Европейская и сербская культура памяти
Историк Вольфганг Клоц рассуждает о пластах памяти и трудности изучения прошлого в современной Сербии. Как ни странно, культурная ситуация в этой маленькой стране касается острых проблем в изучении памяти и её контекстов в современной Европе.
Позвольте мне напомнить, пусть совсем простым языком, поэтические слова Давида Албахари, сказанные на открытии конференции, посвящённой нацистскому концлагерю в Саймисте (2011): когда он «начал повесть о еврейском лагере в Олд Фейрграунд», он говорил о том, что его рука дрожала, когда писала первые предложения.
Подобно Давиду Албахари, мы были невероятно наивными, когда начали готовить эту конференцию. Когда нам в голову пришли самые первые идеи, и мы начали обсуждать их с друзьями в Белграде, мы делали это, воображая, что начинаем писать на чистом листе бумаги. Столь впечатляющим был сам факт встречи с местом такой значимости – очевидно, не только забытым, но также преднамеренно и небезуспешно преданным забвению. Мы начали ощущать себя археологами, которые заведомо знают, что ожидает их под землёй. Более всего воодушевляющей (и как оказалось впоследствии – более всего наивной) нам казалась мысль, что в последние 70 лет никто не касался этого места. Если бы мы только хорошо прислушались – мы могли бы услышать голоса жертв, говорящих с нами – непредвзятые и оставшиеся нетронутыми за весь послевоенный период.
Уже столкнувшись с тем, что любое прошлое, которое хранится в памяти в Сербии и сербами, использовалось и подвергалось злоупотреблению, интерпретациям и контринтерпретациям, пересказывалось многочисленными рассказчиками, противоречащими друг другу, вызывающими вражду, мы полагали, что само отсутствие памяти о Саймисте – большое преимущество. Нам казалось, что рассказ об этом месте можно будет начать с самого начала, записав его на белом и все еще пустом листе бумаги.
Только когда мы снова и снова возвращались к этому месту и вглядывались в эту картину все пристальнее, наше представление о нем стало меняться. Белый лист бумаги постепенно превратился в старую фотографию, покрытую царапинами и пятнами – следами неподобающего обращения в течение 65 лет. Чем чаще мы смотрели на эту фотографию, тем больше мы находили записей и замечаний, написанных зваными и незваными авторами, – подобно тому, как люди выцарапывают свои имена на «исторических» руинах по всему миру. Вскоре оказалось, что забыть само место – часто наиболее удобный способ использовать историю, свидетелем которой оно является — по своему усмотрению, не обращая внимания на рассказы очевидцев. Это была иллюзия, жертвой которой мы пали, – и впоследствии ее крушение: история с 1945 года не забыла Саймисте, своим отрицанием она словно нападала на него. Говоря о царапинах и пятнах, я не имею в виду дискотеки в бывшей больнице концлагеря, ресторан в здании, где каждое утро нагромождали друг на друга трупы заключенных, или теннисный корт на том месте, откуда заключенные могли видеть реку Саву и старый город Белграда за ней. Я имею в виду все дискуссии о том, могут ли и каким образом это место и его история быть полезны для политики, и я имею в виду попытки использовать его таким образом.
Когда мы начинали, мы предполагали в заключение конференции попытаться хоть в каком-то виде контекстуализировать сербскую и европейскую историческую память… Мы сохранили эту идею, даже если ее очень трудно реализовать. А это действительно трудно, хотя на первый взгляд европейский и сербский конфликты кажутся похожими.
Я не могу здесь подробно объяснить, какие вопросы обсуждаются в рамках дебатов о будущем европейской культуры памяти<…> Вместо этого позвольте мне привести очень важный, конкретный и совсем свежий пример: 2 недели назад в Веймаре (в Германии) открылась выставка. Она называется «ГУЛАГ. Следы и свидетельства с 1929 по 1956 год». Выставка появилась в результате сотрудничества «Мемориала» и фонда «Бухенвальд». Выставка была инициирована испанским писателем Хорхе Семпруна и открыта уже после его смерти.
На данный момент мы можем – и я думаю, должны – считать это прекрасным примером общих основ европейской памяти: перед нами выдающийся европейский писатель и интеллектуал 20 века, изобиловавшего преступлениями против человечества, испанский антифашист, которого привезли в Бухенвальд как молодого коммуниста и который выжил в лагере. В начале нового века он написал: «мы должны интегрировать опыт ГУЛАГа в нашу коллективную европейскую память». Личное отношение замечательного писателя, его взгляд на ситуацию в начале 21-го века демонстрирует превосходный пример европейской памяти. Несомненно, такая общественная организация, как Фонд «Бухенвальд», преуспела в том, чтобы воплотить в концепции своей выставки личное видение Семпруна.
Я упоминаю об этой выставке, так как хотел бы развить две связанные с этим идеи. Возможно, это один и тот же вопрос, только в двух версиях – немецкой и сербской.
Первое соображение связано с критической статьей об этой выставке, несколько дней назад опубликованной в Frankfurter Allgemeine Zeitung. Газета цитирует предложение из вступления к каталогу выставки: «эта выставка – не для того, чтобы показывать пальцами на других» или даже «отрицать вину немцев или релятивизировать преступления нацизма». Процитировав это место из каталога, журналист Frankfurter Allgemeine Zeitung спрашивает, почему кураторы выставки сочли это заявление необходимым. Вот что пишет газета: «это предложение много говорит о все еще существующей дистанции между кураторами выставки и человеческой трагедией ГУЛАГа».
Под этим скрывается вопрос: возможно ли в 2012 году в Германии показать преступления сталинизма, не вызывая подозрения, которое пытается опровергнуть каталог выставки? Возможно ли, в конце концов, говорить о преступлениях, совершенных не немцами, не обращаясь к историческим преступлениям немцев?
Ответ однозначен: нет, невозможно! Не в Германии, и, возможно, не в ближайшие двадцать лет. Так или иначе этот вопрос, по своей лингвистической структуре, кажется мне очень похожим на вопросы, часто задаваемые в Сербии.
Говоря о России и о совместной выставке «Мемориала», я подхожу ко второму вопросу. Я долгие годы изучал деятельность «Мемориала» в России. И все же, с того времени, как я живу в Сербии, работа «Мемориала» кажется мне все более поразительной: как это возможно, чтобы такая организация в России направляла все возможные усилия на бескомпромиссные исследования, документирование и прояснение событий сталинской эры и при этом не занимала однозначно антикоммунистическую позицию и, в силу странного автоматизма, придерживалась анти-антифашистской идеологии? Я был бы рад ошибаться, но в Сербии что-то подобное просто невозможно себе представить. Как это может быть, чтобы в России организация, которая серьезно и на очень высоком уровне занимается разоблачением и документированием преступлений коммунистического прошлого, в то же время представляет собой наиболее демократическую организацию чрезвычайно широких взглядов, ориентированную на защиту прав человека по отношению к настоящему и будущему России?
Я могу прийти только к одному выводу: безусловно, в Сербии существует интерес к разоблачению правды об исторических преступлениях, но это интерес не от лица человечества, он продиктован не солидарностью с теми, кого унижали и убивали, он не основан на эмпатии по отношению к жертвам. Следовательно, он в действительности не направлен на установление исторических фактов и правды.
Я, конечно же, должен добавить: вам всем хорошо известны те немногие исключения, которые противоречат этому диагнозу.
<Немецкий историк> Вольфганг Кайзер… определяет политическую корректность как «публично демонстрируемый консенсус» большинства, которое заявляет, например, что от национал-социализма необходимо ясно и недвусмысленно отказаться; он понимает этот консенсус как «вопрос выживания демократии». Было бы иллюзией ожидать, говорит он, что большинство граждан достигнут такого уровня восприятия идеи морали, на который не будут влиять конформизм и условности общества. В Сербии, осмелюсь сказать, такой «публично демонстрируемый консенсус» не существует – и таким образом, репрезентации истории (часто не основанные на историческом знании) переплетаются с моральными суждениями о протагонистах и политических и идеологических явлениях истории, и ни то, ни другое не ограничено социальной условленностью или консенсусом в отношении интерпретации какого-либо элемента национальной истории.
В результате в обществе царит почти полная путаница по поводу того, что действительно происходило в национальной истории, почему это происходило, кто и что, какие силы стояли за отдельными событиями; каким было бы адекватное отношение и корректные суждения об этих элементах истории сегодня. И адекватными и корректными по каким критериям?
Во всей остальной Европе, несмотря на процитированное выше заявление Хорхе Семпруна, продолжаются споры о различных нарративах и различном опыте страдания, который претендует на интеграцию в общую культуру памяти. Но там, в остальной Европе, различные позиции по крайней мере можно выделить и отнести к определенным государствам и обществам (или, лучше сказать, правительствам). Сербия же сочетает в себе обе позиции, и этот внутренний конфликт развивается более жестоко и непримиримо, чем споры, разгоревшиеся после расширения Европейского Союза.
Посреди этого хаоса в сербской политике стала приветствоваться позиция этакого миротворца и усмирителя общественных разногласий. Но, опять же, примирение задумывается и реализуется как процесс социальной и политической инженерии, которая не основывается на всей правде и на дифференцииации исторических исследований. Эта инженерия зиждется на радикальном стирании каких бы то ни было исторических различий. Но что еще хуже, она происходит «при закрытых дверях», из этого процесса исключено общество, он направлен не на инициацию, а на прекращение общественных дискуссий о национальной истории и ее репрезентациях сегодня.
Если парламент примет закон о том, как сербское общество должно впредь оценивать с моральной точки зрения историческую роль того или иного политического или военного движения во время Второй мировой войны и немецкой оккупации, то этот закон не будет представлять собой окончательный результат социального процесса построения консенсуса по поводу истории. Напротив, его принимает правящее большинство как инструмент политической инженерии, чтобы создать силой закона консенсус, к которому общество не способно прийти само. Он основан на иллюзии, что примирения можно достичь принятием указа.
Нам нужна не историография, написанная парламентом в виде законов и принятая решением Верховного Суда, которого мы ожидаем на следующей неделе. Нам нужно вернуть историю обществу и способствовать общественному процессу достижения консенсуса. И тогда обществу придется сначала отложить вопрос о том, кто из лидеров движений во время Второй мировой войны стал исторической фигурой. Нам прежде всего нужно подумать о том, как общество хочет обсуждать этот вопрос. Нам необходимо выработать критерии, по которым можно будет отличить того, кто готов столкнуться с историей с позиции человеческих ценностей от тех, кто не хочет этого.
Изучение Саймисте, следовательно, это действительно археологический процесс удаления слой за слоем интерпретаций и неверных толкований путем их документирования. Давайте наберемся терпения! Уве Ноймаркер описал почти пятнадцатилетний период в Германии, который понадобился, чтобы немецкое общество было готово воздвигнуть и принять Мемориал убитым евреям Европы в современном Берлине. Этот процесс изменил общество – мемориал документирует эти изменения. С этой точки зрения процесс был важнее результата.
Когда в прошлом году фонд Генриха Бёлля пригласил в Белград двух членов Правления российского «Мемориала», мы сознавали, что российско-сербская коммуникация существует для тех частей общества, которые – опять же – не заинтересованы в изучении истории с позиции человеческих ценностей. Основываясь на этом, мы пригласили больше 2000 человек из Сербии, чтобы начать двустороннюю коммуникацию с другой стороны. К сожалению, совсем небольшое количество людей из Белграда проявило интерес. На днях наш фонд отправляет группу молодых сербов в Москву на встречу с «Мемориалом». Надеюсь, они вернутся с идеями и ответами на вопросы, которые я задал выше.
Перевод с английского Екатерины Кокориной
