на её поле («соблюдайте свою Конституцию!»).
Возникающий мир носил характер «карнавального» (как раз в духе «реабилитированного» к тому моменту творчества Бахтина): здесь и типично советское «двоемыслие», гордость за страну – и плохо скрываемое восхищение перед Америкой, публикации Солженицына – и дело Синявского и Даниэля. Очень показательными эти противоречия выглядят в деятельности самого Хрущёва: «Драматический конфликт 60-х в целом и самого Хрущёва в частности заключался в разрыве между стилем времени и застойностью механизмов общественной, политической, экономической, культурной жизни» [3]. Согласно Вайлю и Генису, Хрущёв до некоторой степени боролся сам с собой – сам накладывал на себя ограничения, которые не давали ему двигаться в направлении, которое он, казалось бы, сам же и выбирал. В искусстве иллюстрацией такого рубежа стал разгром выставки в Манеже – опасность которой заключалась именно в аполитичности, приверженности новым абстрактным формам искусства (а значит «непохожим на жизнь», а эта «похожесть» так важна для 60-х). На ещё более обобщённом уровне авторы отмечают диалогичность «чёрно-белых» взглядов на мир у «шестидесятников»: смех-слёзы, радость-горе, «наше»-«ненаше». Заграница, как «миф о загробной жизни» становится всё более известной, но оттого краски пропаганды не становятся менее мрачными. «Мы» совершенно определённо не такие, как «они». «Граница между “нашими” и “ненашими” не государственная, а видовая, как между животными и минералами» [4].
Полемика, таким образом, временами приобретает абсурдный, с точки зрения людей более позднего времени, характер. Наивными кажутся споры «какой человек Шухов?» или рассуждения о личностных качествах Матрёны из «Матрёниного двора» – за литературным героем всегда видят реального человека, о нём спорят, его позицию обсуждают. Совершенно не случайно Хрущёв как-то называет Солженицына «Иваном Денисовичем» (эзопов язык самиздата ещё именует его «Исаичем»). «60-е не обладали литературным взглядом, потому что сами 60-е были литературным произведением: так нельзя увидеть себя спящим» [5].
Однако это молодое, здоровое устремление к «гармонии» (состоявшее из многих направлений, в том числе и диссидентского) сильно меняет свой вектор развития к концу 60-х годов. «Дом» сменяет «дорогу», «христианство» (точнее, устремление к религиозности) «науку», «истина» – «правду», «русское» – «советское», «прошлое» – «будущее». В стране и обществе происходит поворот к имперским ценностям – лишается вдохновения дружба с Кубой, спорт из «Быстрее! Выше! Сильнее!» вновь воспринимается как оружие мировой политики и должен «наказать», «разгромить», «продемонстрировать превосходство». В то же время происходит некоторый раскол в «правозащитном» движении – осознавшем невозможность дальнейшей борьбы по старым правилам. Диссидентская среда несколько замыкается вокруг «культовых» фигур, в чём-то даже приобретает неприятный партийный характер (вроде составления «списков неподписавших обращения к властям»).
Окончательным крушением идеологии 60-х годов стал ввод войск в Чехословакию в августе 1968 года. Для коммунистического движения он сыграл неоднозначную роль: с одной стороны, продемонстрировал жестокость и тоталитарный характер его лидера – СССР, с другой – навечно сохранил идеал «социализма с человеческим лицом», означавший возможность построения коммунистической утопии в будущем. Внутри Советского Союза он оказался разрушительным – размежевав государство и интеллигенцию – и даже само общество, в более широком смысле. Каждый гражданин был поставлен перед выбором: либо признать преступный характер советской системы, либо закрыть глаза, промолчать – и стать «соучастником» свершившегося беззакония. Утопия была утеряна – вера в советский коммунистический путь если и не исчезла совсем, то вновь оказалась отодвинута в некое неопределённое будущее.
Сергей Бондаренко
[1] Вайль П., Генис А. Указ. cоч. C.312.
[2] Там же. С.220.
[3] Там же. С.221.
[4] С.117.
[5] С.254.
